* Иногда явление само по себе может и не казаться противоречащим законам
природы, но тем не менее, если бы оно осуществилось, его можно было бы в
силу известных обстоятельств назвать чудом, потому что фактически оно
противоречит этим законам. Так, если бы какое-нибудь лицо, ссылаясь на
власть, дарованную ему Богом, могло повелеть больному стать здоровым,
здоровому-пасть мертвым, облакам- изливать дождь, ветрам-дуть,-словом,
могло бы повелеть возникнуть множеству естественных явлений, которые тотчас
же и последовали бы согласно его приказанию, эти явления по справедливости
считались бы чудесами, потому что в данном случае они действительно
противоречат законам природы. Если останется подозрение, что явление и
приказание совпали случайно, - чуда нет и нет нарушения законов природы.
Если же такое подозрение устранено, то очевидно, что чудо и нарушение этих
законов налицо, ибо если бы слово или повеление человека могло произвести
такое действие, то это в высшей степени противоречило бы природе. Чудо
может быть точно определено как нарушение закона природы особым велением
Божества или вмешательством какого-нибудь невидимого деятеля. Чудо может
быть или доступно наблюдению людей, или нет,-это не изменяет его природы и
сущности. Если бы дом или корабль поднялся на воздух, это было бы явным
чудом, но если бы поднялось на воздух перо при недостаточной для этого силе
ветра, это явление было бы таким же истинным, хотя и не столь очевидным для
нас, чудом.
Естественным выводом из всего сказанного является нижеследующее (и это
общее правило, вполне достойное нашего внимания): никакое свидетельство не
достаточно для установления чуда, кроме такого, ложность которого была бы
большим чудом, нежели тот факт, который оно стремится установить. Да и в
этом случае происходит взаимное уничтожение аргументов, причем сильнейший
дает нам только уверенность, сообразную степени силы, остающейся у него
после вычета слабейшего аргумента. Когда кто-либо говорит, что видел, как
умерший человек ожил, я тотчас же спрашиваю себя, что вероятнее: то, что
это лицо обманывает меня или само обманывается, или же то, что факт, о
котором оно рассказывает, действительно имел место. Я взвешиваю оба чуда и
выношу суждение в зависимости от того, которое из них одержит верх, причем
отвергаю всегда большее чудо. Если ложность показания свидетеля была бы
большим чудом, нежели само явление, о котором он рассказывает, тогда, и
только тогда, мог бы он претендовать на веру, или согласие, с моей стороны.
Часть II
В предыдущем рассуждении мы предположили, что свидетельство, обосновывающее
чудо, иногда может быть равносильно полному доказательству и что ложность
такого свидетельства была бы истинным чудом; но легко показать, что мы
сделали слишком щедрую уступку и что ни одно чудо никогда не было
обосновано столь очевидно.
Во-первых, во всей истории нельзя найти ни одного чуда,
засвидетельствованного достаточным количеством людей, столь неоспоримо
здравомыслящих, хорошо воспитанных и образованных, чтобы мы могли не
подозревать их в самообольщении; столь несомненно честных, чтобы они стояли
выше всякого подозрения в намерении обмануть других; пользующихся у всех
таким доверием и такой репутацией, чтобы им было что потерять в случае,
если бы их уличили во лжи, и в то же время свидетельствующих о фактах, в
такой мере оказавшихся достоянием общественности и происшедших в столь
известной части света, что разоблачение обмана было бы неизбежным. Все эти
условия необходимы для того, чтобы дать нам полную уверенность в
свидетельствах людей.
Во-вторых, мы можем отметить в человеческой природе такой принцип, после
тщательного рассмотрения которого доверие, питаемое нами на основании
свидетельств людей к какому бы то ни было чуду, значительно уменьшится. В
своих заключениях мы обычно руководствуемся следующим правилом: объекты, не
знакомые нам из опыта, похожи на те, которые мы знаем благодаря последнему;
наиболее обычное всегда бывает и наиболее вероятным; если существует
противоречие в аргументах, мы должны отдавать предпочтение тем из них,
которые основаны на наибольшем количестве прошлых наблюдений. Но хотя,
действуя согласно этому правилу, мы легко отвергаем всякий факт, до
известной степени необыкновенный и невероятный, в дальнейшем мы не всегда
соблюдаем это правило и, когда утверждают что-нибудь совершенно невероятное
и чудесное, скорее охотно допускаем этот факт в силу того самого
обстоятельства, которое должно было бы поколебать всю его вероятность.
Поскольку аффект изумления и удивления, возбуждаемый чудесами, отличается
приятностью, то он порождает в нас заметное стремление верить в вызывающие
его явления. Дело доходит до того, что даже те люди, которые не могут
наслаждаться этим удовольствием непосредственно и не верят в те чудесные
явления, о которых им сообщают, все же любят принимать косвенное,
отраженное участие в этом наслаждении и чувствуют гордость и удовольствие,
если им удастся возбудить восхищение других людей.
С какой жадностью выслушиваются обычно чудесные рассказы путешественников,
их описания морских и земных чудовищ, их повествования об изумительных
приключениях, странных людях и диких обычаях! Но если с любовью к чудесному
сочетается религиозность, то приходит конец здравому смыслу, и
свидетельства людей в таком случае теряют всякое право на авторитетность.
Религиозный человек может впасть в экстаз и воображать, будто он видит то,
чего в действительности не существует; он может знать, что его
рассказ-ложь, и тем не менее настаивать на нем с благими намерениями, а
именно ради служения столь святому делу. А если даже он не поддается
подобному самообольщению, то тщеславие, возбужденное в нем столь большим
соблазном, влияет на него сильнее, чем на других людей, находящихся в иных
условиях; такое же сильное воздействие может оказать на него и личный
интерес. Его слушатели могут не обладать, да обыкновенно и не обладают,
достаточной рассудительностью для того, чтобы подвергнуть анализу его
свидетельство, а от той доли рассудительности, которая у них есть, они даже
отказываются из принципа, когда речь идет о таких возвышенных и
таинственных предметах. Но если бы они и были готовы прибегнуть к рассудку,
страстность и пылкое воображение помешали бы его правильному применению. Их
легковерие поощряет бесстыдство рассказчика, а его бесстыдство побеждает их
легковерие.
Красноречие, достигшее высшей степени, оставляет мало места для разума или
размышления;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51