Но мне так и не довелось побывать в его доме. В войну вся деревня сгорела… Ну ладно, хватит про печь. — Вася посерьезнел, вздохнул. — Ребята на станции не любят Гайдышева и Длинного Боба, но никто не хочет с ними связываться — можно ведь получить к по рогам! А потом Садовский — широкий парень. Никогда не жмется, дает в долг, приглашает ребят в ресторан, угощает коньяком…
— Одним словом, покупает, — заключил Сорока.
— А ты только права качаешь, бьешь на одну сознательность!
— Предлагаешь и мне с зарплаты пригласить их куда-нибудь и накачать коньяком?
— У тебя денег не хватит, — коротко рассмеялся Вася. Ему было трудно представить такое.
— А ребята не задумываются, почему у этих деляг денег куры не клюют? — посмотрел на него Сорока. — Угощают-то они на ворованное!
— Не пойман — не вор, — хмыкнул Вася, произнося популярную в цехе фразу.
— Сколько веревочка ни вейся… — сказал Сорока. — Попадутся они, Вася.
— Они тоже не лыком шиты, — усомнился в его словах Билибин и вздохнул. У него была такая привычка — ни с того ни с сего иногда тяжко так вздыхать.
— Ребята и то удивляются, говорят: что тебе, больше всех надо? Или перед начальством выслуживаешься?
— Ты ведь так не думаешь?
— Ну а все-таки, почему ты такой?
— Какой?
— Ну, до всего тебе есть дело. Теребилов побольше тебя начальник, а он ничего не замечает… Плавает по цеху, как корабль, и все им довольны. План выполняется, премиальные идут, чего еще надо? А то, что ребята подхалтуривают, — и бог с ними! Они же не у государства берут, а у частника.
— А где же такие понятия, как рабочая честь? Наконец, обыкновенная совесть? Ты думаешь, они домой придут н станут сразу хорошими, честными? И этот слюнтяй Миша тянется за ними! А на них глядя и другие начинают хапать и халтурить. Им, мол, можно, а нам нельзя? Ты послушай, что в городе про нас, ремонтников, говорят: гайку даром никто не завернет! Бряк-стук — гони руп. Стук-бряк — давай трояк!
— Это ты перехватил, — возразил Вася.
— Такие, как Гайдышев, дают повод так о нас думать. Помнишь эту комедию с масленками?
— Масленки — это мелочь! — сказал Билибин. — Они почище дела обделывают…
— Какие дела? — как можно равнодушнее спросил Сорока, но Вася не клюнул на эту удочку.
— Капать даже на них я не собираюсь, — заявил он. — Присмотрись повнимательнее, как они делают на потоке профилактику гарантийных «Жигулей».
— А тебе безразлично? — покосился на него Сорока. — Пусть рядом жульничают, а я ничего не вижу, ничего не слышу.
— У меня, видно, другой характер, — нехотя ответил Билибин. — Меня как-то мало это волнует.
— Не верю, — сказал Сорока.
— Плюнь ты на них, Тимофей, — вяло посоветовал Вася. — Они же скользкие, как угри, все одно выскользнут.
— И все-таки ты мне поможешь их прижать к стенке, — сказал Сорока. — Иначе и ты…
— Послушай, не порти мне настроение, — кисло улыбнулся Вася. — У меня сегодня свидание…
— У всех свидание! — рассмеялся Сорока.
На автобусной остановке они распрощались: Билибину нужно было на проспект Смирнова, а Сороке — к Кировскому мосту, в Институт культуры имени Крупской. Он уже неделю не видел Алену и надеялся еще застать ее там.
Через трамвайные рельсы резко проскочили «Жигули» и остановились. Боковое стекло опустилось, и показалась голова Бориса Садовского.
— Нам, по-моему, в одну сторону, — сказал он Сороке, ожидавшему свой автобус. — Садись, подвезу!
— Предпочитаю общественный транспорт, — отказался Сорока и подумал, что это у него не очень-то умно получилось.
— Салют! — улыбнулся Борис и укатил.
Поднимаясь в автобус, Сорока подумал, что Длинный Боб распоряжается машинами друзей, как своей собственностью: то прикатит на работу на светло-зеленых «Жигулях» мастера спорта Борисова, то разъезжает на машине Миши Луня, то, как сегодня эксплуатирует «Жигули» Глеба.
С двумя пересадками он доехал до своей остановки, сошел у Марсова поля. Было около восьми вечера. В Ленинграде октябрь почти всегда солнечный, теплый. Желто-красная листва на уличных деревьях еще держится. С подернутой мелкой рябью Невы веяло прохладой. Если дни были яркие, солнечные, то вечера и ночи — пронзительно холодные.
В этот год многие улицы города были в лесах, а изрытые дороги перекрыты из-за ремонта. Автобусы совершали какие-то немыслимые рейсы, которые менялись иногда каждый день.
Сорока вышел к зданию института.
Можно было бы сразу зайти в вестибюль, но он почему-то стеснялся появляться в этом девичьем царстве. В институт в основном поступали девушки. Были, конечно, и парни, но очень мало. Алена как-то в шутку сказала, что они в каждой группе на вес золота…
Перейдя улицу, Сорока уселся на каменный парапет и стал смотреть на непрерывно хлопающую дверь. Некоторые девушки, выскочив на тротуар, озирались по сторонам, очевидно разыскивая глазами встречающих, и только потом начинали застегивать пуговицы на пальто и плащах. На приличном расстоянии от парадной, в ряд, прижавшись одна к другой, стояло несколько машин. Судя по тому, что в них маячили за рулем водители, это были встречающие. Только моторизованные. А пешие прогуливались по набережной, рассеянно посматривали на Неву, на проносящиеся мимо машины. И какой бы у них ни был томно-рассеянный вид, внимательный наблюдатель обязательно заметил бы, что они кого-то поджидают.
Алена все еще не выходила. Уже пять или шесть парней с обычными, надо сказать, не очень-то умными улыбками влюбленных встретили своих подружек, двое «Жигулей» с ревом унеслись в сторону Литейного моста, а Сорока все еще сидел на холодном камне и смотрел на дверь.
Увидев наконец знакомую фигуру в светлом плаще, он вскочил с парапета. Наверное, н на его лице тоже заиграла стереотипная глуповатая улыбка, он уже хотел было поднять руку и помахать девушке, как вдруг стоящие метрах в пятидесяти от здания «Жигули» цвета слоновой кости с громким рычанием задом подкатили прямо к парадной и остановились перед Аленой, загородив ее от Сороки. Распахнулась дверца, девушка, секунду поколебавшись, пригнулась и нырнула в машину. Так же лихо «Жигули» рванули с места, на этот раз взревев по-медвежьи, и пронеслись мимо. Он лишь успел заметить повернутую к водителю голову Алены и смеющееся красивое лицо Длинного Боба — он смотрел на него, Сороку, и даже, как показалось тому, весело подмигнул.
Институтские двери глухо хлопали. Слышался смех, оживленные девичьи голоса.
Глава двадцать четвертая
Последнее время Дед взял привычку вскакивать на широкий подоконник и, усевшись там, с высоты третьего этажа внимательно наблюдать за двором. И вид у него при этом был уморительный: голова чуть наклонена набок, треугольные уши приподняты, черная нижняя губа отвисла, а в карих глазах — меланхолия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Одним словом, покупает, — заключил Сорока.
— А ты только права качаешь, бьешь на одну сознательность!
— Предлагаешь и мне с зарплаты пригласить их куда-нибудь и накачать коньяком?
— У тебя денег не хватит, — коротко рассмеялся Вася. Ему было трудно представить такое.
— А ребята не задумываются, почему у этих деляг денег куры не клюют? — посмотрел на него Сорока. — Угощают-то они на ворованное!
— Не пойман — не вор, — хмыкнул Вася, произнося популярную в цехе фразу.
— Сколько веревочка ни вейся… — сказал Сорока. — Попадутся они, Вася.
— Они тоже не лыком шиты, — усомнился в его словах Билибин и вздохнул. У него была такая привычка — ни с того ни с сего иногда тяжко так вздыхать.
— Ребята и то удивляются, говорят: что тебе, больше всех надо? Или перед начальством выслуживаешься?
— Ты ведь так не думаешь?
— Ну а все-таки, почему ты такой?
— Какой?
— Ну, до всего тебе есть дело. Теребилов побольше тебя начальник, а он ничего не замечает… Плавает по цеху, как корабль, и все им довольны. План выполняется, премиальные идут, чего еще надо? А то, что ребята подхалтуривают, — и бог с ними! Они же не у государства берут, а у частника.
— А где же такие понятия, как рабочая честь? Наконец, обыкновенная совесть? Ты думаешь, они домой придут н станут сразу хорошими, честными? И этот слюнтяй Миша тянется за ними! А на них глядя и другие начинают хапать и халтурить. Им, мол, можно, а нам нельзя? Ты послушай, что в городе про нас, ремонтников, говорят: гайку даром никто не завернет! Бряк-стук — гони руп. Стук-бряк — давай трояк!
— Это ты перехватил, — возразил Вася.
— Такие, как Гайдышев, дают повод так о нас думать. Помнишь эту комедию с масленками?
— Масленки — это мелочь! — сказал Билибин. — Они почище дела обделывают…
— Какие дела? — как можно равнодушнее спросил Сорока, но Вася не клюнул на эту удочку.
— Капать даже на них я не собираюсь, — заявил он. — Присмотрись повнимательнее, как они делают на потоке профилактику гарантийных «Жигулей».
— А тебе безразлично? — покосился на него Сорока. — Пусть рядом жульничают, а я ничего не вижу, ничего не слышу.
— У меня, видно, другой характер, — нехотя ответил Билибин. — Меня как-то мало это волнует.
— Не верю, — сказал Сорока.
— Плюнь ты на них, Тимофей, — вяло посоветовал Вася. — Они же скользкие, как угри, все одно выскользнут.
— И все-таки ты мне поможешь их прижать к стенке, — сказал Сорока. — Иначе и ты…
— Послушай, не порти мне настроение, — кисло улыбнулся Вася. — У меня сегодня свидание…
— У всех свидание! — рассмеялся Сорока.
На автобусной остановке они распрощались: Билибину нужно было на проспект Смирнова, а Сороке — к Кировскому мосту, в Институт культуры имени Крупской. Он уже неделю не видел Алену и надеялся еще застать ее там.
Через трамвайные рельсы резко проскочили «Жигули» и остановились. Боковое стекло опустилось, и показалась голова Бориса Садовского.
— Нам, по-моему, в одну сторону, — сказал он Сороке, ожидавшему свой автобус. — Садись, подвезу!
— Предпочитаю общественный транспорт, — отказался Сорока и подумал, что это у него не очень-то умно получилось.
— Салют! — улыбнулся Борис и укатил.
Поднимаясь в автобус, Сорока подумал, что Длинный Боб распоряжается машинами друзей, как своей собственностью: то прикатит на работу на светло-зеленых «Жигулях» мастера спорта Борисова, то разъезжает на машине Миши Луня, то, как сегодня эксплуатирует «Жигули» Глеба.
С двумя пересадками он доехал до своей остановки, сошел у Марсова поля. Было около восьми вечера. В Ленинграде октябрь почти всегда солнечный, теплый. Желто-красная листва на уличных деревьях еще держится. С подернутой мелкой рябью Невы веяло прохладой. Если дни были яркие, солнечные, то вечера и ночи — пронзительно холодные.
В этот год многие улицы города были в лесах, а изрытые дороги перекрыты из-за ремонта. Автобусы совершали какие-то немыслимые рейсы, которые менялись иногда каждый день.
Сорока вышел к зданию института.
Можно было бы сразу зайти в вестибюль, но он почему-то стеснялся появляться в этом девичьем царстве. В институт в основном поступали девушки. Были, конечно, и парни, но очень мало. Алена как-то в шутку сказала, что они в каждой группе на вес золота…
Перейдя улицу, Сорока уселся на каменный парапет и стал смотреть на непрерывно хлопающую дверь. Некоторые девушки, выскочив на тротуар, озирались по сторонам, очевидно разыскивая глазами встречающих, и только потом начинали застегивать пуговицы на пальто и плащах. На приличном расстоянии от парадной, в ряд, прижавшись одна к другой, стояло несколько машин. Судя по тому, что в них маячили за рулем водители, это были встречающие. Только моторизованные. А пешие прогуливались по набережной, рассеянно посматривали на Неву, на проносящиеся мимо машины. И какой бы у них ни был томно-рассеянный вид, внимательный наблюдатель обязательно заметил бы, что они кого-то поджидают.
Алена все еще не выходила. Уже пять или шесть парней с обычными, надо сказать, не очень-то умными улыбками влюбленных встретили своих подружек, двое «Жигулей» с ревом унеслись в сторону Литейного моста, а Сорока все еще сидел на холодном камне и смотрел на дверь.
Увидев наконец знакомую фигуру в светлом плаще, он вскочил с парапета. Наверное, н на его лице тоже заиграла стереотипная глуповатая улыбка, он уже хотел было поднять руку и помахать девушке, как вдруг стоящие метрах в пятидесяти от здания «Жигули» цвета слоновой кости с громким рычанием задом подкатили прямо к парадной и остановились перед Аленой, загородив ее от Сороки. Распахнулась дверца, девушка, секунду поколебавшись, пригнулась и нырнула в машину. Так же лихо «Жигули» рванули с места, на этот раз взревев по-медвежьи, и пронеслись мимо. Он лишь успел заметить повернутую к водителю голову Алены и смеющееся красивое лицо Длинного Боба — он смотрел на него, Сороку, и даже, как показалось тому, весело подмигнул.
Институтские двери глухо хлопали. Слышался смех, оживленные девичьи голоса.
Глава двадцать четвертая
Последнее время Дед взял привычку вскакивать на широкий подоконник и, усевшись там, с высоты третьего этажа внимательно наблюдать за двором. И вид у него при этом был уморительный: голова чуть наклонена набок, треугольные уши приподняты, черная нижняя губа отвисла, а в карих глазах — меланхолия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92