Это будет не жизнь, а ожидание смерти.
И все-таки была какая-то неуютность.
Да что же этим долбаным национал-патриотам от него нужно?
И еще одна мысль не давала Томасу покоя. Где он мог видеть Риту Лоо? Отчего ему знакомо ее лицо? Почему при попытке вспомнить словно окатывает какой-то прохладой? Неживой. Музейной.
И он вспомнил. И похолодел. И снова его прошибло липким потом — тем потом, от которого обмывают покойников.
Он вспомнил, где видел это лицо.
В Эрмитаже.
Да, в Эрмитаже!
У Риты Лоо было лицо музы истории Клио.
Или наоборот.
Опять достала!
X
Человеку, который хорошо знал национального героя Эстонии штандартенфюрера СС Альфонса Ребане и у которого, как он сказал по телефону, была важная информация для его внука Томаса Ребане, было семьдесят девять лет, но больше семидесяти восьми ему не давали. Об этом он сообщил мне сам:
— В молодости, когда мне было шестьдесят два года, мне иногда давали шестьдесят три. Но это было давно. Сейчас я выгляжу моложе своих лет.
Он был маленький, сухонький. Серая велюровая шляпа надета набекрень, лихо. Тонкая полоска жестких седых усов словно приклеена над губой. Возрастные пигментные пятна на восковом малоподвижном лице, а глаза живые, цепкие. Длинный зонт с изогнутой рукоятью в маленькой, затянутой в черную кожаную перчатку руке. При этом он не опирался на него, а как бы слегка поигрывал им, как франт тростью. В другой руке — небольшой серый кейс. Серое теплое пальто. Вокруг шеи вязаный шарф. Упакован и отовсюду подоткнут, чтобы не дуло.
Господин Матти Мюйр.
Поскольку на этом этапе оперативной комбинации, в которую нас втравил начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал Голубков, нашей задачей было контролировать все контакты Томаса Ребане и фиксировать все, что происходит вокруг него, я счел необходимым присутствовать при его встрече с господином Мюйром.
В Эстонию мы ехали не работать, а развлекаться, поэтому не взяли никакой аппаратуры, без которой современный человек чувствует себя словно лишенным одного из органов чувств — иногда зрения, а чаще слуха. Артист купил в киоске в холле гостиницы чувствительный диктофон, мы пристроили его в предназначенном как раз для таких деловых встреч кабинете в апартаментах Томаса. Но разговор мог пойти на эстонском языке, а расшифровка и перевод на русский — это время. Поэтому за четверть часа до встречи я спустился в холл гостиницы и начал присматриваться к входящим. Для начала мне нужно было перехватить Мюйра, а потом найти повод, чтобы каким-нибудь естественным образом подключиться к его беседе с Томасом.
Гостиница «Виру», когда-то интуристовская, была построена в стародавние советские времена и чем-то напоминала метро. Много мрамора, бронзы, тяжелые дубовые двери. Новые хозяева постарались освежить интерьеры современной мебелью, барами, киосками дорогих магазинов, но отпечаток «Интуриста» вытравить все же не удалось. Он был не только в помпезности, но и в самой атмосфере. Даже богатые немцы и шведы, свободно чувствовавшие себя в «Хилтонах» и «Шератонах», примолкали под взглядами вышколенного обслуживающего персонала, в которых, при всей любезности, сквозило что-то стальное, гэбэшное. Интуристовское.
Народу в холле было немного, бизнесмены разошлись по делам, туристы разъехались на экскурсии. У входных дверей величественно прохаживался пожилой швейцар в ливрее, важный, как адмирал. Несколько привлекательных девушек, вынужденных из-за немыслимой конкуренции работать даже в эти дневные, практически глухие для их ремесла часы, сидели в креслах в углу холла, картинно курили и бесплатно демонстрировали всем желающим свои достоинства. У кого что было. Двух из них я узнал, они были вчера в гостях у Томаса. Я приветливо помахал им, но они сделали вид, что меня не узнали. Или действительно не узнали. Что, в общем, не удивительно, если вспомнить, в каком виде они вываливались из гостей.
Но не их коленки властно притягивали мой взор, а спина человека, который сидел на высоком табурете за стойкой бара, пил кофе и рассеянно листал какой-то пухлый еженедельник. У его ног стояла небольшая спортивная сумка с надписью «Puma». Время от времени он поглядывал на зеркальную стенку бара с полками, уставленными разнокалиберными бутылками. Но он не на бутылки смотрел. Он смотрел в зеркало. И когда увидел в нем того, кто ему был нужен, расплатился с барменом, поднял сумку и направился к конторке дежурного портье, старательно не глядя в мою сторону, что было непросто, так как я стоял рядом с конторкой. Я тоже старательно на него не смотрел.
— Nummer sechs Hundert zwei und dreizig, bitte, — сказал он самую малость громче, чем это было нужно, чтобы его услышал портье. Но достаточно, чтобы услышал я. И повторил по-русски — для тех, кто не учил в школе немецкого языка или учил плохо: — Шестьсот тридцать второй.
— Wie Name, bitte? — отозвался портье, демонстрируя, что он никогда не относился к двоечникам.
— Doktor Hamberg. Rudolf Hamberg.
— Ein Moment, Herr Hamberg. Bitte, Herr Hamberg.
— Danke sch?n.
Доктор Гамберг взял услужливо поданный ему ключ и направился к лифтам, так и не взглянув в мою сторону. Он был таким же Гамбергом, как я президентом Ельциным, а доктором действительно был. Военным хирургом. Правда, последнюю операцию он сделал, если мне не изменяет память, летом 1995 года в Чечне под Урус-Мартаном. Закончить ее он не успел, потому что на полевой госпиталь напали боевики. Он приказал ассистентке наложить швы, а сам, как был, не снимая зеленого хирургического халата и резиновых перчаток, взял из-под операционного стола свой «калаш» и за полчаса сократил число борцов за независимость Ичкерии на энное число единиц. Примерно на пятнадцать, считая раненых. После той ночи он больше никого не возвратил к жизни. А вот наоборот — было.
Доктор Гамберг. Капитан медицинской службы, а ныне рядовой запаса Иван Перегудов. Для своих — Док. И не только для своих. Дружеское прозвище уже стало его оперативным псевдонимом. Как «Пастух» для меня, «Муха» для Олега Мухина, «Артист» для Сеньки Злотникова и «Боцман» для Дмитрия Хохлова.
«Шестьсот тридцать второй номер, Рудольф Гамберг», — повторил я для памяти, продолжая наблюдать за гостиничным холлом. Раз появился Док, можно было ожидать появления и Боцмана. Но Боцман не обнаруживался. Зато обнаружился господин Матти Мюйр.
На Мюйра я обратил внимание сразу — по тому, как засуетился перед ним швейцар: широко распахнул дверь, придержал ее, подобострастно закланялся. Так суетятся перед очень богатым и щедрым клиентом. Не похож был этот франтоватый старикан на очень богатого клиента. И тем более на клиента щедрого. Еще так лебезят перед большим начальством. Но и на начальство он не тянул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
И все-таки была какая-то неуютность.
Да что же этим долбаным национал-патриотам от него нужно?
И еще одна мысль не давала Томасу покоя. Где он мог видеть Риту Лоо? Отчего ему знакомо ее лицо? Почему при попытке вспомнить словно окатывает какой-то прохладой? Неживой. Музейной.
И он вспомнил. И похолодел. И снова его прошибло липким потом — тем потом, от которого обмывают покойников.
Он вспомнил, где видел это лицо.
В Эрмитаже.
Да, в Эрмитаже!
У Риты Лоо было лицо музы истории Клио.
Или наоборот.
Опять достала!
X
Человеку, который хорошо знал национального героя Эстонии штандартенфюрера СС Альфонса Ребане и у которого, как он сказал по телефону, была важная информация для его внука Томаса Ребане, было семьдесят девять лет, но больше семидесяти восьми ему не давали. Об этом он сообщил мне сам:
— В молодости, когда мне было шестьдесят два года, мне иногда давали шестьдесят три. Но это было давно. Сейчас я выгляжу моложе своих лет.
Он был маленький, сухонький. Серая велюровая шляпа надета набекрень, лихо. Тонкая полоска жестких седых усов словно приклеена над губой. Возрастные пигментные пятна на восковом малоподвижном лице, а глаза живые, цепкие. Длинный зонт с изогнутой рукоятью в маленькой, затянутой в черную кожаную перчатку руке. При этом он не опирался на него, а как бы слегка поигрывал им, как франт тростью. В другой руке — небольшой серый кейс. Серое теплое пальто. Вокруг шеи вязаный шарф. Упакован и отовсюду подоткнут, чтобы не дуло.
Господин Матти Мюйр.
Поскольку на этом этапе оперативной комбинации, в которую нас втравил начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал Голубков, нашей задачей было контролировать все контакты Томаса Ребане и фиксировать все, что происходит вокруг него, я счел необходимым присутствовать при его встрече с господином Мюйром.
В Эстонию мы ехали не работать, а развлекаться, поэтому не взяли никакой аппаратуры, без которой современный человек чувствует себя словно лишенным одного из органов чувств — иногда зрения, а чаще слуха. Артист купил в киоске в холле гостиницы чувствительный диктофон, мы пристроили его в предназначенном как раз для таких деловых встреч кабинете в апартаментах Томаса. Но разговор мог пойти на эстонском языке, а расшифровка и перевод на русский — это время. Поэтому за четверть часа до встречи я спустился в холл гостиницы и начал присматриваться к входящим. Для начала мне нужно было перехватить Мюйра, а потом найти повод, чтобы каким-нибудь естественным образом подключиться к его беседе с Томасом.
Гостиница «Виру», когда-то интуристовская, была построена в стародавние советские времена и чем-то напоминала метро. Много мрамора, бронзы, тяжелые дубовые двери. Новые хозяева постарались освежить интерьеры современной мебелью, барами, киосками дорогих магазинов, но отпечаток «Интуриста» вытравить все же не удалось. Он был не только в помпезности, но и в самой атмосфере. Даже богатые немцы и шведы, свободно чувствовавшие себя в «Хилтонах» и «Шератонах», примолкали под взглядами вышколенного обслуживающего персонала, в которых, при всей любезности, сквозило что-то стальное, гэбэшное. Интуристовское.
Народу в холле было немного, бизнесмены разошлись по делам, туристы разъехались на экскурсии. У входных дверей величественно прохаживался пожилой швейцар в ливрее, важный, как адмирал. Несколько привлекательных девушек, вынужденных из-за немыслимой конкуренции работать даже в эти дневные, практически глухие для их ремесла часы, сидели в креслах в углу холла, картинно курили и бесплатно демонстрировали всем желающим свои достоинства. У кого что было. Двух из них я узнал, они были вчера в гостях у Томаса. Я приветливо помахал им, но они сделали вид, что меня не узнали. Или действительно не узнали. Что, в общем, не удивительно, если вспомнить, в каком виде они вываливались из гостей.
Но не их коленки властно притягивали мой взор, а спина человека, который сидел на высоком табурете за стойкой бара, пил кофе и рассеянно листал какой-то пухлый еженедельник. У его ног стояла небольшая спортивная сумка с надписью «Puma». Время от времени он поглядывал на зеркальную стенку бара с полками, уставленными разнокалиберными бутылками. Но он не на бутылки смотрел. Он смотрел в зеркало. И когда увидел в нем того, кто ему был нужен, расплатился с барменом, поднял сумку и направился к конторке дежурного портье, старательно не глядя в мою сторону, что было непросто, так как я стоял рядом с конторкой. Я тоже старательно на него не смотрел.
— Nummer sechs Hundert zwei und dreizig, bitte, — сказал он самую малость громче, чем это было нужно, чтобы его услышал портье. Но достаточно, чтобы услышал я. И повторил по-русски — для тех, кто не учил в школе немецкого языка или учил плохо: — Шестьсот тридцать второй.
— Wie Name, bitte? — отозвался портье, демонстрируя, что он никогда не относился к двоечникам.
— Doktor Hamberg. Rudolf Hamberg.
— Ein Moment, Herr Hamberg. Bitte, Herr Hamberg.
— Danke sch?n.
Доктор Гамберг взял услужливо поданный ему ключ и направился к лифтам, так и не взглянув в мою сторону. Он был таким же Гамбергом, как я президентом Ельциным, а доктором действительно был. Военным хирургом. Правда, последнюю операцию он сделал, если мне не изменяет память, летом 1995 года в Чечне под Урус-Мартаном. Закончить ее он не успел, потому что на полевой госпиталь напали боевики. Он приказал ассистентке наложить швы, а сам, как был, не снимая зеленого хирургического халата и резиновых перчаток, взял из-под операционного стола свой «калаш» и за полчаса сократил число борцов за независимость Ичкерии на энное число единиц. Примерно на пятнадцать, считая раненых. После той ночи он больше никого не возвратил к жизни. А вот наоборот — было.
Доктор Гамберг. Капитан медицинской службы, а ныне рядовой запаса Иван Перегудов. Для своих — Док. И не только для своих. Дружеское прозвище уже стало его оперативным псевдонимом. Как «Пастух» для меня, «Муха» для Олега Мухина, «Артист» для Сеньки Злотникова и «Боцман» для Дмитрия Хохлова.
«Шестьсот тридцать второй номер, Рудольф Гамберг», — повторил я для памяти, продолжая наблюдать за гостиничным холлом. Раз появился Док, можно было ожидать появления и Боцмана. Но Боцман не обнаруживался. Зато обнаружился господин Матти Мюйр.
На Мюйра я обратил внимание сразу — по тому, как засуетился перед ним швейцар: широко распахнул дверь, придержал ее, подобострастно закланялся. Так суетятся перед очень богатым и щедрым клиентом. Не похож был этот франтоватый старикан на очень богатого клиента. И тем более на клиента щедрого. Еще так лебезят перед большим начальством. Но и на начальство он не тянул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101