Барба Малер отличалась отменным здоровьем и изумительной яркости румянцем, украшавшим ее круглую физиономию.
– Ты пришел заплатить за жилье? – спросила она, увидев Жюстена. – Как жаль видеть тебя умирающим от жажды, когда ты мог бы закладывать здесь за галстук с утра до вечера… как я, мой котик, а?
И она, подкрепляя свои слова делом, шумно отхлебнула из стакана.
– До чего же хорошо! – добавила она, причмокнув. – Да и желудок укрепляет, не то что та дрянь, которую ты пьешь, скелетик, роя себе могилу.
– Я пришел сказать вам, – ответил Жюстен, – что мне нужны двадцать луидоров.
– Двадцать луи? – повторила она. – Только и всего? Да тебя в порошок сотрут, в ступке истолкут – и то не вытащат из тебя даже двадцати франков, мой цыпленочек!
– Мне нужны двадцать луидоров, – повторил Жюстен, – и я пришел взять их у вас взаймы.
– Ну-ну, милейший! – от души рассмеявшись, воскликнула Барба. – Вот это шутка!
– Вы часто предлагали мне, – холодно продолжал Жюстен, – писать для вас бумаги.
– Конечно, но ты же не хотел, потому так и обнищал.
– За эти двадцать луидоров я буду составлять для вас бумаги столько времени, сколько вам будет угодно.
Толстуха налила себе еще вина.
– А ты подпишешь документ, дружище? – спросила она.
– Да, – ответил Жюстен, – подпишу.
В маленьких глазках Барбы Малер засветились лукавые огоньки. Она явно торжествовала.
В этих фантастических, призрачных краях, куда омнибус довезет вас всего за шесть су, но которые более удалены от цивилизации, чем прерии Америки, люди имеют совершенно особое представление о ценности контрактов, и всякая гербовая бумага вызывает у них суеверное уважение.
Для них все, что подписано, – священно. Подпись, под каким бы безумным документом она ни стояла, является для них твердой гарантией, подтверждением непреложной истины – в отличие от произнесенного слова, которое они обычно почитают ложью.
– Садись-ка вот сюда, малыш, – сказала Барба, подтолкнув ногой стул, – и пиши то, что я тебе продиктую.
Жюстен сел.
– Я не дура, – продолжала Барба, – знаю, что такое незасвидетельствованный договор, и меня не надуешь. Возьми гербовую бумагу вон там, в левом ящике, и не делай клякс.
И она продиктовала следующее:
«Я, нижеподписавшийся, Жюстен… – Есть у тебя фамилия? Тогда напиши и ее… – обязуюсь служить мадам Барбе Малер, домовладелице, в качестве писца и вообще выполнять все ее поручения в течение четырех лет за жалованье в размере шестисот франков в год, без харчей и права на жилье, и я заявляю, что получил сегодня, 19 августа 1866 года, все мое жалованье за вышеупомянутые четыре года, наличными сполна, без векселя».
– «Векселя», – повторил последнее слово Жюстен, дописывая договор.
– Перечитай мне это, цыпленочек! – Жюстен прочел вслух написанное.
– Хочешь расписаться за двадцать луи? – спросила Барба Малер. – Деньги нынче дороги, а я удержу с тебя всего две тысячи франков.
Она смеялась. Жюстен подписал.
– До чего глупы эти философы! – сказал Барба, придя в восторг от заключенной ею сделки. – Хотя, может, я все-таки в конце концов окажусь в дураках – если ты года через два протянешь ноги.
Она достала из ящика четыреста франков и вложила их в руку Жюстена.
– Начнешь завтра, в шесть утра.
– Нет, – ответил Жюстен, – через три дня.
– Ладно, – сказала она. – Тебе и впрямь нужно время, чтобы напиться впрок. Через три дня, договорились.
Жюстен вышел.
В прихожей он встретился с Медором, пожал ему руку и произнес всего два слова:
– Мы войдем!
XVII
ЗАПАДНЯ
Утром того же дня, около восьми часов, мадемуазель Сапфир, одетая по обыкновению очень просто и даже, можно сказать, бедно, стояла на коленях в приделе Пресвятой Девы церкви Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу. Ее роскошные светлые волосы, гладко причесанные, были упрятаны под маленькую шляпку из черной тафты без единого цветочка; на ней было платье из черного шерстяного муслина и короткая накидка из той же ткани.
Тот, кто проходит в утренние часы по улицам предместья Сен-Жермен, встречает множество девушек и молодых женщин, одетых с тою же простотой; в особенности церквей. Это своего рода униформа для мессы. По вечерам картина меняется, и вы можете увидеть тех же очаровательных куколок, но уже освободившихся от своих коконов и превратившихся в ярких и нарядных бабочек: усевшись в полные цветов, слегка покачивающиеся коляски, запряженные породистыми лошадьми, они едут на прогулку в лес.
Вот только в отличие от других юных богомольных созданий из предместья, которых сопровождали если не матери, то хотя бы дуэньи, мадемуазель Сапфир всегда была одна.
Она уже больше недели приходила сюда, в церковь Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу исполнить свой религиозный долг, и прихожане стали узнавать ее. Их восхищала изысканность ее манер, ее несравненная красота и благородная простота наряда.
Их удивляло, что такая молоденькая девушка уже замужем, потому что здесь, в предместье, не могло существовать другого объяснения постоянному одиночеству столь юной особы.
И, конечно, никто не думал (хотя естественное любопытство и рисковало порой забрести в страну гипотез), будто эта хорошенькая незнакомка, такая восхитительно благопристойная на вид, могла завоевать свою свободу не совсем обычными средствами.
На нее многие обращали внимание, и все признавали, что она нисколько не интересуется окружающими, а это означало: завсегдатаи церковных служб выставили ей высший балл.
Она благоговейно слушала мессу, не изображая показной набожности, но и ни на что не отвлекаясь, а как только служба заканчивалась, уходила прочь – пешком, как и пришла.
В приходе всегда много любопытных. Некоторые доброхоты, вероятно, пытались узнать, где живет прелестная незнакомка, я даже думаю, что они следили за ней, но те, кто пробовал ее выследить, дойдя до ярмарочной площади, всегда теряли ее из виду среди выстроенных к празднику балаганов.
Невозможно было понять, куда она идет, – разве что ее жилище находилось среди этих домиков на колесах, предназначенных для шутов и паяцев, а такое предположение было совершенно неприемлемо.
Сегодня утром те, кто любезно удостоил ее своим вниманием, заметили, что она бледнее обычного.
Когда месса закончилась, она еще немного помолилась, благодаря Бога за Его милости, а затем опустила вуаль и подошла к кропильнице.
Рядом с кропильницей стоял очень красивый и чрезвычайно элегантно одетый молодой человек. В церкви уже почти никого не осталось, но если среди немногих верующих, задержавшихся там, были одержимые мелким грешком любопытства, то они могли заметить, как покраснела под своей вуалью юная незнакомка при виде блестящего кавалера.
Покраснела – и улыбнулась.
Кавалер опустил кончики пальцев в чашу со святой водой и протянул девушке руку, краснея еще больше, чем сама незнакомка, но тоже улыбаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
– Ты пришел заплатить за жилье? – спросила она, увидев Жюстена. – Как жаль видеть тебя умирающим от жажды, когда ты мог бы закладывать здесь за галстук с утра до вечера… как я, мой котик, а?
И она, подкрепляя свои слова делом, шумно отхлебнула из стакана.
– До чего же хорошо! – добавила она, причмокнув. – Да и желудок укрепляет, не то что та дрянь, которую ты пьешь, скелетик, роя себе могилу.
– Я пришел сказать вам, – ответил Жюстен, – что мне нужны двадцать луидоров.
– Двадцать луи? – повторила она. – Только и всего? Да тебя в порошок сотрут, в ступке истолкут – и то не вытащат из тебя даже двадцати франков, мой цыпленочек!
– Мне нужны двадцать луидоров, – повторил Жюстен, – и я пришел взять их у вас взаймы.
– Ну-ну, милейший! – от души рассмеявшись, воскликнула Барба. – Вот это шутка!
– Вы часто предлагали мне, – холодно продолжал Жюстен, – писать для вас бумаги.
– Конечно, но ты же не хотел, потому так и обнищал.
– За эти двадцать луидоров я буду составлять для вас бумаги столько времени, сколько вам будет угодно.
Толстуха налила себе еще вина.
– А ты подпишешь документ, дружище? – спросила она.
– Да, – ответил Жюстен, – подпишу.
В маленьких глазках Барбы Малер засветились лукавые огоньки. Она явно торжествовала.
В этих фантастических, призрачных краях, куда омнибус довезет вас всего за шесть су, но которые более удалены от цивилизации, чем прерии Америки, люди имеют совершенно особое представление о ценности контрактов, и всякая гербовая бумага вызывает у них суеверное уважение.
Для них все, что подписано, – священно. Подпись, под каким бы безумным документом она ни стояла, является для них твердой гарантией, подтверждением непреложной истины – в отличие от произнесенного слова, которое они обычно почитают ложью.
– Садись-ка вот сюда, малыш, – сказала Барба, подтолкнув ногой стул, – и пиши то, что я тебе продиктую.
Жюстен сел.
– Я не дура, – продолжала Барба, – знаю, что такое незасвидетельствованный договор, и меня не надуешь. Возьми гербовую бумагу вон там, в левом ящике, и не делай клякс.
И она продиктовала следующее:
«Я, нижеподписавшийся, Жюстен… – Есть у тебя фамилия? Тогда напиши и ее… – обязуюсь служить мадам Барбе Малер, домовладелице, в качестве писца и вообще выполнять все ее поручения в течение четырех лет за жалованье в размере шестисот франков в год, без харчей и права на жилье, и я заявляю, что получил сегодня, 19 августа 1866 года, все мое жалованье за вышеупомянутые четыре года, наличными сполна, без векселя».
– «Векселя», – повторил последнее слово Жюстен, дописывая договор.
– Перечитай мне это, цыпленочек! – Жюстен прочел вслух написанное.
– Хочешь расписаться за двадцать луи? – спросила Барба Малер. – Деньги нынче дороги, а я удержу с тебя всего две тысячи франков.
Она смеялась. Жюстен подписал.
– До чего глупы эти философы! – сказал Барба, придя в восторг от заключенной ею сделки. – Хотя, может, я все-таки в конце концов окажусь в дураках – если ты года через два протянешь ноги.
Она достала из ящика четыреста франков и вложила их в руку Жюстена.
– Начнешь завтра, в шесть утра.
– Нет, – ответил Жюстен, – через три дня.
– Ладно, – сказала она. – Тебе и впрямь нужно время, чтобы напиться впрок. Через три дня, договорились.
Жюстен вышел.
В прихожей он встретился с Медором, пожал ему руку и произнес всего два слова:
– Мы войдем!
XVII
ЗАПАДНЯ
Утром того же дня, около восьми часов, мадемуазель Сапфир, одетая по обыкновению очень просто и даже, можно сказать, бедно, стояла на коленях в приделе Пресвятой Девы церкви Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу. Ее роскошные светлые волосы, гладко причесанные, были упрятаны под маленькую шляпку из черной тафты без единого цветочка; на ней было платье из черного шерстяного муслина и короткая накидка из той же ткани.
Тот, кто проходит в утренние часы по улицам предместья Сен-Жермен, встречает множество девушек и молодых женщин, одетых с тою же простотой; в особенности церквей. Это своего рода униформа для мессы. По вечерам картина меняется, и вы можете увидеть тех же очаровательных куколок, но уже освободившихся от своих коконов и превратившихся в ярких и нарядных бабочек: усевшись в полные цветов, слегка покачивающиеся коляски, запряженные породистыми лошадьми, они едут на прогулку в лес.
Вот только в отличие от других юных богомольных созданий из предместья, которых сопровождали если не матери, то хотя бы дуэньи, мадемуазель Сапфир всегда была одна.
Она уже больше недели приходила сюда, в церковь Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу исполнить свой религиозный долг, и прихожане стали узнавать ее. Их восхищала изысканность ее манер, ее несравненная красота и благородная простота наряда.
Их удивляло, что такая молоденькая девушка уже замужем, потому что здесь, в предместье, не могло существовать другого объяснения постоянному одиночеству столь юной особы.
И, конечно, никто не думал (хотя естественное любопытство и рисковало порой забрести в страну гипотез), будто эта хорошенькая незнакомка, такая восхитительно благопристойная на вид, могла завоевать свою свободу не совсем обычными средствами.
На нее многие обращали внимание, и все признавали, что она нисколько не интересуется окружающими, а это означало: завсегдатаи церковных служб выставили ей высший балл.
Она благоговейно слушала мессу, не изображая показной набожности, но и ни на что не отвлекаясь, а как только служба заканчивалась, уходила прочь – пешком, как и пришла.
В приходе всегда много любопытных. Некоторые доброхоты, вероятно, пытались узнать, где живет прелестная незнакомка, я даже думаю, что они следили за ней, но те, кто пробовал ее выследить, дойдя до ярмарочной площади, всегда теряли ее из виду среди выстроенных к празднику балаганов.
Невозможно было понять, куда она идет, – разве что ее жилище находилось среди этих домиков на колесах, предназначенных для шутов и паяцев, а такое предположение было совершенно неприемлемо.
Сегодня утром те, кто любезно удостоил ее своим вниманием, заметили, что она бледнее обычного.
Когда месса закончилась, она еще немного помолилась, благодаря Бога за Его милости, а затем опустила вуаль и подошла к кропильнице.
Рядом с кропильницей стоял очень красивый и чрезвычайно элегантно одетый молодой человек. В церкви уже почти никого не осталось, но если среди немногих верующих, задержавшихся там, были одержимые мелким грешком любопытства, то они могли заметить, как покраснела под своей вуалью юная незнакомка при виде блестящего кавалера.
Покраснела – и улыбнулась.
Кавалер опустил кончики пальцев в чашу со святой водой и протянул девушке руку, краснея еще больше, чем сама незнакомка, но тоже улыбаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126