Рядом с ним находились переводчики — татарин, черемис и чуваши, для беседы с бунтовщиками из «инородцев». В той же комнате за другим столом сидел второй офицер, помоложе. Он сам никого не принимал и ведал лишь регистрацией волостей и селений, пришедших в покорность. На громадной ландкарте он ставил кружки, отмечая покорные императрице места. И с каждым днём ему становилось труднее искать между ярких кружков бледные пятнышки непокорных. Когда он начал свою работу, было иначе. Во множестве бунтовщицких селений редкие яркие кружочки пришедших в покорность были отчётливо видны. Перед юным штабным воителем, облечённым в мундир и доверие, как ни перед кем другим, ярко и выпукло представала картина угасания пугачёвского восстания, и, размещая свои кружочки по полю ландкарты, он воображал, что никто другой, а именно он, собственной своей рукой и гусиным пером, обмакнутым в киноварт, приводит провинцию в покорность императрице… Потому с молодого лица его не сходило выражение победоносца.
Чтобы произвести впечатление на мятежников и потрясти их спокойствием и великолепием империи, комната, где принимали желающих изъявить покорность, была по убранству отлична от воеводских канцелярий того времени: столы были покрыты зелёным сукном с галунной обшивкой и кистями, по полу настланы ковры. Офицеры сидели в мундирах, украшенных аксельбантами и орденами. При входе стояли навытяжку часовые у каждой двери. Рядом с канцелярией помещались две небольшие комнатки, в одной из которых сидел поп с евангелием и крестом, в другой — мулла с Кораном для приведения бывших бунтовщиков к присяге. В обмен на присягу они получали «ярлыки» на мирное проживание дома.
Молодой, рослый, чернобородый башкирин вошёл в канцелярию. Привычно склонившись, он скинул у входа уличную обувь и в комнатных мягких сапожках, сильно хромая, прошёл по ковру к столу. Вынув из шапки бумагу, он поклонился и протянул её офицеру.
— Чего? — спросил офицер.
— Я сама сговорил двеста человек бунта кончать. Котор человек кончал, тут писал. Теперь наша юрт бунтовщик нету. Двеста ярлык давай, — ответил башкирин.
— А ты сам кто же будешь?
— Юртовой писарь, ваш благородья.
Офицер придвинул к себе толстую книгу.
— Какого юрта? — спросил он.
— Шайтан-Кудей, — опустив глаза, ответил башкирин.
— Эге-э… — протянул офицер, быстро найдя нужные записи. — Постой, постой… — бормотал он, перелистнув страницу и водя пальцем по строчкам. — Постой, постой… да в вашем юрте самый главный вор Салават… — сказал офицер. — А кто у вас старшина?
— Отца Салаватка, Юлай. Тоже вор. Весь юрт наш просит: новый давай старшина… — обратился с поклоном писарь.
— Кинзя тут ещё… Ещё хан какой-то… — бормотал офицер, просматривая страницу. — Вот так гнездо! — заключил он.
— Самый гнездо! — подтвердил писарь, — Айда, посылай наша юрт свой солдат. Тихо жить хочим.
— Voulez vous voir le pretendant au trone de Bachquirie? — обратился по-французски старший офицер к молодому.
— Eh bien? — подняв голову от своей ландкарты, откликнулся тот.
— Voila, — кивнул старший на Бухаира.
Ну?
— Вот он.
* * *
Перед ним лежала страница, где были записаны имена и приметы бунтовщиков.
«Ростом велик, волосом чёрен, бородой — тоже. Глаза черны и злокозненны, брови срослись, силён, станом тонок, на левую ногу хром…» — читал про себя офицер.
— Садись, — обратился офицер к писарю и указал на стул.
— Рахмат. Как сидеть с такой господин-благородьям? Наша так латна… — Писарь склонился в слащавом поклоне.
— Садись, хан! — неожиданно резко сказал офицер.
Обалдевший, испуганный и убитый Бухаир опустился на стул.
— Старшиной хочет быть? — в упор спросил офицер.
Бухаир поглядел на офицера. Он пришёл сюда, чтобы перехитрить начальство, не ожидая, что здесь могут его узнать. Если бы скромно, покорно он не сложил оружия и оставил хотя бы один только нож, — он сумел бы пробиться… Но нет. Теперь он был узнан. Бежать?.. Куда? У ближайших дверей схватят…
Офицер издевался:
— Хочешь быть старшиной? — вторично спросил он.
Преодолевая гордость и закипавшее возмущение, Бухаир решил разыграть простака.
— Молодой наша… Как старшиной! — притворно сказал он.
— Дурака не валяй, ваша светлость хан! — остановил его офицер. — Хочешь быть старшиной — улови Салавата. Он нынче в ваших краях. С ним ребёнок от русской бабы, его сын.
Бухаир глядел с недоверием. Его узнали, знают, что он назывался ханом, — значит, знают и то, что он убивал русских и жёг их селения, и всё же его серьёзно спрашивают, хочет ли он стать старшиной. А Салават?.. Значит, он страшнее для них?.. Уж, верно, ему не сказали бы быть старшиной!..
Медленно Бухаир опустил глаза.
— Команду с тобой отправлю. Найти и поймать, — заключил офицер.
— Поймать! — твёрдо пообещал Бухаир.
Когда он возвращался домой, стыд и зависть терзали его. Но это был последний его стыд. Едкие остатки тоски по исчезнувшему чувству стыда и чести — вот что это было… А зависть — тоска по зависти; он не мог больше завидовать Салавату, но чувствовал унижение своё перед ним, и унижение рождало в душе его злобу. Ему мешало само сознание, что Салават ещё жив. Только смерть Салавата могла успокоить его озлобление.
«Поймать и отдать его русским, которым он продался!» — в злобе шептал себе Бухаир. Он нарочно шептал эти слова, чтобы уверить себя самого. Он шептал потому, что хотел, но не мог так думать. В чувствах и мыслях своих он ощущал всю высоту Салавата, как и своё падение. Но шёпот не помогал ему, и в тоске он ремённой плетью жестоко порол коня.
От своей жены, не раз говорившей о том, как Амина мучается позором бесплодия, Бухаир знал о страданиях маленькой женщины, жившей почти что вдовой в течение нескольких лет. Может быть, иногда, в минуты тоски и одиночества, его сестра даже жалела о том, что позволила увезти себя пустому мальчишке-певцу… Поэты! О них говорил пророк: «Вот они, обуянные сатаной, как в безумии, бродят по долинам и вечно кричат о том, чего сами сделать не могут…»
А Салават? Разве он не таков же, этот отступник истинной веры? Чего он добился? Вместо того чтобы гнать и убивать русских, он шёл с ними вместе и вёл за собой народ, обманывая его трескучими словами, звонкими песнями…
Верно, Амине, своей жене, он так же, как и народу, наобещал ханскую участь, богатства, а что теперь даст?
Бухаир знал, что Амина рвалась к теплу, с какой-то животной страстью лаская чужих, соседских детей, как всё её существо измучено жаждою материнства… Если сказать ей о том, что Салават привёз с собой сына, что это сын русской бабы… — раздумывал Бухаир.
Осенний ветер принёс чёрные тучи, и по дороге на Бухаира хлынул внезапный ливень. Кругом не было деревень, но на его счастье невдалеке от того места, где ливень застал его, стояла изба старика Ахая, промышлявшего мёдом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131