Да, он мне очень понравился, он не такой, как ты и Гарик…
— И совсем не такой, как ты думаешь, — не удержался и ввернул Сорока.
— Может, в конце концов, и мне кто-нибудь понравиться? — не слушая его, продолжала она. — А этот, — пренебрежительный кивок в ту сторону, где стояли Нина и Гарик (правда, их уже там не было: хитрый Гарик, видя, что запахло скандалом, увел Нину по тропинке в лес), — будет вечно пилить меня и выяснять, о чем я с ним говорила? Потом будет дуться целую неделю, ходить с обиженной физиономией? Да что вы за жизнь мне создали! Друзья называется…
Алена вдруг обмякла, в глазах сверкнули слезы. Прикусив нижнюю губу, она сбросила с ног туфли, подошла к скамейке и села рядом. Плечи ее затряслись, она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Он растерялся, даже побледнел. Легонько обнял ее и стал осторожно гладить по вздрагивающим плечам. Волосы ее он неловко отводил в сторону, но они снова рассыпались и закрывали лицо. Он стоически стерпел ее несправедливые упреки, а вот слезы вызвали смятение. Он уже ничего толком не понимал и не знал, что нужно делать. Даже хотел было позвать Сережу, но раздумал: незачем ему видеть сестру в таком состоянии.
Выплакавшись, Алена вытерла нос носовым платком и, повернувшись к нему, спросила:
— Наверное, тушь с ресниц размазалась?
— Тушь? — глуповато уставился он на нее.
— Тимофей, я, кажется, и вправду влюбилась, — жалобно сказала она, глядя затуманенными глазами на озеро. — Он мне понравился еще там, в Комарове, когда ты подрался с ними…
Он почувствовал, как неприятно заныло в правом боку, хотел что-то сказать, но голос ему не повиновался. И тогда он, отвернувшись, прокашлялся. А когда снова повернулся к ней, лицо было обычным: спокойным и непроницаемым.
— Сдается мне, ты сделала очень неудачный выбор, — сглотнув слюну, ответил он.
— Неужели ты думаешь, я в Гарика когда-нибудь была влюблена?
— Он был в тебя влюблен.
— Дурачок, я любила тебя, — просто сказала она. — А ты мне все время подсовывал Гарика… Все три года я тебя любила. И ты не мог этого не знать… Иначе ты глупый и слепой! Бесчувственный, холодный чурбан!
— Черт возьми!.. — хрипло вырвалось у него.
— А ты все сделал, чтобы убить во мне любовь… Когда мне хотелось видеть тебя, ты исчезал на месяцы, когда я тянулась к тебе (рано или поздно ты всегда появлялся!), я натыкалась на холодильник… Если бы ты знал, как я злилась тогда на тебя!.. Помнишь, один раз я встала из-за стола и ушла? Я сказала, что меня ждет подруга, а сама весь вечер просидела в сквере, напротив нашего дома… Ты прошел мимо и даже не посмотрел в мою сторону… Тебе стоило хотя бы один раз по-человечески поговорить со мной, отбросив проклятую невозмутимость, или хотя бы в такой момент посмотреть на меня — и я была бы счастлива. Но ты этого, Тимофей, не сделал. Ты всегда держал меня на расстоянии, которое измеряется таким благородным понятием, как дружба… А дальше — ни шагу! А мне мало одной дружбы, милый Тима! Ты разве не заметил, что я уже взрослая?
— Я многое проглядел… — глухо ответил он, глядя перед собой. На острове мелькнул огонек, но он не обратил на это никакого внимания.
— Зачем же ты, Тима, так безжалостно убил мою любовь?
— Ты права: я глухой и слепой, — сказал он.
Лучше бы Сорока ничего этого не слышал. По-прежнему жил рядом с ней и был уже одним этим счастлив. Он видел, что Алена не любит Гарика. Да и тот чувствовал, но был слишком самоуверенным, чтобы даже самому себе признаться в этом. Последнее время он больше разыгрывал из себя влюбленного, чем был влюблен на самом деле.
Так спрашивается: правильно ли вел себя Сорока, видя все это? Но, оказывается, его невмешательство никому не принесло пользы: ни Алене, ни Гарику. Даже наоборот: сам того не ведая, он доставил девушке много горьких минут. А ведь все, по-видимому, оттого, что он недостаточно был уверен в себе и в своих друзьях. Ему запомнилась где-то вычитанная строчка: «От недостатка уважения к себе происходит столько же пороков, сколько от излишнего к себе уважения».
Алена отвела рукой от лица волосы и посмотрела на озеро. Над сосновым бором небо было чистым, прозрачно-зеленым. Солнце скрылось за Каменным Ручьем, но его лучи, преломляясь, еще прорывались то здесь, то там. И от этой игры света и тени вода все время меняла свой цвет: то свинцовая, то иссиня-зеленая, то багровая, как закипающий в домне металл.
— То, что я сейчас скажу, — нарушила затянувшееся молчание Алена, — тебе не понравится… Но если ты настоящий друг, постарайся понять меня… Только ты один виноват в том, что произошло. Ты и сейчас для меня, кроме отца, самый дорогой человек на свете, Тимофей… Не улыбайся! (Он и не думал!) Это правда. Но сейчас все мои мысли не с тобой, а с ним… Это налетело на меня нежданно-негаданно, как вихрь. И сама не узнаю себя. Скажи он: «Пойдем со мной хоть на край света!» — и я, не задумываясь, пошла бы…
— И он сказал? — откашлявшись, произнес Сорока.
— Да.
Она пошевелилась, но головы не повернула, не решаясь взглянуть на него.
Снова повисла долгая тяжелая пауза. Где-то за домом раздался негромкий девичий смех, потом приглушенный голос Гарика. Распахнулась дверь, на крыльце показался Сережа. Постоял, повертел головой, но, никого не увидев, зевнул и снова скрылся в доме. Немного погодя квадратное окно с синими наличниками мягко осветилось: Сережа запалил керосиновую лампу.
— Я чувствую себя виноватой в том, что произошло.
— Ты здесь ни при чем!
— Я поеду с ними, — сказала она.
— В машине места для тебя нет. Их же пятеро!
— Нина остается здесь… — совсем тихо ответила Алена. — Вместо меня. Она будет о вас заботиться.
— Вон оно что… — сказал Сорока. — Вы все продумали.
— Так надо, Тима.
— Кому надо? — гневно выкрикнул он. — Ему?
— Мне, — удивленно взглянула на него Алена. — И пожалуйста, не кричи на меня.
— Это будет большая ошибка с твоей стороны, — совладав с собой, сказал Сорока.
— Возможно, — согласилась она. — Но я не могу ничего с собой поделать… Понимаешь, это сильнее меня.
— Тогда о чем мы говорим? Ты уже все решила.
— Я думала, ты меня станешь отговаривать… — разочарованно ответила она. — Больше того: не отпустишь.
— Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думала.
На этот раз она повернулась к нему и заглянула в глаза.
— Оказывается, ты меня неплохо знаешь!
— К сожалению, я только сейчас стал тебя по-настоящему ушавать, — с горечью вырвалось у него. — Слишком поздно!
— Ты ведь так и не сказал: любишь ли ты меня?
— Теперь это не имеет значения.
— А все-таки? Любишь или нет? — Ее губы совсем близко, красивые глаза сейчас совсем черные, и в них яркий блеск.
— Я тебе этого не скажу, — отвернулся он.
— Вот! — торжествующе воскликнула она. — Ты и сам не знаешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— И совсем не такой, как ты думаешь, — не удержался и ввернул Сорока.
— Может, в конце концов, и мне кто-нибудь понравиться? — не слушая его, продолжала она. — А этот, — пренебрежительный кивок в ту сторону, где стояли Нина и Гарик (правда, их уже там не было: хитрый Гарик, видя, что запахло скандалом, увел Нину по тропинке в лес), — будет вечно пилить меня и выяснять, о чем я с ним говорила? Потом будет дуться целую неделю, ходить с обиженной физиономией? Да что вы за жизнь мне создали! Друзья называется…
Алена вдруг обмякла, в глазах сверкнули слезы. Прикусив нижнюю губу, она сбросила с ног туфли, подошла к скамейке и села рядом. Плечи ее затряслись, она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Он растерялся, даже побледнел. Легонько обнял ее и стал осторожно гладить по вздрагивающим плечам. Волосы ее он неловко отводил в сторону, но они снова рассыпались и закрывали лицо. Он стоически стерпел ее несправедливые упреки, а вот слезы вызвали смятение. Он уже ничего толком не понимал и не знал, что нужно делать. Даже хотел было позвать Сережу, но раздумал: незачем ему видеть сестру в таком состоянии.
Выплакавшись, Алена вытерла нос носовым платком и, повернувшись к нему, спросила:
— Наверное, тушь с ресниц размазалась?
— Тушь? — глуповато уставился он на нее.
— Тимофей, я, кажется, и вправду влюбилась, — жалобно сказала она, глядя затуманенными глазами на озеро. — Он мне понравился еще там, в Комарове, когда ты подрался с ними…
Он почувствовал, как неприятно заныло в правом боку, хотел что-то сказать, но голос ему не повиновался. И тогда он, отвернувшись, прокашлялся. А когда снова повернулся к ней, лицо было обычным: спокойным и непроницаемым.
— Сдается мне, ты сделала очень неудачный выбор, — сглотнув слюну, ответил он.
— Неужели ты думаешь, я в Гарика когда-нибудь была влюблена?
— Он был в тебя влюблен.
— Дурачок, я любила тебя, — просто сказала она. — А ты мне все время подсовывал Гарика… Все три года я тебя любила. И ты не мог этого не знать… Иначе ты глупый и слепой! Бесчувственный, холодный чурбан!
— Черт возьми!.. — хрипло вырвалось у него.
— А ты все сделал, чтобы убить во мне любовь… Когда мне хотелось видеть тебя, ты исчезал на месяцы, когда я тянулась к тебе (рано или поздно ты всегда появлялся!), я натыкалась на холодильник… Если бы ты знал, как я злилась тогда на тебя!.. Помнишь, один раз я встала из-за стола и ушла? Я сказала, что меня ждет подруга, а сама весь вечер просидела в сквере, напротив нашего дома… Ты прошел мимо и даже не посмотрел в мою сторону… Тебе стоило хотя бы один раз по-человечески поговорить со мной, отбросив проклятую невозмутимость, или хотя бы в такой момент посмотреть на меня — и я была бы счастлива. Но ты этого, Тимофей, не сделал. Ты всегда держал меня на расстоянии, которое измеряется таким благородным понятием, как дружба… А дальше — ни шагу! А мне мало одной дружбы, милый Тима! Ты разве не заметил, что я уже взрослая?
— Я многое проглядел… — глухо ответил он, глядя перед собой. На острове мелькнул огонек, но он не обратил на это никакого внимания.
— Зачем же ты, Тима, так безжалостно убил мою любовь?
— Ты права: я глухой и слепой, — сказал он.
Лучше бы Сорока ничего этого не слышал. По-прежнему жил рядом с ней и был уже одним этим счастлив. Он видел, что Алена не любит Гарика. Да и тот чувствовал, но был слишком самоуверенным, чтобы даже самому себе признаться в этом. Последнее время он больше разыгрывал из себя влюбленного, чем был влюблен на самом деле.
Так спрашивается: правильно ли вел себя Сорока, видя все это? Но, оказывается, его невмешательство никому не принесло пользы: ни Алене, ни Гарику. Даже наоборот: сам того не ведая, он доставил девушке много горьких минут. А ведь все, по-видимому, оттого, что он недостаточно был уверен в себе и в своих друзьях. Ему запомнилась где-то вычитанная строчка: «От недостатка уважения к себе происходит столько же пороков, сколько от излишнего к себе уважения».
Алена отвела рукой от лица волосы и посмотрела на озеро. Над сосновым бором небо было чистым, прозрачно-зеленым. Солнце скрылось за Каменным Ручьем, но его лучи, преломляясь, еще прорывались то здесь, то там. И от этой игры света и тени вода все время меняла свой цвет: то свинцовая, то иссиня-зеленая, то багровая, как закипающий в домне металл.
— То, что я сейчас скажу, — нарушила затянувшееся молчание Алена, — тебе не понравится… Но если ты настоящий друг, постарайся понять меня… Только ты один виноват в том, что произошло. Ты и сейчас для меня, кроме отца, самый дорогой человек на свете, Тимофей… Не улыбайся! (Он и не думал!) Это правда. Но сейчас все мои мысли не с тобой, а с ним… Это налетело на меня нежданно-негаданно, как вихрь. И сама не узнаю себя. Скажи он: «Пойдем со мной хоть на край света!» — и я, не задумываясь, пошла бы…
— И он сказал? — откашлявшись, произнес Сорока.
— Да.
Она пошевелилась, но головы не повернула, не решаясь взглянуть на него.
Снова повисла долгая тяжелая пауза. Где-то за домом раздался негромкий девичий смех, потом приглушенный голос Гарика. Распахнулась дверь, на крыльце показался Сережа. Постоял, повертел головой, но, никого не увидев, зевнул и снова скрылся в доме. Немного погодя квадратное окно с синими наличниками мягко осветилось: Сережа запалил керосиновую лампу.
— Я чувствую себя виноватой в том, что произошло.
— Ты здесь ни при чем!
— Я поеду с ними, — сказала она.
— В машине места для тебя нет. Их же пятеро!
— Нина остается здесь… — совсем тихо ответила Алена. — Вместо меня. Она будет о вас заботиться.
— Вон оно что… — сказал Сорока. — Вы все продумали.
— Так надо, Тима.
— Кому надо? — гневно выкрикнул он. — Ему?
— Мне, — удивленно взглянула на него Алена. — И пожалуйста, не кричи на меня.
— Это будет большая ошибка с твоей стороны, — совладав с собой, сказал Сорока.
— Возможно, — согласилась она. — Но я не могу ничего с собой поделать… Понимаешь, это сильнее меня.
— Тогда о чем мы говорим? Ты уже все решила.
— Я думала, ты меня станешь отговаривать… — разочарованно ответила она. — Больше того: не отпустишь.
— Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думала.
На этот раз она повернулась к нему и заглянула в глаза.
— Оказывается, ты меня неплохо знаешь!
— К сожалению, я только сейчас стал тебя по-настоящему ушавать, — с горечью вырвалось у него. — Слишком поздно!
— Ты ведь так и не сказал: любишь ли ты меня?
— Теперь это не имеет значения.
— А все-таки? Любишь или нет? — Ее губы совсем близко, красивые глаза сейчас совсем черные, и в них яркий блеск.
— Я тебе этого не скажу, — отвернулся он.
— Вот! — торжествующе воскликнула она. — Ты и сам не знаешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92