Раньше европейский вид водился дальше на восток, до берегов Енисея. Теперь же сибирская, черная ворона постепенно вытесняет серо-черную. Эти два вида могут скрещиваться и дают гибридов на удивление мерзкого вида; серые области в оперении как-то странно выпирают, и ворона кажется какой-то неровной и клочковатой. Такие гибриды, к счастью, бесплодны, как мулы или как леопоны – гибриды льва и леопарда. Возможно, вороны не плодили бы метисов, если бы знали об их печальной участи, но им ведь это неизвестно…
Так вот, эта ворона, допекавшая Биглера, относилась как раз к числу таких гибридов. Жуткая пегая тварь, на которую и смотреть неприятно.
Лестницы переставляли, Биглер переходил на другой участок писаной скалы, и ворона тут же перемещалась вслед за ним. И опять ничего не делала плохого, только давила на психику. Несколько раз Эмиль, как это ни глупо, прямо обращался к вороне:
– Ну чего тебе надо?! Что пристала?!
И, вспомнив беседы с одном оперуполномоченным, добавлял:
– Ну и какие у тебя ко мне претензии?!
Он уже был уверен, что ворона, если захочет, ответит ему человеческим голосом и разъяснит все странности, происходящие вокруг.
А странностей хватало, потому что присутствие здесь кого-то иного, не относящегося к племени людей, остро чувствовали решительно все. Только одни, облеченные властью и влиянием, не говорили об этом вслух, усиленно старались делать вид, что все в порядке. А те, кто помоложе, кто облечен меньшим социальным доверием, – те откровенно говорили, что им на писанице жутко.
Трудно описать причину и источник этого «жутко» – ведь ни с кем, кроме Биглера, ничего странного не происходило. Просто люди все время чувствовали, что они тут не одни. Пока человек находился в компании, окруженный другими, пока он не отходил далеко от остальных, говорил с ними и слышал их дыхание и смех, все еще ничего… А вот стоило отойти хотя бы на несколько десятков метров – и все становилось несравненно более сурово. Ощущение взгляда в спину, острое эмоциональное переживание – здесь… вот прямо здесь, за этими кустами, кто-то стоит! Он ничего не делает, не нападает, этот неизвестный, и как будто даже не агрессивен. Он просто стоит и внимательно смотрит, наблюдает пронзительно-желтыми глазами с черного мохнатого лица… Можно помотать головой, хлопнуть себя по затылку, посетовать на разыгравшуюся неврастению, и наваждение ослабнет. Вряд ли оно пройдет совсем, но, по крайней мере, сильно ослабнет, и какое-то время о нем можно будет не думать.
Хуже то, что все равно ведь ощущение есть, даже если человек привык находиться в лесу, и если ему не в тягость холод по утрам, палатки, простенькая скучная еда, одни и те же рожки день за днем. Если человеку даже приятны картины сибирской осени – желтизна и краснота деревьев и кустов на фоне рыжих, серых, одетых мохом скал, низкая медленная вода в реках, холодный прозрачный воздух, и над всем этим стынущим, уходящим к зиме миром, в яркой голубизне небес – перелетные стаи, родное унылое курлыканье. Как ни хорошо находиться здесь, как ни бодрит холодок, ни радует новая писаница, неизбежно ты отойдешь от лагеря, от остальных, чтобы, прошу прощения, покакать – в экспедициях это делается патриархально, на природе, в отведенном участке леса. Или посмотреть на писанину под новым углом, отходя от основного отряда во время работы. Словом, голоса других людей затихнут, и ты окажешься один в двух шагах от скал, в прозрачном осеннем лесу, среди облетающих деревьев и уже ложащейся пожухлой травы. Хорошо. Потому что нет комаров, вообще почти нет насекомых. Даже бывает приятно, если встретится какая-то запоздавшая, не ложащаяся спать муха или басовито гудящий жук.
Но вот тут-то ощущение, что ты здесь не один, появится снова, и самый психологически устойчивый, ко всему привычный человек невольно начнет всматриваться в прозрачный лес, где видно на десятки метров, слушать шорох травы – не примешиваются ли мягкие, осторожные шаги к звукам, издаваемым ветром? Произойдет это совершенно подсознательно, без участия воли; наоборот, человек приложит все силы, чтобы загнать поглубже это вглядывание, вслушивание, запретить себе нервничать, ждать чего-то, разжать челюсти. А как только он «отпустит» себя, займется чем-то другим, тут же ощущение появится снова и уже не уйдет так легко, после первого усилия воли.
Один из сотрудников даже перестал первым выходить к Томи умываться. То ему нравилось выйти к реке, когда все остальные еще спят, разломать ледок у берега, умыться до пояса ледяной дымящейся водой. Тут очень уж сильным стало ощущение, что в кустах стоит кто-то чужой… Такая сильная уверенность, что кто-то стоит, внимательно слушает и неизвестно почему не хочет показать себя, что человек пытался начать беседу с чужим, обращался к нему, звал. Ответа никакого не было, и экспедишник предпочел больше не оказываться на реке один ранним утром.
О том, что они «ну просто видят, как эти древние тут ходили, делали эти изображения», не раз говорили и мэтры, но они это облекали в особую форму – как бы некоего научного видения, способности за материалом исследования увидеть древних людей с их трудами, страстями и предрассудками.
Эмиль Иванович рассказал о странной вороне одному из них, очень известному академику… Называть его не буду, но любой, знакомый с археологией, конечно, легко поймет, кого я имею в виду. Этот известнейший в науке академик, корифей сибирской археологии, в юности был членом Союза воинствующих безбожников, а в старости, уже в 1970-е, не раз заходил в церкви, ставил свечки. Тогда, в 1920-е годы, молодой академик вместе с такими же, как он, хулиганами врывался в церкви с человеческими черепами на палках, плевал на иконы, орал, стараясь перекричать священника, частушки примерно такого содержания:
Долой, долой монахов, долой, долой попов!
Мы на небо полезем, разгоним всех богов!!!
Видимо, что-то все же изменилось в сознании этого человека за сорок лет, за полвека, если пожилой академик понес в церковь зажженную свечку (не могу отделаться от мысли, что как раз хотел замолить грех). А тогда, в 1960-е, академик как раз пребывал на середине своего жизненного пути, и ни в церковь не заходил, ни с другой стороны, особенной борьбой с религией тоже не занимался.
Эмиля Ивановича этот академик внимательно выслушал и совершенно серьезно произнес, эдак раздумчиво:
– А ты ему, ворону, не пытался хлебца принести?
А в отряде с хлебом было уже напряженно, на костре пекли лепешки, чтобы сэкономить печеный зачерствевший хлеб.
– Именно хлебца?!
– Чего-нибудь… Принеси макарон, тушенки, неважно чего, и положи, где он обычно сидит.
– Я же завтра на новом месте, я не знаю, где он на этот раз сядет…
– А ты слева от себя присмотри, где он может сесть, и там положи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Так вот, эта ворона, допекавшая Биглера, относилась как раз к числу таких гибридов. Жуткая пегая тварь, на которую и смотреть неприятно.
Лестницы переставляли, Биглер переходил на другой участок писаной скалы, и ворона тут же перемещалась вслед за ним. И опять ничего не делала плохого, только давила на психику. Несколько раз Эмиль, как это ни глупо, прямо обращался к вороне:
– Ну чего тебе надо?! Что пристала?!
И, вспомнив беседы с одном оперуполномоченным, добавлял:
– Ну и какие у тебя ко мне претензии?!
Он уже был уверен, что ворона, если захочет, ответит ему человеческим голосом и разъяснит все странности, происходящие вокруг.
А странностей хватало, потому что присутствие здесь кого-то иного, не относящегося к племени людей, остро чувствовали решительно все. Только одни, облеченные властью и влиянием, не говорили об этом вслух, усиленно старались делать вид, что все в порядке. А те, кто помоложе, кто облечен меньшим социальным доверием, – те откровенно говорили, что им на писанице жутко.
Трудно описать причину и источник этого «жутко» – ведь ни с кем, кроме Биглера, ничего странного не происходило. Просто люди все время чувствовали, что они тут не одни. Пока человек находился в компании, окруженный другими, пока он не отходил далеко от остальных, говорил с ними и слышал их дыхание и смех, все еще ничего… А вот стоило отойти хотя бы на несколько десятков метров – и все становилось несравненно более сурово. Ощущение взгляда в спину, острое эмоциональное переживание – здесь… вот прямо здесь, за этими кустами, кто-то стоит! Он ничего не делает, не нападает, этот неизвестный, и как будто даже не агрессивен. Он просто стоит и внимательно смотрит, наблюдает пронзительно-желтыми глазами с черного мохнатого лица… Можно помотать головой, хлопнуть себя по затылку, посетовать на разыгравшуюся неврастению, и наваждение ослабнет. Вряд ли оно пройдет совсем, но, по крайней мере, сильно ослабнет, и какое-то время о нем можно будет не думать.
Хуже то, что все равно ведь ощущение есть, даже если человек привык находиться в лесу, и если ему не в тягость холод по утрам, палатки, простенькая скучная еда, одни и те же рожки день за днем. Если человеку даже приятны картины сибирской осени – желтизна и краснота деревьев и кустов на фоне рыжих, серых, одетых мохом скал, низкая медленная вода в реках, холодный прозрачный воздух, и над всем этим стынущим, уходящим к зиме миром, в яркой голубизне небес – перелетные стаи, родное унылое курлыканье. Как ни хорошо находиться здесь, как ни бодрит холодок, ни радует новая писаница, неизбежно ты отойдешь от лагеря, от остальных, чтобы, прошу прощения, покакать – в экспедициях это делается патриархально, на природе, в отведенном участке леса. Или посмотреть на писанину под новым углом, отходя от основного отряда во время работы. Словом, голоса других людей затихнут, и ты окажешься один в двух шагах от скал, в прозрачном осеннем лесу, среди облетающих деревьев и уже ложащейся пожухлой травы. Хорошо. Потому что нет комаров, вообще почти нет насекомых. Даже бывает приятно, если встретится какая-то запоздавшая, не ложащаяся спать муха или басовито гудящий жук.
Но вот тут-то ощущение, что ты здесь не один, появится снова, и самый психологически устойчивый, ко всему привычный человек невольно начнет всматриваться в прозрачный лес, где видно на десятки метров, слушать шорох травы – не примешиваются ли мягкие, осторожные шаги к звукам, издаваемым ветром? Произойдет это совершенно подсознательно, без участия воли; наоборот, человек приложит все силы, чтобы загнать поглубже это вглядывание, вслушивание, запретить себе нервничать, ждать чего-то, разжать челюсти. А как только он «отпустит» себя, займется чем-то другим, тут же ощущение появится снова и уже не уйдет так легко, после первого усилия воли.
Один из сотрудников даже перестал первым выходить к Томи умываться. То ему нравилось выйти к реке, когда все остальные еще спят, разломать ледок у берега, умыться до пояса ледяной дымящейся водой. Тут очень уж сильным стало ощущение, что в кустах стоит кто-то чужой… Такая сильная уверенность, что кто-то стоит, внимательно слушает и неизвестно почему не хочет показать себя, что человек пытался начать беседу с чужим, обращался к нему, звал. Ответа никакого не было, и экспедишник предпочел больше не оказываться на реке один ранним утром.
О том, что они «ну просто видят, как эти древние тут ходили, делали эти изображения», не раз говорили и мэтры, но они это облекали в особую форму – как бы некоего научного видения, способности за материалом исследования увидеть древних людей с их трудами, страстями и предрассудками.
Эмиль Иванович рассказал о странной вороне одному из них, очень известному академику… Называть его не буду, но любой, знакомый с археологией, конечно, легко поймет, кого я имею в виду. Этот известнейший в науке академик, корифей сибирской археологии, в юности был членом Союза воинствующих безбожников, а в старости, уже в 1970-е, не раз заходил в церкви, ставил свечки. Тогда, в 1920-е годы, молодой академик вместе с такими же, как он, хулиганами врывался в церкви с человеческими черепами на палках, плевал на иконы, орал, стараясь перекричать священника, частушки примерно такого содержания:
Долой, долой монахов, долой, долой попов!
Мы на небо полезем, разгоним всех богов!!!
Видимо, что-то все же изменилось в сознании этого человека за сорок лет, за полвека, если пожилой академик понес в церковь зажженную свечку (не могу отделаться от мысли, что как раз хотел замолить грех). А тогда, в 1960-е, академик как раз пребывал на середине своего жизненного пути, и ни в церковь не заходил, ни с другой стороны, особенной борьбой с религией тоже не занимался.
Эмиля Ивановича этот академик внимательно выслушал и совершенно серьезно произнес, эдак раздумчиво:
– А ты ему, ворону, не пытался хлебца принести?
А в отряде с хлебом было уже напряженно, на костре пекли лепешки, чтобы сэкономить печеный зачерствевший хлеб.
– Именно хлебца?!
– Чего-нибудь… Принеси макарон, тушенки, неважно чего, и положи, где он обычно сидит.
– Я же завтра на новом месте, я не знаю, где он на этот раз сядет…
– А ты слева от себя присмотри, где он может сесть, и там положи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113