– громко воскликнул кузнец. – Всяк в городе врозь потянет… больших от меньших отделишь! Помни, Томила сказал намедни – нет житья без единства…
– И ты хочешь единства? – спросил Гаврила. – А знаешь, оно в чем?
– Ну?
– А в том, что сказал не Томила – Иванка.
– Чего ж он брехнул? Не помню.
– А то: про зайцев да про волков…
– Невнятно мне: дурень сказал, а разумный вторит! – раздражился кузнец. – Иванка твой скоморох и дурак!..
Иванка, ободренный словами Гаврилы, хотел уже толкнуть дверь и войти, но злобное восклицание кузнеца его удержало, и он потихоньку, стараясь ступать неслышно, спустился по лестнице и вышел опять на крыльцо…
Слова Гаврилы его взволновали и ободрили. Для самого Иванки слова о волках и зайцах были одной из тысячи шуток, сказанных в последние дни, были простым проявлением его балагурской породы, и он о них позабыл. Но сейчас Иванка сам вдруг нашел в них глубокий смысл… Он понял, что все значение его слов скрыто не в них самих, а в том, что их повторил Гаврила. Иванка понял, что слово не бог, как учил Томила, что слово становится силой только тогда, когда сказано сильным… Люди делают так, что из слова становится дело.
Он сравнил Гаврилу с Томилой Слепым, и вдруг Томила еще больше съежился и поблек…
«Нет, не то слово народ подымет! – думал теперь Иванка. – Голос не тот у Томилы и слово жидко… А вот у Гаврилы Левонтьича голос!»
«А тот лежит себе!» – внезапно подумал Иванка, забыв о том, что Томила лежит не по лености или нераденью…
У крыльца Всегородней соскочил с седла старик монах, опоясанный саблей. Иванка взглянул на непривычный облик чернеца-воина и узнал в нем Пахомия.
– Ваня! – вырвалось у старца. – Здоров, свет Ваня, здоров! Что ж ты не в стремянных? – спросил Пахомий.
– Не взяли меня во стремянны, – пояснил Иванка. – Коня, вишь, нет у меня.
– То было давно. Тогда Левонтьичу не было воли. Теперь мы коней из обителей взяли – трудников посажали на них. Идем-ка, идем к Гавриле!.. – И старец увлек Иванку в светелку Земской избы.
– Отдай мне Ивана, Левонтьич. С утра у меня ныне пятеро убылых, – сказал старец.
– Побили? – с заботой спросил Гаврила.
– Ночью опять кустами подкрались, напали на сонных, порезали пятерых, – пояснил старец.
– Спать твои чернецы горазды! – раздраженно сказал хлебник.
Иванке хотелось сказать Гавриле, что он к Павлу выехать собрался, чтобы сразиться с дворянами в Завеличье, но он постеснялся прервать разговор со старцем.
– Ты реши-ка, Левонтьич, мой спор с дворянином, со Струковым, – обратился Пахомий. – Я баю, что надо у нас в завелицких острожках сто ратных людей посадить, а Алешка Струков…
Пахомий случайно взглянул в окошко и замер с открытым ртом: в Завеличье пылал пожар. Столб черно-багрового дыма с пламенем подымался вдали. И вдруг гулко дрогнуло небо от взрыва.
– Острожки! Пожег без меня! Пожег!.. – вскрикнул Пахомий и выскочил вон.
3
Два завелицких острожка, стоявшие против Снетной горы, бурно горели. Собственно, догорали уже остатки острожков. Запасы пороха, бывшие в одном из них, взорвались и разнесли постройку…
Поджог острожков был страшным предательством. Острожки были единственной охраной города со стороны Завеличья. Монастырская стремянная сотня под началом Пахомия и завелицкая посадская сотня под началом дворянина Алексея Струкова охраняли Завеличье.
Борьба с Хованским за переправу у Снетогорского монастыря шла с первого дня осады. Река Великая лежала меж Хованским и Завеличьем, как высокая крепостная стена. Пока осаждающие не проникли за реку, город не ощутил всей тяжести боярской осады: правда, запсковские, петровские и полонищенские коровы и овцы уже не гуляли теперь на привычных выгонах у Петровских и Варламских ворот, им приходилось брести через улицы города и через все Завеличье, но завелицкие поемные луга были не менее богаты травой, и скот возвращался с пастбищ, неся вымена, полные тяжким душистым бременем… Городские старухи с ребятами по завелицким лугам и лесам собирали ягоды и грибы – богатое подспорье в летние месяцы… Правда, лесок за Любятинским монастырем, полный грибов и богатый малиной, был отрезан от города, правда, снетогорский бугор, покрытый кустами земляники, тоже был недоступен, но широкий простор Завеличья прикармливал город. Со дня начала осады в городе вздорожала рыба, потому что Хованский остановился как раз при слиянии Псковы с Великой, где был самый лов, но зато оставались озера, и все верховья реки, и живое чешуйчатое серебро ежеутренне билось на рыбных ларях по псковским базарам.
Переправиться в Завеличье для Хованского означало отнять у осажденного города последние пастбища, отнять и грибы, и ягоды, и рыбную ловлю. Это значило перерезать дорогу на Остров, на Изборск, на Воронач и Печоры и посадить мятежников в городе, как в мышеловке, прервав их связь с деревнями, отрезав от них сенокос и запасы дров.
Во что бы то ни стало пройти на левый берег Великой – было задачей Хованского. Хованский пытался построить мост у Снетной горы. Пахомий, неожиданно ставший стрелецким сотником, послал людей нападать на мост и бить из пищалей плотников-мостовщиков Хованского.
Боярин не ждал набега со стороны осажденных. Когда появилась толпа из Завеличья, Хованский велел наблюдать, что собираются делать пришедшие псковитяне.
– Рыбки хотите? – спрашивал московский пятидесятник, приложив руку раструбом ко рту, чтобы слышно было через Великую. – Не будет вам рыбки, остатнюю отберем!
– Не хвались, а богу молись! – крикнули ему через реку.
Вперед выбежал один из монастырских служек и поднял пищаль.
– Брось работать – убью! – крикнул он.
Мужики, покидав топоры, бежали от моста, но московский пятидесятник храбро пошел к берегу.
– Куды, мужики? Назад! – крикнул он.
Служка выпалил. Пятидесятник упал ничком. К нему подбежали товарищи. Многие из полка Хованского схватились за оружие и стали метиться из пищалей в толпу псковитян. Тогда псковитяне побежали за деревья.
Беспорядочно захлопали выстрелы с той и с другой стороны…
С тех пор повелось каждый день, что псковитяне обстреливали постройку моста, но Хованский упорно строил. Когда мост был наведен до середины Великой, посадские и монахи темною ночью, подплыв на лодках, срубили причалы и пустили несколько плавучих звеньев моста по течению. Псковитян заметили с берега и обстреляли.
В другую ночь псковитяне поставили пушку в острожке, и едва вышли плотники на работу – их стали бить ядрами.
Сгубив три-четыре десятка людей на мосту, Хованский пытался проникнуть на левый берег на лодках и просто вплавь. Но стремянная сотня Пахомия зорко следила за берегом, высылая разъезды. С десяток московских стрельцов были схвачены в плен, едва они успели ступить на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194
– И ты хочешь единства? – спросил Гаврила. – А знаешь, оно в чем?
– Ну?
– А в том, что сказал не Томила – Иванка.
– Чего ж он брехнул? Не помню.
– А то: про зайцев да про волков…
– Невнятно мне: дурень сказал, а разумный вторит! – раздражился кузнец. – Иванка твой скоморох и дурак!..
Иванка, ободренный словами Гаврилы, хотел уже толкнуть дверь и войти, но злобное восклицание кузнеца его удержало, и он потихоньку, стараясь ступать неслышно, спустился по лестнице и вышел опять на крыльцо…
Слова Гаврилы его взволновали и ободрили. Для самого Иванки слова о волках и зайцах были одной из тысячи шуток, сказанных в последние дни, были простым проявлением его балагурской породы, и он о них позабыл. Но сейчас Иванка сам вдруг нашел в них глубокий смысл… Он понял, что все значение его слов скрыто не в них самих, а в том, что их повторил Гаврила. Иванка понял, что слово не бог, как учил Томила, что слово становится силой только тогда, когда сказано сильным… Люди делают так, что из слова становится дело.
Он сравнил Гаврилу с Томилой Слепым, и вдруг Томила еще больше съежился и поблек…
«Нет, не то слово народ подымет! – думал теперь Иванка. – Голос не тот у Томилы и слово жидко… А вот у Гаврилы Левонтьича голос!»
«А тот лежит себе!» – внезапно подумал Иванка, забыв о том, что Томила лежит не по лености или нераденью…
У крыльца Всегородней соскочил с седла старик монах, опоясанный саблей. Иванка взглянул на непривычный облик чернеца-воина и узнал в нем Пахомия.
– Ваня! – вырвалось у старца. – Здоров, свет Ваня, здоров! Что ж ты не в стремянных? – спросил Пахомий.
– Не взяли меня во стремянны, – пояснил Иванка. – Коня, вишь, нет у меня.
– То было давно. Тогда Левонтьичу не было воли. Теперь мы коней из обителей взяли – трудников посажали на них. Идем-ка, идем к Гавриле!.. – И старец увлек Иванку в светелку Земской избы.
– Отдай мне Ивана, Левонтьич. С утра у меня ныне пятеро убылых, – сказал старец.
– Побили? – с заботой спросил Гаврила.
– Ночью опять кустами подкрались, напали на сонных, порезали пятерых, – пояснил старец.
– Спать твои чернецы горазды! – раздраженно сказал хлебник.
Иванке хотелось сказать Гавриле, что он к Павлу выехать собрался, чтобы сразиться с дворянами в Завеличье, но он постеснялся прервать разговор со старцем.
– Ты реши-ка, Левонтьич, мой спор с дворянином, со Струковым, – обратился Пахомий. – Я баю, что надо у нас в завелицких острожках сто ратных людей посадить, а Алешка Струков…
Пахомий случайно взглянул в окошко и замер с открытым ртом: в Завеличье пылал пожар. Столб черно-багрового дыма с пламенем подымался вдали. И вдруг гулко дрогнуло небо от взрыва.
– Острожки! Пожег без меня! Пожег!.. – вскрикнул Пахомий и выскочил вон.
3
Два завелицких острожка, стоявшие против Снетной горы, бурно горели. Собственно, догорали уже остатки острожков. Запасы пороха, бывшие в одном из них, взорвались и разнесли постройку…
Поджог острожков был страшным предательством. Острожки были единственной охраной города со стороны Завеличья. Монастырская стремянная сотня под началом Пахомия и завелицкая посадская сотня под началом дворянина Алексея Струкова охраняли Завеличье.
Борьба с Хованским за переправу у Снетогорского монастыря шла с первого дня осады. Река Великая лежала меж Хованским и Завеличьем, как высокая крепостная стена. Пока осаждающие не проникли за реку, город не ощутил всей тяжести боярской осады: правда, запсковские, петровские и полонищенские коровы и овцы уже не гуляли теперь на привычных выгонах у Петровских и Варламских ворот, им приходилось брести через улицы города и через все Завеличье, но завелицкие поемные луга были не менее богаты травой, и скот возвращался с пастбищ, неся вымена, полные тяжким душистым бременем… Городские старухи с ребятами по завелицким лугам и лесам собирали ягоды и грибы – богатое подспорье в летние месяцы… Правда, лесок за Любятинским монастырем, полный грибов и богатый малиной, был отрезан от города, правда, снетогорский бугор, покрытый кустами земляники, тоже был недоступен, но широкий простор Завеличья прикармливал город. Со дня начала осады в городе вздорожала рыба, потому что Хованский остановился как раз при слиянии Псковы с Великой, где был самый лов, но зато оставались озера, и все верховья реки, и живое чешуйчатое серебро ежеутренне билось на рыбных ларях по псковским базарам.
Переправиться в Завеличье для Хованского означало отнять у осажденного города последние пастбища, отнять и грибы, и ягоды, и рыбную ловлю. Это значило перерезать дорогу на Остров, на Изборск, на Воронач и Печоры и посадить мятежников в городе, как в мышеловке, прервав их связь с деревнями, отрезав от них сенокос и запасы дров.
Во что бы то ни стало пройти на левый берег Великой – было задачей Хованского. Хованский пытался построить мост у Снетной горы. Пахомий, неожиданно ставший стрелецким сотником, послал людей нападать на мост и бить из пищалей плотников-мостовщиков Хованского.
Боярин не ждал набега со стороны осажденных. Когда появилась толпа из Завеличья, Хованский велел наблюдать, что собираются делать пришедшие псковитяне.
– Рыбки хотите? – спрашивал московский пятидесятник, приложив руку раструбом ко рту, чтобы слышно было через Великую. – Не будет вам рыбки, остатнюю отберем!
– Не хвались, а богу молись! – крикнули ему через реку.
Вперед выбежал один из монастырских служек и поднял пищаль.
– Брось работать – убью! – крикнул он.
Мужики, покидав топоры, бежали от моста, но московский пятидесятник храбро пошел к берегу.
– Куды, мужики? Назад! – крикнул он.
Служка выпалил. Пятидесятник упал ничком. К нему подбежали товарищи. Многие из полка Хованского схватились за оружие и стали метиться из пищалей в толпу псковитян. Тогда псковитяне побежали за деревья.
Беспорядочно захлопали выстрелы с той и с другой стороны…
С тех пор повелось каждый день, что псковитяне обстреливали постройку моста, но Хованский упорно строил. Когда мост был наведен до середины Великой, посадские и монахи темною ночью, подплыв на лодках, срубили причалы и пустили несколько плавучих звеньев моста по течению. Псковитян заметили с берега и обстреляли.
В другую ночь псковитяне поставили пушку в острожке, и едва вышли плотники на работу – их стали бить ядрами.
Сгубив три-четыре десятка людей на мосту, Хованский пытался проникнуть на левый берег на лодках и просто вплавь. Но стремянная сотня Пахомия зорко следила за берегом, высылая разъезды. С десяток московских стрельцов были схвачены в плен, едва они успели ступить на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194