«Что теперь делать?» и «Как все это пережить?»
Вот почему я занимался сметой.
Внимательно прочитывал статьи. Что-то было в них не так, но я не мог понять, что именно.
Стратегия отвлечения срабатывала только частично.
Я вглядывался в аккуратно напечатанные цифры и то и дело представлял Васкеса, держащего руку на голове моей дочери.
Если он не получит сто тысяч долларов, то снова заявится ко мне домой.
Я подумывал, не рассказать ли обо всем Диане.
Но сколько ни пытался себе внушить: «Она меня простит. Непременно», сколько ни убеждал себя: «Она меня любит, ее любовь сильнее моей глупости», сколько ни теоретизировал: мол, любой брак переживает взлеты и падения, и, хотя теперешний кризис, надо согласиться, чрезвычайно глубок, за мукой и примирением последует новый взлет, сколько ни пережевывал одни и те же мысли, не мог себя убедить, что хотя бы минуту выдержу затравленный взгляд Дианы. То выражение глаз, которое появится, как только она поймет, что к чему.
Я уже видел этот взгляд. Утром в приемном покое больницы, когда Анне поставили диагноз. Взгляд человека, жестоко и безнадежно преданного. Осознав сказанное, Диана вцепилась в меня, как пловец, утаскиваемый в море откатной волной.
Больше я такого не вынесу.
Я вновь углубился в перечень расходов на рекламу.
Гонорар режиссера – пятнадцать тысяч долларов ежедневно. Так и полагалось режиссеру категории Б. Категория А получала от двадцати до двадцати пяти тысяч.
Стоимость декораций – сорок пять тысяч. Столько обычно уходило на воссоздание пригородной кухни на нью-йоркской сцене.
Что же здесь не так?
Редактирование. Перевод изображения с целлулоидной пленки на магнитную. Цветокоррекция. Озвучивание. И наконец – музыка. Студия «Ти энд ди». Сорок пять тысяч. Большой оркестр, студийная запись, микширование. На первый взгляд все нормально.
Я позвонил Дэвиду Френкелу.
– Слушаю, – ответил тот.
– Это Чарлз.
– Я понял. Вижу цифры на определителе.
– Отлично. Я пытался позвонить в музыкальную студию, но не сумел найти номер.
– Какую музыкальную студию?
– «Ти энд ди».
– А зачем туда звонить?
– Зачем? Хотел обсудить наш ролик.
– А почему бы не обсудить его со мной? Я продюсер.
– Я никогда не слышал о музыкальной студии «Ти энд ди», – сообщил я.
– Вы никогда не слышали о музыкальной студии «Ти энд ди»?
– Нет.
– К чему этот разговор! – вздохнул Дэвид. – Вы ведь общались с Томом?
– В каком смысле?
– Послушайте, какую вы хотите музыку? Скажите мне, и все дела.
– Я бы предпочел переговорить с исполнителем.
– Зачем?
– Чтобы непосредственно передать мои ощущения.
– Превосходно.
– Что «превосходно»?
– Можете передавать свои ощущения непосредственно.
– Так дайте мне номер.
Новый вздох, который ясно показал, что моему собеседнику приходится иметь дело с идиотом, полным и законченным придурком.
– Я вам перезвоню, – сказал Дэвид.
Я хотел спросить, для чего перезванивать, если все, что я прошу, – это телефон музыкальной студии. И почему он обращается со мной так, будто я умственно ущербный. Хотел напомнить, что в функции продюсера входит любое обеспечение, в том числе таким пустяком, как телефонный номер организации, нужной режиссеру.
Но Дэвид уже дал отбой.
И тогда я услышал в ухе знакомый шепоток: «Ну, так что ты, гм… собираешься делать, Чарлз?» И понял, что в самом деле немного повредился умом, если так медленно шевелю мозгами.
Музыкальная студия «Ти энд ди».
Том и Дэвид.
Музыкальная студия Тома и Дэвида.
Ну конечно! Как я сразу не понял?
* * *
Я шел за Уинстоном пять или шесть кварталов при минусовой температуре.
Уинстон курил сигарету. Уинстон пялился на витрину до пресноты джулианизированного магазина видеофильмов, где некогда плакаты с тремя иксами сулили восторг плоти, а теперь плакаты кунг-фу обещали размазать ту же плоть по стенке. Уинстон косился на парочку девочек-подростков в мини-юбках и толстых шерстяных гольфах.
Я не собирался следить за Уинстоном. Я хотел прямо подойти к нему в конце рабочего дня и предложить ударить по пивку. Но не решился.
Одно дело дважды в день позубоскалить с человеком, который приносит корреспонденцию, спросить, кто из бейсболистов-левшей на сегодня лучший, и совсем другое – идти с ним в пивнушку. Я не был уверен, что Уинстон захочет со мной пить.
Впрочем, разве между нами не существовало откровенности? Во всяком случае, с его стороны? Теперь был готов открыться и я. Но именно поэтому у меня не хватило мужества просто так к нему подойти и пригласить на стаканчик пива.
Уинстон дул на руки. Танцевал меж машин на мостовой – едва увернулся от такси, явно рискуя получить увечье. Остановился у продавца соленых крендельков и спросил, сколько стоит.
Я был близок к тому, чтобы его окликнуть. Хотел, чтобы он оглянулся и заметил меня: еще несколько кварталов – и я замерзну до смерти.
Через мостовую располагалась католическая миссия; библейское высказывание на ней я помнил с тех пор, как посещал воскресную школу: «Господи, море так огромно, а моя утлая лодчонка так мала».
«Совершенно справедливо», – подумал я, вернулся взглядом к Уинстону и – не обнаружил его. Я кинулся к торговцу крендельками и спросил, куда девался последний покупатель.
– Э? – не понял тот.
– Высокий парень, которому вы только что продали кренделек.
– Э?
Продавец был, наверное, ливийцем. Или иранцем.
Или иракцем. Какая разница! Он не понимал по-английски.
– Одна доллар, – сказал он.
Я извинился и пошел прочь. Ничего, поговорю с Уинстоном завтра. А может, передумаю и вообще не стану с ним откровенничать.
Кто-то схватил меня за руку. Я было начал говорить, что мне не нужен кренделек.
– Слушай, Чарлз, – перебил меня Уинстон, – какого дьявола ты за мной следишь?
Сошедший с рельсов. 21
В сочельник я напился.
Всему виной фирменный коктейль моей тещи – яйца, взбитые с двумя третями рома. Прикончив полтора стакана, я позвал Анну:
– Иди к папочке.
Но эта идея ей не понравилась.
– Ты, папочка, назюзюкался.
– Опьянел? – удивилась Диана.
– Ни в коем разе, – возразил я.
Миссис Уильямс обладала пианино, которому было не меньше семидесяти лет. Училась Диана на нем играть до десяти лет, потом взбунтовалась и заявила: «Довольно. Больше никаких „Сердец и душ“». Миссис Уильямс ее так до конца и не простила. В наказание она сама барабанила рождественские песни и заставляла нас подпевать – например, «Внимаем пению ангелов». Ни Диана, ни я не считали себя особенно набожными. Но в окопах атеистов не водится, и я исправно подтягивал «Грешники примирятся с Господом…», словно от этого зависела моя жизнь, хотя и слегка фальшивил благодаря ромовой пене.
– Папа, ты пьяный? – кисло спросила Анна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Вот почему я занимался сметой.
Внимательно прочитывал статьи. Что-то было в них не так, но я не мог понять, что именно.
Стратегия отвлечения срабатывала только частично.
Я вглядывался в аккуратно напечатанные цифры и то и дело представлял Васкеса, держащего руку на голове моей дочери.
Если он не получит сто тысяч долларов, то снова заявится ко мне домой.
Я подумывал, не рассказать ли обо всем Диане.
Но сколько ни пытался себе внушить: «Она меня простит. Непременно», сколько ни убеждал себя: «Она меня любит, ее любовь сильнее моей глупости», сколько ни теоретизировал: мол, любой брак переживает взлеты и падения, и, хотя теперешний кризис, надо согласиться, чрезвычайно глубок, за мукой и примирением последует новый взлет, сколько ни пережевывал одни и те же мысли, не мог себя убедить, что хотя бы минуту выдержу затравленный взгляд Дианы. То выражение глаз, которое появится, как только она поймет, что к чему.
Я уже видел этот взгляд. Утром в приемном покое больницы, когда Анне поставили диагноз. Взгляд человека, жестоко и безнадежно преданного. Осознав сказанное, Диана вцепилась в меня, как пловец, утаскиваемый в море откатной волной.
Больше я такого не вынесу.
Я вновь углубился в перечень расходов на рекламу.
Гонорар режиссера – пятнадцать тысяч долларов ежедневно. Так и полагалось режиссеру категории Б. Категория А получала от двадцати до двадцати пяти тысяч.
Стоимость декораций – сорок пять тысяч. Столько обычно уходило на воссоздание пригородной кухни на нью-йоркской сцене.
Что же здесь не так?
Редактирование. Перевод изображения с целлулоидной пленки на магнитную. Цветокоррекция. Озвучивание. И наконец – музыка. Студия «Ти энд ди». Сорок пять тысяч. Большой оркестр, студийная запись, микширование. На первый взгляд все нормально.
Я позвонил Дэвиду Френкелу.
– Слушаю, – ответил тот.
– Это Чарлз.
– Я понял. Вижу цифры на определителе.
– Отлично. Я пытался позвонить в музыкальную студию, но не сумел найти номер.
– Какую музыкальную студию?
– «Ти энд ди».
– А зачем туда звонить?
– Зачем? Хотел обсудить наш ролик.
– А почему бы не обсудить его со мной? Я продюсер.
– Я никогда не слышал о музыкальной студии «Ти энд ди», – сообщил я.
– Вы никогда не слышали о музыкальной студии «Ти энд ди»?
– Нет.
– К чему этот разговор! – вздохнул Дэвид. – Вы ведь общались с Томом?
– В каком смысле?
– Послушайте, какую вы хотите музыку? Скажите мне, и все дела.
– Я бы предпочел переговорить с исполнителем.
– Зачем?
– Чтобы непосредственно передать мои ощущения.
– Превосходно.
– Что «превосходно»?
– Можете передавать свои ощущения непосредственно.
– Так дайте мне номер.
Новый вздох, который ясно показал, что моему собеседнику приходится иметь дело с идиотом, полным и законченным придурком.
– Я вам перезвоню, – сказал Дэвид.
Я хотел спросить, для чего перезванивать, если все, что я прошу, – это телефон музыкальной студии. И почему он обращается со мной так, будто я умственно ущербный. Хотел напомнить, что в функции продюсера входит любое обеспечение, в том числе таким пустяком, как телефонный номер организации, нужной режиссеру.
Но Дэвид уже дал отбой.
И тогда я услышал в ухе знакомый шепоток: «Ну, так что ты, гм… собираешься делать, Чарлз?» И понял, что в самом деле немного повредился умом, если так медленно шевелю мозгами.
Музыкальная студия «Ти энд ди».
Том и Дэвид.
Музыкальная студия Тома и Дэвида.
Ну конечно! Как я сразу не понял?
* * *
Я шел за Уинстоном пять или шесть кварталов при минусовой температуре.
Уинстон курил сигарету. Уинстон пялился на витрину до пресноты джулианизированного магазина видеофильмов, где некогда плакаты с тремя иксами сулили восторг плоти, а теперь плакаты кунг-фу обещали размазать ту же плоть по стенке. Уинстон косился на парочку девочек-подростков в мини-юбках и толстых шерстяных гольфах.
Я не собирался следить за Уинстоном. Я хотел прямо подойти к нему в конце рабочего дня и предложить ударить по пивку. Но не решился.
Одно дело дважды в день позубоскалить с человеком, который приносит корреспонденцию, спросить, кто из бейсболистов-левшей на сегодня лучший, и совсем другое – идти с ним в пивнушку. Я не был уверен, что Уинстон захочет со мной пить.
Впрочем, разве между нами не существовало откровенности? Во всяком случае, с его стороны? Теперь был готов открыться и я. Но именно поэтому у меня не хватило мужества просто так к нему подойти и пригласить на стаканчик пива.
Уинстон дул на руки. Танцевал меж машин на мостовой – едва увернулся от такси, явно рискуя получить увечье. Остановился у продавца соленых крендельков и спросил, сколько стоит.
Я был близок к тому, чтобы его окликнуть. Хотел, чтобы он оглянулся и заметил меня: еще несколько кварталов – и я замерзну до смерти.
Через мостовую располагалась католическая миссия; библейское высказывание на ней я помнил с тех пор, как посещал воскресную школу: «Господи, море так огромно, а моя утлая лодчонка так мала».
«Совершенно справедливо», – подумал я, вернулся взглядом к Уинстону и – не обнаружил его. Я кинулся к торговцу крендельками и спросил, куда девался последний покупатель.
– Э? – не понял тот.
– Высокий парень, которому вы только что продали кренделек.
– Э?
Продавец был, наверное, ливийцем. Или иранцем.
Или иракцем. Какая разница! Он не понимал по-английски.
– Одна доллар, – сказал он.
Я извинился и пошел прочь. Ничего, поговорю с Уинстоном завтра. А может, передумаю и вообще не стану с ним откровенничать.
Кто-то схватил меня за руку. Я было начал говорить, что мне не нужен кренделек.
– Слушай, Чарлз, – перебил меня Уинстон, – какого дьявола ты за мной следишь?
Сошедший с рельсов. 21
В сочельник я напился.
Всему виной фирменный коктейль моей тещи – яйца, взбитые с двумя третями рома. Прикончив полтора стакана, я позвал Анну:
– Иди к папочке.
Но эта идея ей не понравилась.
– Ты, папочка, назюзюкался.
– Опьянел? – удивилась Диана.
– Ни в коем разе, – возразил я.
Миссис Уильямс обладала пианино, которому было не меньше семидесяти лет. Училась Диана на нем играть до десяти лет, потом взбунтовалась и заявила: «Довольно. Больше никаких „Сердец и душ“». Миссис Уильямс ее так до конца и не простила. В наказание она сама барабанила рождественские песни и заставляла нас подпевать – например, «Внимаем пению ангелов». Ни Диана, ни я не считали себя особенно набожными. Но в окопах атеистов не водится, и я исправно подтягивал «Грешники примирятся с Господом…», словно от этого зависела моя жизнь, хотя и слегка фальшивил благодаря ромовой пене.
– Папа, ты пьяный? – кисло спросила Анна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60