Реджи сообщила про слушание, уверила ее, что Марк накормлен и ему не грозит никакая опасность, описала его комнату в центре для несовершеннолетних (ей приходилось бывать там раньше), сказала, что там он в большей безопасности, чем здесь, и рассказала о судье Рузвельте и ФБР с их программой защиты свидетелей. Поначалу идея показалась Дайанне привлекательной. Они просто переедут в другой город, у них будут новые имена, новая работа и приличный дом. Всей этой чехарде придет конец, и они начнут новую жизнь. Можно выбрать большой город с хорошими школами, где ее мальчики затеряются в толпе. Но чем дольше она лежала, свернувшись рядом с Рикки, и смотрела поверх головы сына в стену, тем меньше ей эта идея нравилась. По сути, она была ужасна – все время убегать, бояться любого стука в дверь, паниковать каждый раз, когда мальчики задержатся в школе, всегда врать насчет своего прошлого.
Самое страшное здесь то, что это навсегда. Что, если, спрашивала она себя, когда-нибудь, через пять или десять лет, когда суд в Новом Орлеане уже будет давным-давно позади, кто-нибудь, кого она даже никогда не видела, сболтнет что-нибудь, это услышат те, кому не следовало бы, и их след мгновенно отыщется? И, когда Марк будет, скажем, уже в старшем классе, этот кто-то подойдет к нему после игры в футбол и приставит к виску пистолет? Хоть его имя будет тогда не Марк, он все равно умрет.
Она уже почти решила наложить вето на идею о программе защиты свидетелей, когда из тюрьмы позвонил Марк. Он сказал, что только что прикончил большую пиццу, чувствует себя прекрасно, здесь очень неплохо, куда лучше, чем в больнице, и кормят лучше. Он с таким энтузиазмом болтал, что она поняла: он врет. Он сказал, что уже планирует побег и скоро будет на свободе. Они поговорили о Рикки, о сегодняшнем слушании, о завтрашнем слушании, о трейлере. Он сказал, что доверяет Реджи и ее советам, и Дайанна согласилась, что так лучше. Марк извинился, что не может быть в больнице и помочь ей с Рикки, и вообще старался казаться вполне взрослым, от чего она едва не заплакала. Он еще раз извинился за всю эту кутерьму.
Говорили они недолго. Она не знала, что сказать ему. Она ничего не могла ему посоветовать как мать и вообще чувствовала себя полной неудачницей из-за того, что ее одиннадцатилетний сын сидит в тюрьме, а она не может его оттуда вытащить. Не может пойти и навестить его. Не может поговорить с судьей. Она не знала, посоветовать ему все рассказать или, наоборот, молчать, потому что была напугана не меньше него. Она ничего не могла, черт бы все побрал, только лежать на этой узенькой кровати, уставившись в стену, и молиться, что вот она проснется, и весь этот кошмар кончится.
Было шесть вечера, время местных новостей. Она смотрела на немого комментатора и надеялась, что этого не случится. Но ждать пришлось недолго. Унесли два трупа, обнаруженные в котловане, и на экране возникли черно-белые фотографии Марка и того полицейского, которому она утром дала пощечину. Она включила звук.
Комментатор изложила основные факты о взятии Марка Свея под стражу, всячески избегая называть это арестом, затем перевела камеру на репортера, стоящего напротив здания центра для несовершеннолетних. Некоторое время он болтал о слушании, о котором не знал абсолютно ничего, и затем сообщил с придыханием, что ребенка, Марка Свея, снова вернули в центр и что на завтра назначено новое слушание, которое проведет судья Гарри Рузвельт. Затем комментатор сообщила последние данные касательно Марка Свея и трагического самоубийства Джерома Клиффорда. Прокрутила короткую запись похорон в часовне в Новом Орлеане и показала на пару секунд Роя Фолтригга под зонтиком, беседующего с репортером. Затем опять взялась цитировать Слика Мюллера, нагнетая обстановку. Никаких комментариев от полиции Мемфиса, от ФБР, от конторы прокурора США или суда по делам несовершеннолетних. Далее она заскользила по более тонкому льду, перейдя к сведениям из неназванных источников – вроде бы и факты, но в то же время предположения. Когда она наконец закончила и уступила экран рекламе, любой непосвященный вполне мог решить, что юный Марк Свей пристрелил не только Джерома Клиффорда, но и сенатора Бойетта.
Дайанна вконец расстроилась и выключила телевизор. В комнате стало еще темнее. Она уже десять часов не ела ни крошки. Рикки вертелся и что-то мычал, и это вывело ее из себя. Она вылезла из постели, расстроенная из-за Рикки, обозленная на доктора Гринуэя из-за отсутствия прогресса в лечении, уставшая от больницы и всей обстановки, напоминающей бункер, в ужасе от системы, которая позволяет, чтобы детей бросали в тюрьму, и, кроме того, напуганная бедой, нависшей над Марком, и теми неизвестными, кто сжег их трейлер и кто вполне мог на этом не остановиться. Она закрыла за собой дверь в ванную комнату, села на край ванны и закурила сигарету. Руки у нее тряслись, мысли путались. Она чувствовала, что у нее начинается мигрень, а это означало, что к полуночи она будет не в состоянии пошевелить рукой. Может, попробовать таблетки?
Она вышвырнула коротенький окурок в унитаз и спустила воду. Дайанна дала себе клятву, что будет жить лишь одним днем, но, черт побери, эти дни становились все хуже и хуже. Вряд ли она долго выдержит.
* * *
Барри Нож выбрал этот маленький сырой бар, потому что там было тихо и темно. Он помнил его со своих юных лет, когда был молодым и тщеславным хулиганом, шлявшимся по улицам Нового Орлеана. Он заходил туда редко, но, поскольку бар был расположен в глубине Французского квартала, это означало, что он мог припарковаться у Канала, рвануть через толпу туристов на улицах Бурбон и Ройяль, и ни одному агенту ФБР за ним не угнаться.
Он нашел свободный маленький столик в глубине, заказал водку и принялся ждать Гронка.
От поездки в Мемфис его удерживала лишь подписка о невыезде. Чтобы выехать из штата, требовалось разрешение, а у него хватало ума этого разрешения не просить. Трудно было связываться с Гренком: Ножа заела мания преследования. В течение восьми месяцев каждый любопытный взгляд казался ему взглядом полицейского. Незнакомец, идущий за ним по тротуару, превращался в агента ФБР, прячущегося в темноте. Он был убежден, что телефон прослушивался, а “жучки” были установлены у него дома и в машине. Он боялся открыть рот – ему всюду мерещились спрятанные микрофоны и чувствительные звукоуловители.
Барри допил водку и заказал еще. Двойную. Гронк опоздал на полчаса. Он с трудом втиснул свое громоздкое тело в кресло в углу. До потолка он мог дотянуться рукой.
– Милое местечко, – заметил Гронк. – Ну, как твои дела?
– Порядок. – Барри щелкнул пальцами, и немедленно подошел официант.
– Пиво “Гролш”, – заказал Гронк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Самое страшное здесь то, что это навсегда. Что, если, спрашивала она себя, когда-нибудь, через пять или десять лет, когда суд в Новом Орлеане уже будет давным-давно позади, кто-нибудь, кого она даже никогда не видела, сболтнет что-нибудь, это услышат те, кому не следовало бы, и их след мгновенно отыщется? И, когда Марк будет, скажем, уже в старшем классе, этот кто-то подойдет к нему после игры в футбол и приставит к виску пистолет? Хоть его имя будет тогда не Марк, он все равно умрет.
Она уже почти решила наложить вето на идею о программе защиты свидетелей, когда из тюрьмы позвонил Марк. Он сказал, что только что прикончил большую пиццу, чувствует себя прекрасно, здесь очень неплохо, куда лучше, чем в больнице, и кормят лучше. Он с таким энтузиазмом болтал, что она поняла: он врет. Он сказал, что уже планирует побег и скоро будет на свободе. Они поговорили о Рикки, о сегодняшнем слушании, о завтрашнем слушании, о трейлере. Он сказал, что доверяет Реджи и ее советам, и Дайанна согласилась, что так лучше. Марк извинился, что не может быть в больнице и помочь ей с Рикки, и вообще старался казаться вполне взрослым, от чего она едва не заплакала. Он еще раз извинился за всю эту кутерьму.
Говорили они недолго. Она не знала, что сказать ему. Она ничего не могла ему посоветовать как мать и вообще чувствовала себя полной неудачницей из-за того, что ее одиннадцатилетний сын сидит в тюрьме, а она не может его оттуда вытащить. Не может пойти и навестить его. Не может поговорить с судьей. Она не знала, посоветовать ему все рассказать или, наоборот, молчать, потому что была напугана не меньше него. Она ничего не могла, черт бы все побрал, только лежать на этой узенькой кровати, уставившись в стену, и молиться, что вот она проснется, и весь этот кошмар кончится.
Было шесть вечера, время местных новостей. Она смотрела на немого комментатора и надеялась, что этого не случится. Но ждать пришлось недолго. Унесли два трупа, обнаруженные в котловане, и на экране возникли черно-белые фотографии Марка и того полицейского, которому она утром дала пощечину. Она включила звук.
Комментатор изложила основные факты о взятии Марка Свея под стражу, всячески избегая называть это арестом, затем перевела камеру на репортера, стоящего напротив здания центра для несовершеннолетних. Некоторое время он болтал о слушании, о котором не знал абсолютно ничего, и затем сообщил с придыханием, что ребенка, Марка Свея, снова вернули в центр и что на завтра назначено новое слушание, которое проведет судья Гарри Рузвельт. Затем комментатор сообщила последние данные касательно Марка Свея и трагического самоубийства Джерома Клиффорда. Прокрутила короткую запись похорон в часовне в Новом Орлеане и показала на пару секунд Роя Фолтригга под зонтиком, беседующего с репортером. Затем опять взялась цитировать Слика Мюллера, нагнетая обстановку. Никаких комментариев от полиции Мемфиса, от ФБР, от конторы прокурора США или суда по делам несовершеннолетних. Далее она заскользила по более тонкому льду, перейдя к сведениям из неназванных источников – вроде бы и факты, но в то же время предположения. Когда она наконец закончила и уступила экран рекламе, любой непосвященный вполне мог решить, что юный Марк Свей пристрелил не только Джерома Клиффорда, но и сенатора Бойетта.
Дайанна вконец расстроилась и выключила телевизор. В комнате стало еще темнее. Она уже десять часов не ела ни крошки. Рикки вертелся и что-то мычал, и это вывело ее из себя. Она вылезла из постели, расстроенная из-за Рикки, обозленная на доктора Гринуэя из-за отсутствия прогресса в лечении, уставшая от больницы и всей обстановки, напоминающей бункер, в ужасе от системы, которая позволяет, чтобы детей бросали в тюрьму, и, кроме того, напуганная бедой, нависшей над Марком, и теми неизвестными, кто сжег их трейлер и кто вполне мог на этом не остановиться. Она закрыла за собой дверь в ванную комнату, села на край ванны и закурила сигарету. Руки у нее тряслись, мысли путались. Она чувствовала, что у нее начинается мигрень, а это означало, что к полуночи она будет не в состоянии пошевелить рукой. Может, попробовать таблетки?
Она вышвырнула коротенький окурок в унитаз и спустила воду. Дайанна дала себе клятву, что будет жить лишь одним днем, но, черт побери, эти дни становились все хуже и хуже. Вряд ли она долго выдержит.
* * *
Барри Нож выбрал этот маленький сырой бар, потому что там было тихо и темно. Он помнил его со своих юных лет, когда был молодым и тщеславным хулиганом, шлявшимся по улицам Нового Орлеана. Он заходил туда редко, но, поскольку бар был расположен в глубине Французского квартала, это означало, что он мог припарковаться у Канала, рвануть через толпу туристов на улицах Бурбон и Ройяль, и ни одному агенту ФБР за ним не угнаться.
Он нашел свободный маленький столик в глубине, заказал водку и принялся ждать Гронка.
От поездки в Мемфис его удерживала лишь подписка о невыезде. Чтобы выехать из штата, требовалось разрешение, а у него хватало ума этого разрешения не просить. Трудно было связываться с Гренком: Ножа заела мания преследования. В течение восьми месяцев каждый любопытный взгляд казался ему взглядом полицейского. Незнакомец, идущий за ним по тротуару, превращался в агента ФБР, прячущегося в темноте. Он был убежден, что телефон прослушивался, а “жучки” были установлены у него дома и в машине. Он боялся открыть рот – ему всюду мерещились спрятанные микрофоны и чувствительные звукоуловители.
Барри допил водку и заказал еще. Двойную. Гронк опоздал на полчаса. Он с трудом втиснул свое громоздкое тело в кресло в углу. До потолка он мог дотянуться рукой.
– Милое местечко, – заметил Гронк. – Ну, как твои дела?
– Порядок. – Барри щелкнул пальцами, и немедленно подошел официант.
– Пиво “Гролш”, – заказал Гронк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120