Люсинда сделала его своим телохранителем, сторожевой собакой и, как я узнала позже, своим… палачом.
Голос миссис Кроуфорд стал слабеть, как пламя лампы, в которой кончается горючее. Затем старая дама пошарила в черной шелковой сумке, всегда висевшей на ее кресле, достала из серебряной бонбоньерки карамельку и долго сосала ее с полузакрытыми глазами, в то время как Марианна удерживала дыхание, чтобы не помешать ее размышлениям.
— Тогда мне казалось, что я люблю ее, ибо она ослепляла меня! Но затем…
— Как она выглядела? — прошептала Марианна, у которой этот вопрос буквально горел на губах. — Я видела только ее статую…
— Ах, знаменитая статуя! Значит, она еще существует?
Конечно, она превосходно воспроизводит ее черты и формы тела, но не дает никакого представления о нюансах красок и жизненном огне! Если я скажу, что Люсинда была рыжей, вы разочаруетесь. Ее волосы лились жидким золотом и горели огнем, так же как громадные бархатистые черные глаза, а кожа напоминала слоновую кость и лепестки розы. Ее рот был как кровавая рана, открывавшая сверкающие жемчужины. Нет, никто не мог сравниться с ней в красоте! Так же, впрочем, как и в развращенности и жестокости. Любой не понравившийся ей человек или животное находились в опасности. Я видела, как хладнокровно убили лучшего в конюшие скакуна из-за того, что она упала с него, как по ее приказу Гассан до крови исхлестал кнутом горничную, припалившую при глаженье кружево. Приближаясь к ней, моя мать всегда сжимала пальцами в кармане передника четки. Да и сам ее муж, князь Себастьяно, будучи старше ее на тридцать лет, хотя и любил ее, и любил страстно, только уезжая, обретал душевный покой и отдыхал. Отсюда и его многочисленные путешествия, на три четверти года удерживавшие его вдали от Лукки.
— Тем не менее, — сказала Марианна, — у них был по меньшей мере один ребенок?
— Да, и она согласилась с этим, ибо признала необходимостью продлить род, но, когда она забеременела, ее настроение стало таким мрачным, что князь предпочел совершить еще одно путешествие, оставив ее единственной хозяйкой поместья. Хозяйкой, которую на протяжении семи месяцев никто не видел.
— Никто? Но… почему?
— Потому что она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил, что она стала менее прекрасной. Все эти месяцы она провела взаперти, не выходя никуда, допуская к себе только своих горничных: мою мать, Анну Франчи, и Марию, мать Лавинии. И даже с ними она почти не разговаривала! И я вспоминаю еще, как случайно подслушала, когда мать, понизив голос, рассказывала отцу, что минувшей ночью донна Люсинда приказала тщательно закрыть окна и двери после того, как были зажжены свечи во всех канделябрах. Эта непонятная ночная иллюминация продолжалась, пока свечи не сгорели до конца… Однажды вечером любопытство оказалось сильнее меня. В десять лет я была проворной и гибкой, как кошка…
Убедившись, что родители заснули, я вылезла через окно моей комнаты и побежала босиком к дому. Без особых трудностей я взобралась по плющу на балкон донны Люсинды.
Сердце прыгало в груди, как козленок, ибо я была уверена, что родители никогда не увидят меня живой, если я попадусь.
Но я хотела знать, и я узнала!
— Что же она делала?
— Ничего! В щелку между занавесями я увидела ее. На полу канделябры образовывали круг, и она стояла посередине перед статуей, которую вы видели, абсолютно голая. Зеркала отражали до бесконечности обе фигуры, белую и розовую, и Люсинда с разметавшимися волосами и струящимися по щекам слезами оставалась так часами, выискивая вызванные беременностью малейшие изменения в своем теле, сравнивая себя с мраморным двойником.
И в этом зрелище, поверьте мне, было что-то такое устрашающе-притягивающее, что я больше никогда не решилась повторить эту вылазку! Впрочем, когда подошли последние недели, и речи не было о зажигании свечей. По ее распоряжению зеркала завесили, и у княгини царил мрак…
Задыхаясь от волнения, с расширенными глазами, Марианна следила за удивительным рассказом ее хозяйки.
— Она была безумна, да? — спросила она.
— Безумна от самой себя, да, несомненно! Но вне этого, вне безумной страсти, которую она питала к своей красоте, она вела себя довольно нормально. Так, например, рождение ее сына, дона Уголино, было отмечено бесконечными празднествами. Настоящий поток золота и вина хлынул на слуг и окрестных крестьян. Очевидно, донна Люсинда сияла от радости больше оттого, что сохранила прежнюю фигуру, чем от рождения наследника! Какое-то время мы все верили, что для нашего дома наступила наконец эра подлинного счастья.
Но три месяца спустя князь Себастьяно снова уехал в уже не знаю какие отдаленные земли, где его настигла смерть. Строительство маленького храма началось сразу же после его отъезда. Тогда прошло немногим больше года, как Маттео Дамиани принесли на виллу.
— Донна Люсинда терпела его присутствие?
— Не только терпела, но, когда родился ее ребенок, она практически с ним не занималась, а начала проявлять странную привязанность к маленькому бастарду… Она, как со щенком, игралась с ним, следила за тем, как с ним обращаются, как одевают, но особенно она находила своего рода извращенное удовольствие развивать низменные инстинкты в ребенке, которого поочередно то ласкала, то мучила, стараясь пробудить в нем вкус к жестокости и крови. Впрочем, сделать это было нетрудно: зерна падали на готовую почву. Когда я покинула виллу, Маттео к пяти годам уже превратился в маленького демона, соединявшего в себе хитрость и зверство… Судя по тому, что мне потом удалось узнать, он в дальнейшем развивал только эти две черты своего характера.
Однако будьте добры позвонить, малютка, чтобы нам принесли чай! Мое горло сухое, как пергамент, и, если вы хотите, чтобы я продолжала…
— Да, да! Вы недавно упомянули, что донна Люсинда стала причиной вашего отъезда.
— Я не особенно люблю вспоминать эту историю, но отныне вы занимаете ее место и имеете право знать! Тем не менее сначала чай, пожалуйста!
В полном молчании обе женщины занялись китайским чаем, который безукоризненный слуга сервировал очень быстро и без малейшего шума. Марианна, как и ее хозяйка, пила его с удовольствием, ибо в этой изящной и уютной комнате ароматный напиток навевал воспоминания о былом.
Она вновь увидела себя маленькой девочкой, затем девушкой, сидящей на табурете у ног тетушки Эллис, чтобы отдаваться вместе с ней священному ритуалу, которым леди Селтон ни за что в мире не пренебрегла бы. Эта женщина в старинном чепце, эта мебель прошлого века и даже запах роз, вливавшийся в открытое окно, все напоминало Марианне счастливые часы ее детства, и она впервые за столько дней испытала ощущение разрядки и покоя, как она испытывала их давным-давно, когда после какого-нибудь огорчения или вспышки гнева тетушка Эллис гладила ее по голове и говорила ворчливым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Голос миссис Кроуфорд стал слабеть, как пламя лампы, в которой кончается горючее. Затем старая дама пошарила в черной шелковой сумке, всегда висевшей на ее кресле, достала из серебряной бонбоньерки карамельку и долго сосала ее с полузакрытыми глазами, в то время как Марианна удерживала дыхание, чтобы не помешать ее размышлениям.
— Тогда мне казалось, что я люблю ее, ибо она ослепляла меня! Но затем…
— Как она выглядела? — прошептала Марианна, у которой этот вопрос буквально горел на губах. — Я видела только ее статую…
— Ах, знаменитая статуя! Значит, она еще существует?
Конечно, она превосходно воспроизводит ее черты и формы тела, но не дает никакого представления о нюансах красок и жизненном огне! Если я скажу, что Люсинда была рыжей, вы разочаруетесь. Ее волосы лились жидким золотом и горели огнем, так же как громадные бархатистые черные глаза, а кожа напоминала слоновую кость и лепестки розы. Ее рот был как кровавая рана, открывавшая сверкающие жемчужины. Нет, никто не мог сравниться с ней в красоте! Так же, впрочем, как и в развращенности и жестокости. Любой не понравившийся ей человек или животное находились в опасности. Я видела, как хладнокровно убили лучшего в конюшие скакуна из-за того, что она упала с него, как по ее приказу Гассан до крови исхлестал кнутом горничную, припалившую при глаженье кружево. Приближаясь к ней, моя мать всегда сжимала пальцами в кармане передника четки. Да и сам ее муж, князь Себастьяно, будучи старше ее на тридцать лет, хотя и любил ее, и любил страстно, только уезжая, обретал душевный покой и отдыхал. Отсюда и его многочисленные путешествия, на три четверти года удерживавшие его вдали от Лукки.
— Тем не менее, — сказала Марианна, — у них был по меньшей мере один ребенок?
— Да, и она согласилась с этим, ибо признала необходимостью продлить род, но, когда она забеременела, ее настроение стало таким мрачным, что князь предпочел совершить еще одно путешествие, оставив ее единственной хозяйкой поместья. Хозяйкой, которую на протяжении семи месяцев никто не видел.
— Никто? Но… почему?
— Потому что она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил, что она стала менее прекрасной. Все эти месяцы она провела взаперти, не выходя никуда, допуская к себе только своих горничных: мою мать, Анну Франчи, и Марию, мать Лавинии. И даже с ними она почти не разговаривала! И я вспоминаю еще, как случайно подслушала, когда мать, понизив голос, рассказывала отцу, что минувшей ночью донна Люсинда приказала тщательно закрыть окна и двери после того, как были зажжены свечи во всех канделябрах. Эта непонятная ночная иллюминация продолжалась, пока свечи не сгорели до конца… Однажды вечером любопытство оказалось сильнее меня. В десять лет я была проворной и гибкой, как кошка…
Убедившись, что родители заснули, я вылезла через окно моей комнаты и побежала босиком к дому. Без особых трудностей я взобралась по плющу на балкон донны Люсинды.
Сердце прыгало в груди, как козленок, ибо я была уверена, что родители никогда не увидят меня живой, если я попадусь.
Но я хотела знать, и я узнала!
— Что же она делала?
— Ничего! В щелку между занавесями я увидела ее. На полу канделябры образовывали круг, и она стояла посередине перед статуей, которую вы видели, абсолютно голая. Зеркала отражали до бесконечности обе фигуры, белую и розовую, и Люсинда с разметавшимися волосами и струящимися по щекам слезами оставалась так часами, выискивая вызванные беременностью малейшие изменения в своем теле, сравнивая себя с мраморным двойником.
И в этом зрелище, поверьте мне, было что-то такое устрашающе-притягивающее, что я больше никогда не решилась повторить эту вылазку! Впрочем, когда подошли последние недели, и речи не было о зажигании свечей. По ее распоряжению зеркала завесили, и у княгини царил мрак…
Задыхаясь от волнения, с расширенными глазами, Марианна следила за удивительным рассказом ее хозяйки.
— Она была безумна, да? — спросила она.
— Безумна от самой себя, да, несомненно! Но вне этого, вне безумной страсти, которую она питала к своей красоте, она вела себя довольно нормально. Так, например, рождение ее сына, дона Уголино, было отмечено бесконечными празднествами. Настоящий поток золота и вина хлынул на слуг и окрестных крестьян. Очевидно, донна Люсинда сияла от радости больше оттого, что сохранила прежнюю фигуру, чем от рождения наследника! Какое-то время мы все верили, что для нашего дома наступила наконец эра подлинного счастья.
Но три месяца спустя князь Себастьяно снова уехал в уже не знаю какие отдаленные земли, где его настигла смерть. Строительство маленького храма началось сразу же после его отъезда. Тогда прошло немногим больше года, как Маттео Дамиани принесли на виллу.
— Донна Люсинда терпела его присутствие?
— Не только терпела, но, когда родился ее ребенок, она практически с ним не занималась, а начала проявлять странную привязанность к маленькому бастарду… Она, как со щенком, игралась с ним, следила за тем, как с ним обращаются, как одевают, но особенно она находила своего рода извращенное удовольствие развивать низменные инстинкты в ребенке, которого поочередно то ласкала, то мучила, стараясь пробудить в нем вкус к жестокости и крови. Впрочем, сделать это было нетрудно: зерна падали на готовую почву. Когда я покинула виллу, Маттео к пяти годам уже превратился в маленького демона, соединявшего в себе хитрость и зверство… Судя по тому, что мне потом удалось узнать, он в дальнейшем развивал только эти две черты своего характера.
Однако будьте добры позвонить, малютка, чтобы нам принесли чай! Мое горло сухое, как пергамент, и, если вы хотите, чтобы я продолжала…
— Да, да! Вы недавно упомянули, что донна Люсинда стала причиной вашего отъезда.
— Я не особенно люблю вспоминать эту историю, но отныне вы занимаете ее место и имеете право знать! Тем не менее сначала чай, пожалуйста!
В полном молчании обе женщины занялись китайским чаем, который безукоризненный слуга сервировал очень быстро и без малейшего шума. Марианна, как и ее хозяйка, пила его с удовольствием, ибо в этой изящной и уютной комнате ароматный напиток навевал воспоминания о былом.
Она вновь увидела себя маленькой девочкой, затем девушкой, сидящей на табурете у ног тетушки Эллис, чтобы отдаваться вместе с ней священному ритуалу, которым леди Селтон ни за что в мире не пренебрегла бы. Эта женщина в старинном чепце, эта мебель прошлого века и даже запах роз, вливавшийся в открытое окно, все напоминало Марианне счастливые часы ее детства, и она впервые за столько дней испытала ощущение разрядки и покоя, как она испытывала их давным-давно, когда после какого-нибудь огорчения или вспышки гнева тетушка Эллис гладила ее по голове и говорила ворчливым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88