Уланка ждал. Была глухая, темная ночь, не было видно за тучами ни единой звезды. И ветер не дул. Над городом замерло предгрозье. Уже несколько ночей подряд Уланка сидел тут с вечерней зари до рассвета, а диен было некогда спать в Гремячей башне: вокруг хлебника не хватало людей… Измена сгущалась в городе. Нехватка хлеба и мяса, невозможность ловить рыбу, отсутствие пастбищ и голодный рев отощалого скота по ощипанным улицам и дворам – все обессиливало народ и грозило изменой. Гаврила не спал уже несколько ночей. Он посылал своих людей по базарам и в церкви, велел им расспрашивать и выслушивать мнение народа. «Повинщики», «поповщики», «литовщики» были притащены в Гремячую башню.
Когда стали пытать литовца Еселя Маркуса, указанного Иваном Липкиным, он назвал пана Юрку. Дворянского переводчика схватили, и он указал в этом деле Томилу Слепого…
Хлебник выхватил из рук Пяста каленые щипцы и сам кинулся на литовщика.
– Брешешь, лях! – закричал он. – Хочешь нас друг на друга поднять, проклятый!
– Гаврила Левонтьич! Взялся не обычаем! Так, не узнавши, замучаешь ляха… Меня два раза в разбойном пытали – я ведаю, как… Пусти, – сказал Пяст.
Хлебник с размаху ударил щипцами по голове пыточного так, что литовщик свалился без слов, и, не глядя, сел на скамью, обессиленный и разбитый, словно не он пытал человека, а кто-то другой только что рвал и палил железом его самого… Юрку снесли в подвал.
На другой день били плетьми двух попов, добиваясь от них, кто принес в город уговорную грамоту боярина Хованского.
Попы не могли назвать по имени этого человека.
Его не могли назвать ни Подрез, ни Менщиков; кое-кто успел скрыться от сыска.
Дознаться, найти корни измены и перед всем народом казнить ее вожаков – стало страстью Гаврилы. Все ратное дело он поручил Прохору Козе, а сам, испитой, красноглазый, с разлившейся желчью, не выходя из башни, не видя дневного света, сидел «дознавался».
Был пытан Чиркин. Чиркин назвал десяток повинщиков из старых стрельцов и посадских, но не сумел назвать имени человека, которого видел у Сумороцкого в доме и от которого пошло челобитье. Он сказал, что лучше всех его знает Захарка.
– Спешили мы головы посекчи-то дворянам. А надобе было нам муками вызнать от них всю измену, – сказал Уланка.
В тот вечер звонарь Агафоша, который стоял в карауле у казематов башни, сказал, что пан Юрка очнулся.
Когда Уланка собрался уходить в караул на стену, Гаврила велел вести пана Юрку к повторной пытке…
Тайность сношения с восставшими крестьянами не позволяла Иванке возвратиться во Псков через Великие ворота, которые в числе других охранялись старыми стрельцами, а пробираться к другим воротам было опасно: можно было попасть на засаду московских стрельцов. Потому приходилось ожидать его самого или посланца от него здесь, на условленном месте стены каждую ночь…
Предгрозье душило Уланку зевотой… Где-то вдали глухо роптали раскаты грома…
«Не уснуть бы!» – подумал Уланка. Он подложил моток веревки под голову и тут же смежил глаза… Он не слышал, как со щебетом соскользнули по откосу стены несколько мелких камешков, не видел, как в сгустившемся мраке мелькнули рядом с ним черные тени. Обух топора ударил его по затылку…
Недвижное тело Уланки лежало на гребне стены.
Захар и Первушка молча замерли, сидя на месте убитого. В тихой ночи не лаяли даже собаки, не крикнул петух, не слышалось выстрелов. По временам со стены было слышно, как в реке Пскове всплескивала крупная рыба… И вдруг снизу в камень стены ударился камень… второй… третий… И все умолкло.
Захарка понял условный знак. Распутав дрожащими руками конец, торопливо сбросил веревку. Тяжелый моток, развернувшись, прополз в темноте за стеной… Они насторожились. Конец веревки зашевелился и натянулся снизу.
– Тяни! – прошептал Первушка.
Оба взялись тянуть. Человек цеплялся за выступы камня в стене и сам помогал им. Вот показалась его голова в монашеской скуфейке. Он оперся руками, вскарабкался, встал…
Первушка рванул веревку. Монах упал на стену…
Захар взмахнул топором над его головой, и – ни стона…
Оба с поспешностью шарили в пазухе и сапогах убитого, шарили молча и торопливо. Капнули первые капли дождя…
– Нашел!.. – прошептал Захар, пряча бумагу в пазуху…
– Скинуть вниз от греха, – дрожащим голосом произнес Первушка.
И, тяжело подняв, они сбросили за городскую стену тела обоих убитых…
3
Левонтий Бочар вошел в лавку Устинова и протолкался меж кулей в узкую дверцу отгороженной от лавки хозяйской каморки.
– Здорово, хозяин! – приветствовал он.
Устинов кинул костяшки счетов, исподлобья взглянул на гостя, словно читая на его лице еще какие-то недостающие числа, и снова перебросил костяшки.
– Здорово! – наконец откликнулся он.
– Прибытки считаешь? – с насмешкой спросил Левонтий.
– Гляди, ныне много прибытков – мошна разорвется! – ворчливо ответил Устинов. – На прошлой неделе на просо чуть поднял цены, меньшие тотчас к Гаврилке: Устинов, мол, просом стал дорожиться. А тот присылает ко мне стрельчишку Прошку Козу: мол, цены вздымать нет от земских старост указа… И гдей-то таков закон услыхали, чтоб земским старостам до купеческих цен было дело!.. Я ему – цены, дескать, не староста указует, я сам просо куплял не дешевой ценой. Что ж ты думаешь? Прошка взъелся: «Молчи! Как указано, так и торгуй!..» И торгую…
– А Русинов вон замок повесил на лавку да шасть к себе в дом: мол, товаров не стало, все продал, – сказал Левонтий. – Так Прошка к нему прибежал: «Замки, мол, народ собьет, все товары твои расторгует без денег». А что же – и станется от воров. Отворил!..
Устинов вздохнул:
– И я отворил… Говорю я Прошке Козе: мол, я жалобу напишу ко всем земским выборным в Земскую избу. А Прошка мне: Гаврила, мол, говорит, что в Земской избе сидят воры и половине в застенке место… Помысли ты – выборных земских в застенок!..
Тимофей Соснин в это время взволнованно ворвался в каморку Устинова.
– Иван, Левонтий, слыхали?! Захарку Гаврила схватил, добрался!..
– Захарку?! – в страхе переспросил Устинов.
– Вот то-то – Захарку! Не крепок малый-то: нежен да и не смел… Проврется со страху, а завтра нас всех…
– Ладно, молчи уж! – глухо прервал Устинов. Он побледнел, отложил свои счеты, поправил шапку на голове. – Что же, знать, наше время приспело… Неужто же погибать от руки бесноватого! Коль не голову срубит, так пустит калеками вековать… Значит, время!..
Второй пятидесятник старого приказа, Неволя Сидоров, поспешно вошел к Устинову.
– Захарку схватил Всех Давишь! – прохрипел он.
– Слыхали! – отозвался Устинов. – Тут нам скопом сидеть невместно. Сейчас и еще кто-нибудь прибежит. Нас всех в одном месте задавят…
– К нам, в старый стрелецкий приказ, надо ехать живей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194