Но, учитывая реакцию Зиофелона на вызов Таллентайра, Мандорла могла и ошибаться: произошедшие изменения могли затронуть не только внешние явления. В таком случае и сами Демиурги должны были измениться во время своего сна. Положение Зиофелона могло перемениться самым существенным образом. Но как можно было это вообразить, учитывая, что так трудно определить, чем вообще были Демиурги?
С логической точки зрения Харкендер знал, и знал задолго до Таллентайра, что сложно говорить о мире «явлений», который может быть изменен актом Творения. Такая беседа оставляла безответными и, возможно, совершенно безответными вопросы о том, что это было такое, что может «являться» и «изменяться». Чтобы быть независимыми от мира явлений, в котором они действовали, Демиурги сами должны были изображаться как действующие вовне этого мира, отсюда бралась идея, что они были свободно перемещающимися душами, способными изменять материю без того, чтобы быть связанными ею. Он понимал, что изображение души или разума, как сущности из псевдо-субстанции, сидящей в мозгу и нажимающей на рычаги, регулирующие тело-механизм, была исключительно глупой, несмотря на то, что аналогия казалась весьма удобной. Но с тех пор как он отказался от образа Демиургов как огромных свободных душ, способных нажимать на рычаги материального мира, то какое представление было бы более точным?
Дискуссии Лидиарда и Таллентайра так и не пролили новый свет на эту загадку. Более того, также как эти двое не могли сделать более точным описание взаимодействия человеческой души и человеческого тела, они не смогли дать и точного определения отношениям ангелов с материальным миром. И все же — как любил повторять Таллентайр — спор должен продолжаться независимо от того, были у них подходящие определения или нет. Им приходилось размышлять над загадкой ангелов, несмотря на отсутствие любой здравой и достоверной идеи того, кем на самом деле были ангелы и как они взаимодействовали с материальным миром.
И этого, возможно, не знали и сами ангелы.
Таллентайр часто задавался вслух вопросом: сможет ли когда-нибудь человеческий разум установить точное определение и полное понимание самого себя? Он всегда считал, что это невозможно. Харкендер, напротив, полагал, что, даже если окончательно вопрос решен быть не мог, то в философском поиске все равно происходил постепенный прогресс. Найти правильный ответ было нельзя, но можно было отвергнуть ряд неправильных.
В конечном счете Харкендер начал верить, что Зиофелон находится в том же положении: он не может понять собственную природу, но способен найти ошибки в неверных представлениях.
Не это ли произошло, думал он, когда Таллентайр показал ему мир таким, каким его видят глаза ученых земли? Мог ли Зиофелон неожиданно понять — а создатель Сфинкс понять ещё быстрее, — что он ошибся в определении собственной природы?
Возможно, иногда думал Харкендер, власть Творцов на самом деле уменьшалась по мере того, как видимый мир расширялся. Возможно, теперь Зиофелон, который раньше мог завладеть всем, что пожелает — кроме того, чем владели его враги! — теперь мог получить лишь крохотную часть всего. И даже если это так, и если его мечты о божественной власти были на самом деле беспочвенны, то земля, возможно, все ещё могла стать его империей, если бы только удалось свергнуть или использовать его противников!
Даже это, решил Харкендер, было бы достойной победой. Даже это оправдывало жертву его прежней жизни в надежде на будущую награду — так как он никогда, при всем при этом, не забывал о себе.
Харкендер, в любом случае, не был таким гордецом как Таллентайр, который становился необыкновенно многоречивым, рассуждая о своем отказе поклоняться богам, даже если они обладали властью контролировать его, свести с ума или убить. Но он был не лишен амбиций. Он желал быть преданным слугой своему господину именно потому, что надеялся когда-нибудь в какой-то мере разделить божественную власть, которую со временем получит его хозяин.
Вот почему семнадцать лет Харкендер продолжал со всем тщанием пытаться найти способ выиграть войну Зиофелона и, следовательно, также найти способ обеспечить тому защиту от возможного поражения и уничтожения. Вот в чем заключалась проблема, ради решения которой Лидиарду и Харкендеру приходилось упражняться в интеллектуальных играх, для чего за ними следили, ими владели и их пытали — в то время как Таллентайр играл перед ними роль придворного шута.
В то же время Харкендер сам задавался теми же вопросами. Сможет ли он когда-нибудь начать жизнь, которая будет лучше нынешней? Может ли он рассчитывать на что-то большее, чем обычный человек? И если ничто лучше не было возможно или достижимо, может ли он вынести вечное продолжение его несчастного существования? Без сомнения, думал он, Лидиард непрерывно спрашивает себя о том же. Как и они оба, если бы Корделия могла поддержать его и помочь разобрать неразборчивые голоса, бормотавшие и шумевшие в его поврежденных ушах, или оценить их тон. Он не был готов к возвращавшемуся зрению, чьи первые сигналы он принял за феномены сюрреалистичного воображения. Он привык игнорировать хрупкие подтверждения его собственного существования, которые ему пришлось ощутить вместо того, чтобы делить зрение и разум одного из своих наблюдателей, и понятно было, что изменение их качества изменит его восприятие.
Несмотря на это, как только он осознал изменение своего состояния, он смог определить все последствия этого и понять, насколько изменились обстоятельства. Однажды он понял, что свет, который он теперь видит, действительно был светом, и что шёпот, раздававшийся в его ушах, образует слова. И тогда он начал изо всех сил стараться увидеть и услышать.
Он снова научился слышать и из разговоров тех, кто наблюдал за ним, понял, что некоторое время был предметом обсуждения и споров. Он слышал двух врачей, отвечавших за больницу — им ещё не было известно, что слух вернулся к нему, — они обсуждали чудо его неожиданного выздоровления. Один из них собирался обнародовать это событие, чему сопротивлялся другой на том основании, что у некоторых вышестоящих лиц отношение к событию может стать враждебным; точнее, они этому просто не поверят.
— Нам следует быть крайне осторожными из-за того, кем он является, — сказал главный врач. — Он был известен как волшебник, и те, кто достаточно легковерен, чтобы в это поверить, ничего не забыли. Мы с вами знаем, что он не умер только чудом, ведь у него были страшные ожоги. И мы должны радоваться тому, что он лежал тут беспомощно двадцать лет, спрятанный от мира и от тех долгов, которые ему могли предъявить. В наши дни хватает безумцев, которые сочтут это доказательством отсроченного воскрешения, подтверждающего, что он Антихрист, как он сам себя когда-то называл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
С логической точки зрения Харкендер знал, и знал задолго до Таллентайра, что сложно говорить о мире «явлений», который может быть изменен актом Творения. Такая беседа оставляла безответными и, возможно, совершенно безответными вопросы о том, что это было такое, что может «являться» и «изменяться». Чтобы быть независимыми от мира явлений, в котором они действовали, Демиурги сами должны были изображаться как действующие вовне этого мира, отсюда бралась идея, что они были свободно перемещающимися душами, способными изменять материю без того, чтобы быть связанными ею. Он понимал, что изображение души или разума, как сущности из псевдо-субстанции, сидящей в мозгу и нажимающей на рычаги, регулирующие тело-механизм, была исключительно глупой, несмотря на то, что аналогия казалась весьма удобной. Но с тех пор как он отказался от образа Демиургов как огромных свободных душ, способных нажимать на рычаги материального мира, то какое представление было бы более точным?
Дискуссии Лидиарда и Таллентайра так и не пролили новый свет на эту загадку. Более того, также как эти двое не могли сделать более точным описание взаимодействия человеческой души и человеческого тела, они не смогли дать и точного определения отношениям ангелов с материальным миром. И все же — как любил повторять Таллентайр — спор должен продолжаться независимо от того, были у них подходящие определения или нет. Им приходилось размышлять над загадкой ангелов, несмотря на отсутствие любой здравой и достоверной идеи того, кем на самом деле были ангелы и как они взаимодействовали с материальным миром.
И этого, возможно, не знали и сами ангелы.
Таллентайр часто задавался вслух вопросом: сможет ли когда-нибудь человеческий разум установить точное определение и полное понимание самого себя? Он всегда считал, что это невозможно. Харкендер, напротив, полагал, что, даже если окончательно вопрос решен быть не мог, то в философском поиске все равно происходил постепенный прогресс. Найти правильный ответ было нельзя, но можно было отвергнуть ряд неправильных.
В конечном счете Харкендер начал верить, что Зиофелон находится в том же положении: он не может понять собственную природу, но способен найти ошибки в неверных представлениях.
Не это ли произошло, думал он, когда Таллентайр показал ему мир таким, каким его видят глаза ученых земли? Мог ли Зиофелон неожиданно понять — а создатель Сфинкс понять ещё быстрее, — что он ошибся в определении собственной природы?
Возможно, иногда думал Харкендер, власть Творцов на самом деле уменьшалась по мере того, как видимый мир расширялся. Возможно, теперь Зиофелон, который раньше мог завладеть всем, что пожелает — кроме того, чем владели его враги! — теперь мог получить лишь крохотную часть всего. И даже если это так, и если его мечты о божественной власти были на самом деле беспочвенны, то земля, возможно, все ещё могла стать его империей, если бы только удалось свергнуть или использовать его противников!
Даже это, решил Харкендер, было бы достойной победой. Даже это оправдывало жертву его прежней жизни в надежде на будущую награду — так как он никогда, при всем при этом, не забывал о себе.
Харкендер, в любом случае, не был таким гордецом как Таллентайр, который становился необыкновенно многоречивым, рассуждая о своем отказе поклоняться богам, даже если они обладали властью контролировать его, свести с ума или убить. Но он был не лишен амбиций. Он желал быть преданным слугой своему господину именно потому, что надеялся когда-нибудь в какой-то мере разделить божественную власть, которую со временем получит его хозяин.
Вот почему семнадцать лет Харкендер продолжал со всем тщанием пытаться найти способ выиграть войну Зиофелона и, следовательно, также найти способ обеспечить тому защиту от возможного поражения и уничтожения. Вот в чем заключалась проблема, ради решения которой Лидиарду и Харкендеру приходилось упражняться в интеллектуальных играх, для чего за ними следили, ими владели и их пытали — в то время как Таллентайр играл перед ними роль придворного шута.
В то же время Харкендер сам задавался теми же вопросами. Сможет ли он когда-нибудь начать жизнь, которая будет лучше нынешней? Может ли он рассчитывать на что-то большее, чем обычный человек? И если ничто лучше не было возможно или достижимо, может ли он вынести вечное продолжение его несчастного существования? Без сомнения, думал он, Лидиард непрерывно спрашивает себя о том же. Как и они оба, если бы Корделия могла поддержать его и помочь разобрать неразборчивые голоса, бормотавшие и шумевшие в его поврежденных ушах, или оценить их тон. Он не был готов к возвращавшемуся зрению, чьи первые сигналы он принял за феномены сюрреалистичного воображения. Он привык игнорировать хрупкие подтверждения его собственного существования, которые ему пришлось ощутить вместо того, чтобы делить зрение и разум одного из своих наблюдателей, и понятно было, что изменение их качества изменит его восприятие.
Несмотря на это, как только он осознал изменение своего состояния, он смог определить все последствия этого и понять, насколько изменились обстоятельства. Однажды он понял, что свет, который он теперь видит, действительно был светом, и что шёпот, раздававшийся в его ушах, образует слова. И тогда он начал изо всех сил стараться увидеть и услышать.
Он снова научился слышать и из разговоров тех, кто наблюдал за ним, понял, что некоторое время был предметом обсуждения и споров. Он слышал двух врачей, отвечавших за больницу — им ещё не было известно, что слух вернулся к нему, — они обсуждали чудо его неожиданного выздоровления. Один из них собирался обнародовать это событие, чему сопротивлялся другой на том основании, что у некоторых вышестоящих лиц отношение к событию может стать враждебным; точнее, они этому просто не поверят.
— Нам следует быть крайне осторожными из-за того, кем он является, — сказал главный врач. — Он был известен как волшебник, и те, кто достаточно легковерен, чтобы в это поверить, ничего не забыли. Мы с вами знаем, что он не умер только чудом, ведь у него были страшные ожоги. И мы должны радоваться тому, что он лежал тут беспомощно двадцать лет, спрятанный от мира и от тех долгов, которые ему могли предъявить. В наши дни хватает безумцев, которые сочтут это доказательством отсроченного воскрешения, подтверждающего, что он Антихрист, как он сам себя когда-то называл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106