Танаквиль вздохнула и велела зажечь лампы, однако Дориэй остановил ее, говоря:
— Нет-нет, не зажигай ламп, Танаквиль. Полумрак больше подходит к твоему лицу и смягчает его горделивые черты. Блестящие глаза и орлиный нос выдают твое происхождение. Танаквиль, подтверди, что ты происходишь из знатного рода!
Я заметил, что Дориэй был куда пьянее, чем я предполагал, и попытался его урезонить, сказав:
— Берегись, не оскорбляй нашу хозяйку.
Танаквиль так удивилась словам Дориэя, что раскрыла рот, но тут же прижала к нему ладонь, чтобы скрыть отсутствие некоторых зубов.
— У тебя зоркий глаз, спартанец, — сказала она. — Кто бы ты ни был, мне кажется, что я могу сравниться с тобой по своему происхождению. Я из Карфагена, и среди моих предков была царица, которая основала этот город.
Она так разволновалась, что даже принесла откуда-то из глубины дома родовую табличку. Табличка была покрыта финикийскими письменами, и я не мог их прочитать, однако Танаквиль сама назвала по меньшей мере тридцать имен; все они были варварскими. Потом она добавила:
— Теперь ты уже мне веришь? Я могу только пожаловаться на свой возраст и морщины, ибо они мешают мне оказать тебе то гостеприимство, в котором ты нуждаешься.
Она протянула руку и коснулась шеи Дориэя, и ее грудь в это время прижалась к его руке, а бедро — к его бедру. Дориэй еще больше просиял и уверенно воскликнул:
— Ты и впрямь красивая женщина и хороша для мужчины, а твой виноград, как мне кажется, еще не высох. Происхождение и любовный опыт зачастую значат больше, чем возраст!
Танаквиль, красная от вина, без колебаний встала, помогла подняться Дориэю и повела его за собой во внутренние покои. Тяжелую родовую табличку она продолжала держать в руке.
Итак, мы остались втроем: две нагие девушки и я. Впрочем, в зале был еще слепец, который в углу наигрывал меланхолические мелодии на своей двойной флейте.
3
Я проснулся на рассвете от неземного пения сотен петухов Гимеры. Мне было настолько плохо, что я никак не мог сообразить, где нахожусь. Когда же туман у меня перед глазами рассеялся, я увидел, что лежу с увядшим венком на голове на ложе в зале для пиров карфагенянки Танаквиль, прикрытый только полосатым шерстяным плащом, который был весь в пятнах от вина и от которого дурно пахло. Тонкий хитон валялся скомканный в ногах ложа, и его испещряли пятна краски, которую женщины накладывают на губы. Я совершенно не помнил, что со мной произошло этой ночью, и только увидев Микона, врача из Коса, который храпел на соседнем ложе, сообразил, что мы с ним долго пили вино и рассуждали о чудесах. Наверное, он открыл мне какие-то тайны, но я их уже успел позабыть.
Танцовщицы и флейтист куда-то исчезли. Я потер глаза и представил, как ласкаю гладкие девичьи тела. Потом я оглядел зал и ужаснулся: пол усеяли осколки Драгоценных чар и кубков, финикийский бог был опрокинут нами во время оргии, да вдобавок кого-то из нас вырвало в углу. Петухи продолжали петь, у меня заложило уши, и я решил никогда больше не пить вина с добавлением мяты.
— Микон, проснись, — попросил я его. — Проснись и посмотри, как мы отплатили благороднейшей из женщин Гимеры за ее гостеприимство. Это заколдованный дом, и волшебство привело нас сюда и помогло открыть окованную железом дверь с помощью голубиного перышка.
Я тряс Микона, пока тот не проснулся и не схватился за голову. Я нашел бронзовое зеркало, на обратной стороне которого была выгравирована сцена возвращения Одиссея, бросил взгляд на свое отражение, охнул и подал зеркало Микону. Он внимательно посмотрел на себя и спросил хриплым голосом:
— Кто этот отвратительный опухший бродяга, который нагло уставился на меня?
Затем Микон тяжело вздохнул и испуганно воскликнул:
— Турмс, друг мой, мы оба погубили себя, мы навлекли на себя проклятие. Я помню, что разговаривал с тобой до поздней ночи и, хотя ты меня об этом и не просил, открыл тебе все тайны посвященных. Я помню, как ты запрещал мне говорить, но я вцепился в твою руку и вынудил тебя выслушать мою болтовню.
— Не волнуйся, — успокоил я его. — Я не думаю, что ты совершил какое-то преступление, поскольку, несмотря на то, что мне очень хочется, я не могу вспомнить ни единого слова из твоего рассказа. Но если так отвратительно наше пробуждение, то каково же сейчас приходится нашему другу Дориэю?! Я опасаюсь, что он навлек несмываемый позор не только на нашу хозяйку Танаквиль и на себя самого, но и на всех нас троих и даже на Дионисия из Фокеи, который поклялся тирану Гимеры, что мы будем вести себя достойно.
— А где же он? — спросил Микон, глядя по сторонам налитыми кровью глазами.
— Не знаю, — ответил я, — и не хочу знать, и уж точно не пойду во внутренние покои, чтобы отыскать его. Я очень боюсь того, что могу там увидеть. Самое лучшее, что мы можем сейчас сделать, Микон, — это потихоньку уйти отсюда. Дориэй только обрадуется. Не думаю, что сегодня он расположен беседовать с нами.
И мы осторожно покинули дом, едва не споткнувшись на пороге о пьяного в стельку караульного. Солнце уже взошло и щедро посылало Гимере свои золотые лучи, осенний воздух был свежим и бодрящим, вот только очень раздражали орущие повсюду петухи. Мы умылись и выкупались в теплом бассейне, а в передней рядом с оружием нашли свою одежду — выстиранную и аккуратно сложенную. Одевшись, мы посоветовались и еще раз вернулись в зал для пиршеств, чтобы допить вино, которое осталось в кратере. Затем мы шагнули за ворота и пошли по городу. Жители Гимеры возводили огонь в своих очагах. По дороге мы встретили множество наших моряков; все они стонали и держались за головы. За городскими воротами нас было уже около сотни, и один чувствовал себя хуже другого.
Дионисий хлопотал возле кораблей, возясь с вьючными ослами и волами. Он ужасно ругался и громко проклинал нас, потому что Кринипп угостил его и рулевого только гороховым супом и чистой питьевой водой. Время от времени в его животе слышалось глухое урчание, и он принимался кричать еще яростнее. Начал он с того, что отхлестал многих веревками, а затем заставил моряков наполнять мешки, пустые баночки и ящики трофеями, которые были на наших кораблях. Мы с Миконом из самоуничижения тоже приняли участие в этой работе, хотя могли просто посидеть на солнышке.
Труднее всего пришлось с самым большим кораблем. Под тяжестью груза он так глубоко ушел в ил, что нам не удалось вытащить его на сушу, хотя мы и пользовались всяческими хитроумными приспособлениями и воловьими упряжками. Люди Криниппа установили блок из очень прочного дерева, чтобы извлечь корабль из вязкой почвы, но наши трофеи были настолько тяжелы, что им это тоже не удалось. Единственное, что оставалось — это облегчить корабль, послав на него ныряльщиков, которые достали бы часть груза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
— Нет-нет, не зажигай ламп, Танаквиль. Полумрак больше подходит к твоему лицу и смягчает его горделивые черты. Блестящие глаза и орлиный нос выдают твое происхождение. Танаквиль, подтверди, что ты происходишь из знатного рода!
Я заметил, что Дориэй был куда пьянее, чем я предполагал, и попытался его урезонить, сказав:
— Берегись, не оскорбляй нашу хозяйку.
Танаквиль так удивилась словам Дориэя, что раскрыла рот, но тут же прижала к нему ладонь, чтобы скрыть отсутствие некоторых зубов.
— У тебя зоркий глаз, спартанец, — сказала она. — Кто бы ты ни был, мне кажется, что я могу сравниться с тобой по своему происхождению. Я из Карфагена, и среди моих предков была царица, которая основала этот город.
Она так разволновалась, что даже принесла откуда-то из глубины дома родовую табличку. Табличка была покрыта финикийскими письменами, и я не мог их прочитать, однако Танаквиль сама назвала по меньшей мере тридцать имен; все они были варварскими. Потом она добавила:
— Теперь ты уже мне веришь? Я могу только пожаловаться на свой возраст и морщины, ибо они мешают мне оказать тебе то гостеприимство, в котором ты нуждаешься.
Она протянула руку и коснулась шеи Дориэя, и ее грудь в это время прижалась к его руке, а бедро — к его бедру. Дориэй еще больше просиял и уверенно воскликнул:
— Ты и впрямь красивая женщина и хороша для мужчины, а твой виноград, как мне кажется, еще не высох. Происхождение и любовный опыт зачастую значат больше, чем возраст!
Танаквиль, красная от вина, без колебаний встала, помогла подняться Дориэю и повела его за собой во внутренние покои. Тяжелую родовую табличку она продолжала держать в руке.
Итак, мы остались втроем: две нагие девушки и я. Впрочем, в зале был еще слепец, который в углу наигрывал меланхолические мелодии на своей двойной флейте.
3
Я проснулся на рассвете от неземного пения сотен петухов Гимеры. Мне было настолько плохо, что я никак не мог сообразить, где нахожусь. Когда же туман у меня перед глазами рассеялся, я увидел, что лежу с увядшим венком на голове на ложе в зале для пиров карфагенянки Танаквиль, прикрытый только полосатым шерстяным плащом, который был весь в пятнах от вина и от которого дурно пахло. Тонкий хитон валялся скомканный в ногах ложа, и его испещряли пятна краски, которую женщины накладывают на губы. Я совершенно не помнил, что со мной произошло этой ночью, и только увидев Микона, врача из Коса, который храпел на соседнем ложе, сообразил, что мы с ним долго пили вино и рассуждали о чудесах. Наверное, он открыл мне какие-то тайны, но я их уже успел позабыть.
Танцовщицы и флейтист куда-то исчезли. Я потер глаза и представил, как ласкаю гладкие девичьи тела. Потом я оглядел зал и ужаснулся: пол усеяли осколки Драгоценных чар и кубков, финикийский бог был опрокинут нами во время оргии, да вдобавок кого-то из нас вырвало в углу. Петухи продолжали петь, у меня заложило уши, и я решил никогда больше не пить вина с добавлением мяты.
— Микон, проснись, — попросил я его. — Проснись и посмотри, как мы отплатили благороднейшей из женщин Гимеры за ее гостеприимство. Это заколдованный дом, и волшебство привело нас сюда и помогло открыть окованную железом дверь с помощью голубиного перышка.
Я тряс Микона, пока тот не проснулся и не схватился за голову. Я нашел бронзовое зеркало, на обратной стороне которого была выгравирована сцена возвращения Одиссея, бросил взгляд на свое отражение, охнул и подал зеркало Микону. Он внимательно посмотрел на себя и спросил хриплым голосом:
— Кто этот отвратительный опухший бродяга, который нагло уставился на меня?
Затем Микон тяжело вздохнул и испуганно воскликнул:
— Турмс, друг мой, мы оба погубили себя, мы навлекли на себя проклятие. Я помню, что разговаривал с тобой до поздней ночи и, хотя ты меня об этом и не просил, открыл тебе все тайны посвященных. Я помню, как ты запрещал мне говорить, но я вцепился в твою руку и вынудил тебя выслушать мою болтовню.
— Не волнуйся, — успокоил я его. — Я не думаю, что ты совершил какое-то преступление, поскольку, несмотря на то, что мне очень хочется, я не могу вспомнить ни единого слова из твоего рассказа. Но если так отвратительно наше пробуждение, то каково же сейчас приходится нашему другу Дориэю?! Я опасаюсь, что он навлек несмываемый позор не только на нашу хозяйку Танаквиль и на себя самого, но и на всех нас троих и даже на Дионисия из Фокеи, который поклялся тирану Гимеры, что мы будем вести себя достойно.
— А где же он? — спросил Микон, глядя по сторонам налитыми кровью глазами.
— Не знаю, — ответил я, — и не хочу знать, и уж точно не пойду во внутренние покои, чтобы отыскать его. Я очень боюсь того, что могу там увидеть. Самое лучшее, что мы можем сейчас сделать, Микон, — это потихоньку уйти отсюда. Дориэй только обрадуется. Не думаю, что сегодня он расположен беседовать с нами.
И мы осторожно покинули дом, едва не споткнувшись на пороге о пьяного в стельку караульного. Солнце уже взошло и щедро посылало Гимере свои золотые лучи, осенний воздух был свежим и бодрящим, вот только очень раздражали орущие повсюду петухи. Мы умылись и выкупались в теплом бассейне, а в передней рядом с оружием нашли свою одежду — выстиранную и аккуратно сложенную. Одевшись, мы посоветовались и еще раз вернулись в зал для пиршеств, чтобы допить вино, которое осталось в кратере. Затем мы шагнули за ворота и пошли по городу. Жители Гимеры возводили огонь в своих очагах. По дороге мы встретили множество наших моряков; все они стонали и держались за головы. За городскими воротами нас было уже около сотни, и один чувствовал себя хуже другого.
Дионисий хлопотал возле кораблей, возясь с вьючными ослами и волами. Он ужасно ругался и громко проклинал нас, потому что Кринипп угостил его и рулевого только гороховым супом и чистой питьевой водой. Время от времени в его животе слышалось глухое урчание, и он принимался кричать еще яростнее. Начал он с того, что отхлестал многих веревками, а затем заставил моряков наполнять мешки, пустые баночки и ящики трофеями, которые были на наших кораблях. Мы с Миконом из самоуничижения тоже приняли участие в этой работе, хотя могли просто посидеть на солнышке.
Труднее всего пришлось с самым большим кораблем. Под тяжестью груза он так глубоко ушел в ил, что нам не удалось вытащить его на сушу, хотя мы и пользовались всяческими хитроумными приспособлениями и воловьими упряжками. Люди Криниппа установили блок из очень прочного дерева, чтобы извлечь корабль из вязкой почвы, но наши трофеи были настолько тяжелы, что им это тоже не удалось. Единственное, что оставалось — это облегчить корабль, послав на него ныряльщиков, которые достали бы часть груза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147