Он услыхал лишь последние слова Салавата, но не узнал Юлаева сына. Ему и в голову не пришло бы, что Салават может вернуться.
— Откуда новый закон? — спросил писарь. — Где ты слыхал про новый закон?
Бухаир, как бык, исподлобья взглянул.
— Кто сказал? — повторил он вопрос. — Откуда закон?
— Я птичий язык понимаю, мне птицы сказали! — весело отшутился Салават.
— Что же тебе птицы сказали? — спросил Бухаир насторожённо и как-то назойливо-резко, не в лад с другими.
Старшина угодливо и торопливо засмеялся, за ним ещё несколько человек, но Салават, видя робкое унижение отца перед писарем, вдруг вспыхнул. Он позабыл всякую осторожность.
— Птицы все знают! — громко воскликнул он. — Они говорят, что жив русский царь, что он ходит в народе и скоро поднимет всех — и башкир, и татар, и русских…
— Сорока! — прервал Юлай сына. — Что сказки болтаешь!.. Какой там закон! Что за птицы? Какой там царь?! Замолчи!
— Сам замолчи, старик! — крикнул один из молодых башкир.
— Говори, Салават! — подхватил другой. — Старшина да писарь всем рот затыкают!
— Говори! Не слушай их, сказывай! — раздались голоса.
— Где кричите? У старшины во дворе кричите! — гаркнул Юлай, поняв, что теряет влияние.
Салават среди общего гвалта вскочил на арбу, вытащил из-за пазухи курай и заиграл. Чего не смог сделать окрик Юлая, то сделала музыка — все разом стихло. И Салават, тут же слагая, запел новую песню:
Я спросил у соловья:
— О чём песенка твоя?
Мне ответил соловей:
— Зиляйли, эй-гей лелей —
Звери рыщут по лесам,
Птицы прыщут к небесам,
Рыба плавает в воде,
Облачко летит к звезде.
Только ты из всех один
Сам себе не господин,
Не по воле ты живёшь —
Все царице отдаёшь…
— Кишкерма! — громко взревел Юлай. — Песни поешь? Пой по чужим кочевкам… Я — старшина!..
— Айда, Салават, на нашу кочёвку, — громко позвал Хамит.
— Айда ко мне! — подхватил Кинзя.
— Ко мне! — выкрикнул лучник.
— Ко мне! Ко мне! — стали звать многие, вскакивая в седла.
— Пой, Салават!
— Идём, Салават!.. — кричали кругом.
Салават, окружённый народом, вскочил на коня и поехал от коша отца. Он пел задорно, дразня оставшегося у коша Юлая.
Старшина, трусливый крот,
Не зажмёт народу рот;
Не хотим мы жить кротами -
Крылья вырастил народ, —
пел Салават, и толпа шла со смехом за ним. Шли все, кроме двоих — старшины и писаря Бухаира, который, вскочив на коня, ускакал в обратную сторону, к своему кошу.
— Сала-ва-а-ат! — вдруг раздался пронзительный вскрик.
Среди нескольких женщин, уронив на землю чиляк с водой, стояла Амина… Растерянная, она не знала, что делать, как верить глазам…
Она шла с речки, неся воду домой, и вдруг по степи, просто так, как будто не уходил никуда, как будто тут жил и вчера и сегодня, с толпою знакомцев едет её муж… её Салават… Салават, о котором твердили со всех сторон, что он, наверно, погиб, никогда не вернётся…
Испуганная собственным вскриком, растерявшись от неожиданности, смущённая видом множества мужчин, Амина закрыла краем платка лицо, подхватила чиляк и пустилась бежать в женский кош на кочёвку Юлая.
— Аминка! Амина! Аминка! — звал Салават, повернув за ней.
Толпа проводила его сочувственным смехом.
— Завтра нам допоёшь!
— Завтра расскажешь про новый закон! — кричали ему вдогонку.
— Завтра допою! — выкрикнул Салават. — Никаких коней! Все идём в горы. Пусть там найдут нас и заберут коней.
Салават настиг у самого коша Амину.
Разозлённый Юлай ушёл к себе в кош, а вся гурьба всадников, смеясь, ускакала, и в коше матери они были вдвоём… Амина уткнулась лицом Салавату в грудь и плакала, не умея сдержать своей радости.
Салават, смеясь, прижимал её к сердцу. Она стала как бы ещё меньше ростом. За годы разлуки он вырос и возмужал, а она осталась такой же девочкой, как была…
— Карлыгащ'м, акщарлак'м, каракош'м! — твердил ей ласковые слова Салават.
Во время долгой одинокой дороги он представлял себе её более взрослой, с ребёнком на руках. Он всю дорогу думал о них двоих — о ней и о сыне. Срезав бересты с молоденького ствола, на одном из привалов он сделал даже игрушечную берестяную корзиночку и теперь гордо извлёк её из-за пазухи.
Когда Салават должен был бежать из дома, сына, конечно, ещё не было. Но они заранее сговорились уже о том, чтобы назвать его Рамазаном, и потому Салават, протянув берестянку Амине, сказал:
— Вот Рамазану…
Он видел, как кровь сбежала с её лица, как от горя и страха стали вдруг шире зрачки, как голова ушла в плечи, когда, исподлобья взглянув на него, она прошептала одними губами:
— Вот Рамазану…
— Он умер?! — воскликнул горестно Салават.
— Он… он… не хотел, он совсем не родился… не было… — пролепетала в слезах Амина — Мать говорит… твоя мать говорит… что я не виновна… — оправдывалась она. — Мать говорит — ты придёшь, и родится сын… Я могу родить… Я… ещё не успела. Не прогоняй меня, Салават… — бормотала в отчаянии Амина.
Она знала, что по законам пророка муж может её отослать от себя обратно к отцу за бесплодие. Но за годы разлуки она сжилась с Салаватом, с вечными мыслями только о нём и о его возвращении. Он стал её мечтой. Она ждала его, и как было бы полно её счастье, если бы в час его возвращения она могла в самом деле вынести навстречу ему сына!.. Но его не было, и в своём трёхлетнем вдовстве семнадцатилетняя женщина успела уже ощутить тоску бесплодия и желание материнства. Она привыкла смотреть на бесплодие как на позор. Слова Салавата о сыне повергли её в этот позор.
Она плакала…
Грудь Салавата ещё никогда до сих пор не бывала влажной от чьих-либо слез. От того, что к нему доверчиво прижималась эта девочка, называемая его женой, он вдруг ощутил в себе прилив мужества, сил и особого мужского превосходства.
— Не плачь, ласточка. Разве ласточки плачут?! Я никуда не пущу тебя, никому не отдам… Ты моя… — сказал он покровительственно и нежно.
И вся её радость, все то тепло, с которым затрепетала она на его груди, в один миг дали ему попять, чем был он для неё за годы разлуки.
— Цветок мой! — шепнул он ей.
Но радость встречи с Аминой была в тот же миг нарушена разъярённым Юлаем.
— Нашёлся?! — воскликнул он. — Позорить меня пришёл?! У меня на кочёвке?! У старшины? Ты щенок, истаскавшийся по дорогам!.. Пришёл — так молчал бы, жил бы уж тихо, губишь себя и меня! Молчи! — крикнул он, заметив, что Салават пытается что-то сказать.
— Может, опять уйти? — вызывающе спросил Салават, сделав движение к выходу.
— Салават'м! — выкрикнула Амина, вцепившись в его рукав, словно он в самом деле, едва появившись, готов был исчезнуть.
И Юлай, заражённый её опасением, вдруг тоже сдался:
— Куда ты пойдёшь?! Только выйди с кочёвки — я тебя прикажу схватить и отдам русским…
— Меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
— Откуда новый закон? — спросил писарь. — Где ты слыхал про новый закон?
Бухаир, как бык, исподлобья взглянул.
— Кто сказал? — повторил он вопрос. — Откуда закон?
— Я птичий язык понимаю, мне птицы сказали! — весело отшутился Салават.
— Что же тебе птицы сказали? — спросил Бухаир насторожённо и как-то назойливо-резко, не в лад с другими.
Старшина угодливо и торопливо засмеялся, за ним ещё несколько человек, но Салават, видя робкое унижение отца перед писарем, вдруг вспыхнул. Он позабыл всякую осторожность.
— Птицы все знают! — громко воскликнул он. — Они говорят, что жив русский царь, что он ходит в народе и скоро поднимет всех — и башкир, и татар, и русских…
— Сорока! — прервал Юлай сына. — Что сказки болтаешь!.. Какой там закон! Что за птицы? Какой там царь?! Замолчи!
— Сам замолчи, старик! — крикнул один из молодых башкир.
— Говори, Салават! — подхватил другой. — Старшина да писарь всем рот затыкают!
— Говори! Не слушай их, сказывай! — раздались голоса.
— Где кричите? У старшины во дворе кричите! — гаркнул Юлай, поняв, что теряет влияние.
Салават среди общего гвалта вскочил на арбу, вытащил из-за пазухи курай и заиграл. Чего не смог сделать окрик Юлая, то сделала музыка — все разом стихло. И Салават, тут же слагая, запел новую песню:
Я спросил у соловья:
— О чём песенка твоя?
Мне ответил соловей:
— Зиляйли, эй-гей лелей —
Звери рыщут по лесам,
Птицы прыщут к небесам,
Рыба плавает в воде,
Облачко летит к звезде.
Только ты из всех один
Сам себе не господин,
Не по воле ты живёшь —
Все царице отдаёшь…
— Кишкерма! — громко взревел Юлай. — Песни поешь? Пой по чужим кочевкам… Я — старшина!..
— Айда, Салават, на нашу кочёвку, — громко позвал Хамит.
— Айда ко мне! — подхватил Кинзя.
— Ко мне! — выкрикнул лучник.
— Ко мне! Ко мне! — стали звать многие, вскакивая в седла.
— Пой, Салават!
— Идём, Салават!.. — кричали кругом.
Салават, окружённый народом, вскочил на коня и поехал от коша отца. Он пел задорно, дразня оставшегося у коша Юлая.
Старшина, трусливый крот,
Не зажмёт народу рот;
Не хотим мы жить кротами -
Крылья вырастил народ, —
пел Салават, и толпа шла со смехом за ним. Шли все, кроме двоих — старшины и писаря Бухаира, который, вскочив на коня, ускакал в обратную сторону, к своему кошу.
— Сала-ва-а-ат! — вдруг раздался пронзительный вскрик.
Среди нескольких женщин, уронив на землю чиляк с водой, стояла Амина… Растерянная, она не знала, что делать, как верить глазам…
Она шла с речки, неся воду домой, и вдруг по степи, просто так, как будто не уходил никуда, как будто тут жил и вчера и сегодня, с толпою знакомцев едет её муж… её Салават… Салават, о котором твердили со всех сторон, что он, наверно, погиб, никогда не вернётся…
Испуганная собственным вскриком, растерявшись от неожиданности, смущённая видом множества мужчин, Амина закрыла краем платка лицо, подхватила чиляк и пустилась бежать в женский кош на кочёвку Юлая.
— Аминка! Амина! Аминка! — звал Салават, повернув за ней.
Толпа проводила его сочувственным смехом.
— Завтра нам допоёшь!
— Завтра расскажешь про новый закон! — кричали ему вдогонку.
— Завтра допою! — выкрикнул Салават. — Никаких коней! Все идём в горы. Пусть там найдут нас и заберут коней.
Салават настиг у самого коша Амину.
Разозлённый Юлай ушёл к себе в кош, а вся гурьба всадников, смеясь, ускакала, и в коше матери они были вдвоём… Амина уткнулась лицом Салавату в грудь и плакала, не умея сдержать своей радости.
Салават, смеясь, прижимал её к сердцу. Она стала как бы ещё меньше ростом. За годы разлуки он вырос и возмужал, а она осталась такой же девочкой, как была…
— Карлыгащ'м, акщарлак'м, каракош'м! — твердил ей ласковые слова Салават.
Во время долгой одинокой дороги он представлял себе её более взрослой, с ребёнком на руках. Он всю дорогу думал о них двоих — о ней и о сыне. Срезав бересты с молоденького ствола, на одном из привалов он сделал даже игрушечную берестяную корзиночку и теперь гордо извлёк её из-за пазухи.
Когда Салават должен был бежать из дома, сына, конечно, ещё не было. Но они заранее сговорились уже о том, чтобы назвать его Рамазаном, и потому Салават, протянув берестянку Амине, сказал:
— Вот Рамазану…
Он видел, как кровь сбежала с её лица, как от горя и страха стали вдруг шире зрачки, как голова ушла в плечи, когда, исподлобья взглянув на него, она прошептала одними губами:
— Вот Рамазану…
— Он умер?! — воскликнул горестно Салават.
— Он… он… не хотел, он совсем не родился… не было… — пролепетала в слезах Амина — Мать говорит… твоя мать говорит… что я не виновна… — оправдывалась она. — Мать говорит — ты придёшь, и родится сын… Я могу родить… Я… ещё не успела. Не прогоняй меня, Салават… — бормотала в отчаянии Амина.
Она знала, что по законам пророка муж может её отослать от себя обратно к отцу за бесплодие. Но за годы разлуки она сжилась с Салаватом, с вечными мыслями только о нём и о его возвращении. Он стал её мечтой. Она ждала его, и как было бы полно её счастье, если бы в час его возвращения она могла в самом деле вынести навстречу ему сына!.. Но его не было, и в своём трёхлетнем вдовстве семнадцатилетняя женщина успела уже ощутить тоску бесплодия и желание материнства. Она привыкла смотреть на бесплодие как на позор. Слова Салавата о сыне повергли её в этот позор.
Она плакала…
Грудь Салавата ещё никогда до сих пор не бывала влажной от чьих-либо слез. От того, что к нему доверчиво прижималась эта девочка, называемая его женой, он вдруг ощутил в себе прилив мужества, сил и особого мужского превосходства.
— Не плачь, ласточка. Разве ласточки плачут?! Я никуда не пущу тебя, никому не отдам… Ты моя… — сказал он покровительственно и нежно.
И вся её радость, все то тепло, с которым затрепетала она на его груди, в один миг дали ему попять, чем был он для неё за годы разлуки.
— Цветок мой! — шепнул он ей.
Но радость встречи с Аминой была в тот же миг нарушена разъярённым Юлаем.
— Нашёлся?! — воскликнул он. — Позорить меня пришёл?! У меня на кочёвке?! У старшины? Ты щенок, истаскавшийся по дорогам!.. Пришёл — так молчал бы, жил бы уж тихо, губишь себя и меня! Молчи! — крикнул он, заметив, что Салават пытается что-то сказать.
— Может, опять уйти? — вызывающе спросил Салават, сделав движение к выходу.
— Салават'м! — выкрикнула Амина, вцепившись в его рукав, словно он в самом деле, едва появившись, готов был исчезнуть.
И Юлай, заражённый её опасением, вдруг тоже сдался:
— Куда ты пойдёшь?! Только выйди с кочёвки — я тебя прикажу схватить и отдам русским…
— Меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131