Тамошние мореплаватели бывали в неизведанных краях, и я встретил там рулевого, который даже утверждал, что собственными глазами видел между столпами Геркулеса пролив, ведущий в океан; правда, его охраняли карфагенские сторожевые суда, которые не пропускали даже тирренов.
Прогулка по вековой аллее города мертвых доставляла мне большее удовольствие, чем бесцельное шатание по шумным городским улицам. Горный воздух был насыщен запахами мяты и лаврового дерева. Стражник гробниц объяснил мне, что круглая форма усыпальниц не изменилась с древнейших времен — этруски тогда жили в круглых остроконечных строениях. Круглыми были и древние храмы, например, храм Весты в Риме. Рассказывая, он ни словом не обмолвился о царях, а говорил только о лукумонах, и в конце концов я попросил объяснить мне, что, собственно, обозначает слово «лукумон». Стражник, которому часто приходилось сопровождать чужеземцев по святыням этрусков и который поэтому знал иностранные языки, сложил руки, как это делали греческие путешественники, и ответил:
— Трудно объяснить чужаку. Лукумон — это лукумон.
Я ничего не понял, а он только покачал головой и объяснил по-другому:
— Лукумон — это священный царь.
Я недоуменно поднял брови, и тогда он показал мне несколько больших холмов и сказал, что это гробницы лукумонов. А потом кивнул на свеженасыпанную могилу, на которой еще даже не росла трава, и, как бы отделяя жестом руки эту могилу от предыдущих, пояснил тоном, которым разговаривают с тугодумами:
— Это могила не лукумона. Это всего лишь могила владыки.
Моя настойчивость рассердила его; ему не хватало слов, чтобы выразить нечто, что для него самого было очевидным.
— Лукумон — это владыка, которого избрали боги, — проворчал он сердито. — Его находят. Его узнают. Он самый главный жрец, самый главный судья, самый главный законодатель. Обыкновенного владыку можно свергнуть, он передает свою власть по наследству. Лукумона нельзя свергнуть, так как он и есть сама власть.
— Но как его находят, как его узнают? — спросил я, по-прежнему ничего не понимая. — Разве сын лукумона не является лукумоном тоже? — Я протянул стражнику серебряную монету, чтобы задобрить его.
Но он так и не сумел объяснить, каким образом узнают лукумона и выделяют его среди других людей. Он только сказал:
— Сын лукумона чаще всего вовсе не лукумон, но, конечно же, может им стать. В древнейшие времена лукумоны рождались из поколения в поколение, но теперь все изменилось к худшему, и лукумоны появляются на свет все реже.
Он указал на гробницу, мимо которой мы как раз проходили. Перед ней возвышалась белая колонна, а ее вершину венчало изображение некоего странного головного убора.
— А это гробница царицы, — улыбнулся страж и рассказал, что Цере — один из немногих этрусских городов, где давным-давно правила женщина. Это время церейцы называли золотым веком, так как город стал намного богаче и сильнее. Стражник утверждал, что царица властвовала в Цере целых шестьдесят лет, но я подозревал, что, общаясь с греческими путешественниками, он научился преувеличивать.
— Разве может женщина править городом? — удивленно спросил я.
— Она была лукумоном, — ответил стражник.
— Но разве может женщина быть лукумоном?
— Конечно, — терпеливо разъяснял он. — Это случается редко, но по капризу богов женщина может стать лукумоном. Было же так когда-то в нашем Цере!
…Я часто приходил на эту аллею и подолгу стоял у величественных гробниц, излучающих таинственную силу.
Однажды в городе мертвых произошла встреча, которая растрогала меня до глубины души. Вдоль стены там располагались лавочки гончаров. Большинство из них продавали дешевые обожженные до красноты погребальные урны. В Цере не хоронили умерших, как в Риме, а сжигали их и насыпали прах в круглые урны. Богатые заказывали урны из бронзы, украшенные замысловатыми узорами, бедняки же удовлетворялись простыми глиняными изделиями. На крышке этих сосудов обычно была ручка или какая-нибудь фигурка, служившая ручкой.
Я как раз разглядывал урны для бедняков, когда к лавке подошла пара простых крестьян выбрать урну для умершей дочери. Им понравилась та, на крышке которой был поющий петушок с вытянутой шеей. Увидев его, они заулыбались радостно, мужчина достал медную пластинку и, не торгуясь, расплатился. Удивленный, я спросил гончара:
— Почему они не торгуются?
Тот с улыбкой покачал головой и ответил:
— Не принято торговаться, покупая священные вещи, странник!
— Но ведь урна вовсе не священна, это просто глиняный сосуд!
Он снисходительно объяснил мне:
— Когда урну вынимают из гончарной печи, она, конечно же, нe священна. Не делает ее таковой и мой прилавок. Но как только в ней окажется прах дочери этих бедных людей и ее закроют крышкой, она тут же превратится в святыню. Вот почему урну продают по твердой цене.
У греков было принято обязательно торговаться, и подобное я видел впервые. Показав на ручку урны с поющим петухом, я спросил крестьян:
— Почему вы выбрали петуха? Разве не больше он подходит для свадебного торжества?
Они странно посмотрели на меня и, перебивая друг друга, стали объяснять:
— Но он ведь пел!
— Как это пел? — Моему удивлению не было границ.
Они переглянулись и загадочно улыбнулись, несмотря на траур. Мужчина обнял женщину за талию и ответил:
— Петух всегда поет, когда воскресают усопшие. Крестьяне ушли, а я долго еще смотрел им вслед, и на глазах у меня были слезы. Их ответ так поразил меня, что эту встречу в Цере я запомнил на всю жизнь.
Лучшего примера для объяснения разницы между характерами греков и этрусков, пожалуй, не найти: для греков пение петуха означает радость жизни, для этрусков символизирует воскрешение усопших.
Из Цере я намеревался морем отправиться обратно в Рим, но ходили упорные слухи, что Кориолан во главе вольской армии освобождает один за другим города, занятые римлянами, и покорил даже Лавиний, считавшийся стратегически важным римским городом. Поговаривали, что соляные бассейны в устье реки того и гляди попадут в руки вольсков. Поэтому я отправился дальше на север в Тарквинии — главный в политическом отношении город Этрурии.
Мое путешествие совпало с самым разгаром лета. Я не знал, чему мне больше удивляться: безопасности ли общественных дорог или гостеприимству крестьян, болотам ли, превращенным в плодородные поля благодаря прорытым отводным каналам, укрепленным мрамором, или же длиннорогой скотине, пасущейся на лугах. Рытье каналов и корчевание деревьев на полях требовало большого умения и упорного труда многих поколений. Все это не вязалось с моими представлениями об этрусках, которых в Ионии считали людьми жестокими и вспыльчивыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
Прогулка по вековой аллее города мертвых доставляла мне большее удовольствие, чем бесцельное шатание по шумным городским улицам. Горный воздух был насыщен запахами мяты и лаврового дерева. Стражник гробниц объяснил мне, что круглая форма усыпальниц не изменилась с древнейших времен — этруски тогда жили в круглых остроконечных строениях. Круглыми были и древние храмы, например, храм Весты в Риме. Рассказывая, он ни словом не обмолвился о царях, а говорил только о лукумонах, и в конце концов я попросил объяснить мне, что, собственно, обозначает слово «лукумон». Стражник, которому часто приходилось сопровождать чужеземцев по святыням этрусков и который поэтому знал иностранные языки, сложил руки, как это делали греческие путешественники, и ответил:
— Трудно объяснить чужаку. Лукумон — это лукумон.
Я ничего не понял, а он только покачал головой и объяснил по-другому:
— Лукумон — это священный царь.
Я недоуменно поднял брови, и тогда он показал мне несколько больших холмов и сказал, что это гробницы лукумонов. А потом кивнул на свеженасыпанную могилу, на которой еще даже не росла трава, и, как бы отделяя жестом руки эту могилу от предыдущих, пояснил тоном, которым разговаривают с тугодумами:
— Это могила не лукумона. Это всего лишь могила владыки.
Моя настойчивость рассердила его; ему не хватало слов, чтобы выразить нечто, что для него самого было очевидным.
— Лукумон — это владыка, которого избрали боги, — проворчал он сердито. — Его находят. Его узнают. Он самый главный жрец, самый главный судья, самый главный законодатель. Обыкновенного владыку можно свергнуть, он передает свою власть по наследству. Лукумона нельзя свергнуть, так как он и есть сама власть.
— Но как его находят, как его узнают? — спросил я, по-прежнему ничего не понимая. — Разве сын лукумона не является лукумоном тоже? — Я протянул стражнику серебряную монету, чтобы задобрить его.
Но он так и не сумел объяснить, каким образом узнают лукумона и выделяют его среди других людей. Он только сказал:
— Сын лукумона чаще всего вовсе не лукумон, но, конечно же, может им стать. В древнейшие времена лукумоны рождались из поколения в поколение, но теперь все изменилось к худшему, и лукумоны появляются на свет все реже.
Он указал на гробницу, мимо которой мы как раз проходили. Перед ней возвышалась белая колонна, а ее вершину венчало изображение некоего странного головного убора.
— А это гробница царицы, — улыбнулся страж и рассказал, что Цере — один из немногих этрусских городов, где давным-давно правила женщина. Это время церейцы называли золотым веком, так как город стал намного богаче и сильнее. Стражник утверждал, что царица властвовала в Цере целых шестьдесят лет, но я подозревал, что, общаясь с греческими путешественниками, он научился преувеличивать.
— Разве может женщина править городом? — удивленно спросил я.
— Она была лукумоном, — ответил стражник.
— Но разве может женщина быть лукумоном?
— Конечно, — терпеливо разъяснял он. — Это случается редко, но по капризу богов женщина может стать лукумоном. Было же так когда-то в нашем Цере!
…Я часто приходил на эту аллею и подолгу стоял у величественных гробниц, излучающих таинственную силу.
Однажды в городе мертвых произошла встреча, которая растрогала меня до глубины души. Вдоль стены там располагались лавочки гончаров. Большинство из них продавали дешевые обожженные до красноты погребальные урны. В Цере не хоронили умерших, как в Риме, а сжигали их и насыпали прах в круглые урны. Богатые заказывали урны из бронзы, украшенные замысловатыми узорами, бедняки же удовлетворялись простыми глиняными изделиями. На крышке этих сосудов обычно была ручка или какая-нибудь фигурка, служившая ручкой.
Я как раз разглядывал урны для бедняков, когда к лавке подошла пара простых крестьян выбрать урну для умершей дочери. Им понравилась та, на крышке которой был поющий петушок с вытянутой шеей. Увидев его, они заулыбались радостно, мужчина достал медную пластинку и, не торгуясь, расплатился. Удивленный, я спросил гончара:
— Почему они не торгуются?
Тот с улыбкой покачал головой и ответил:
— Не принято торговаться, покупая священные вещи, странник!
— Но ведь урна вовсе не священна, это просто глиняный сосуд!
Он снисходительно объяснил мне:
— Когда урну вынимают из гончарной печи, она, конечно же, нe священна. Не делает ее таковой и мой прилавок. Но как только в ней окажется прах дочери этих бедных людей и ее закроют крышкой, она тут же превратится в святыню. Вот почему урну продают по твердой цене.
У греков было принято обязательно торговаться, и подобное я видел впервые. Показав на ручку урны с поющим петухом, я спросил крестьян:
— Почему вы выбрали петуха? Разве не больше он подходит для свадебного торжества?
Они странно посмотрели на меня и, перебивая друг друга, стали объяснять:
— Но он ведь пел!
— Как это пел? — Моему удивлению не было границ.
Они переглянулись и загадочно улыбнулись, несмотря на траур. Мужчина обнял женщину за талию и ответил:
— Петух всегда поет, когда воскресают усопшие. Крестьяне ушли, а я долго еще смотрел им вслед, и на глазах у меня были слезы. Их ответ так поразил меня, что эту встречу в Цере я запомнил на всю жизнь.
Лучшего примера для объяснения разницы между характерами греков и этрусков, пожалуй, не найти: для греков пение петуха означает радость жизни, для этрусков символизирует воскрешение усопших.
Из Цере я намеревался морем отправиться обратно в Рим, но ходили упорные слухи, что Кориолан во главе вольской армии освобождает один за другим города, занятые римлянами, и покорил даже Лавиний, считавшийся стратегически важным римским городом. Поговаривали, что соляные бассейны в устье реки того и гляди попадут в руки вольсков. Поэтому я отправился дальше на север в Тарквинии — главный в политическом отношении город Этрурии.
Мое путешествие совпало с самым разгаром лета. Я не знал, чему мне больше удивляться: безопасности ли общественных дорог или гостеприимству крестьян, болотам ли, превращенным в плодородные поля благодаря прорытым отводным каналам, укрепленным мрамором, или же длиннорогой скотине, пасущейся на лугах. Рытье каналов и корчевание деревьев на полях требовало большого умения и упорного труда многих поколений. Все это не вязалось с моими представлениями об этрусках, которых в Ионии считали людьми жестокими и вспыльчивыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147