Он тяжело дышал, пот бисеринками выступал на его смуглом лбу.
Вид у больного был страшный, и Майлс шарахнулся в сторону, вполне разделяя ужас горничной миссис Викерс. Сара застыла посреди каюты с фонарем в руке, впиваясь глазами в лицо арестанта, рот ее был полуоткрыт, лицо выражало страдание.
– Господи, на кого он похож! – выговорил Майлс. – Уходите, мисс, и закройте дверь. Говорю вам – он бредит!
Звук его голоса отрезвил девушку. Она поставила фонарь и бросилась к койке.
– Дурак, неужто ты не видишь, что он задыхается? Воды! Принеси воды! – И, обхватив голову больного, она прижала ее к груди, раскачиваясь в каком-то исступлении.
Покорный ее приказанию, Майлс окунул жестяную кружку в небольшой открытый бачок, закрепленный бугелем в углу, и дал ее Саре. Не поблагодарив его, девушка поднесла кружку к губам арестанта. Тот стал жадно пить и, закрыв глаза, облегченно вздохнул.
В этот момент чуткий слух Майлса уловил позвякивание оружия.
– Идет доктор, мисс! – воскликнул он. – Я слышу звон оружия, должно быть, часовой отдает ему честь. Уходите скорее!
Сара схватила фонарь и, открыв задвижку, погасила его.
– Скажи, что он сам погас, и держи язык за зубами, – сурово шепнула она. – А я уж как-нибудь вывернусь.
Она склонилась над арестантом, как бы поправляя подушку, а затем выскользнула из помещения как раз в ту минуту, когда доктор Пайн спускался по трапу.
– Эй, кто там? – крикнул он, оступившись. – Где свет?
– Сейчас, сэр, – ответил Майлс, возясь с фонарем. – Все в порядке, сэр. Он просто погас, сэр.
– Погас? Зачем же ты, болван, дал ему погаснуть? – проворчал Пайн, ничего не подозревая. – Экие вы все тут олухи! Для чего же фонарь, если он не горит?
И он пошел вперед, вытянув перед собой руки, а Сара Пэрфой тем временем прошла как тень мимо него и поднялась на верхнюю палубу.
Глава 5
В АРЕСТАНТСКОЙ
В арестантской, находящейся между двумя палубами, царила темнота, наполненная гулом голосов. Караульный у входа был обязан «предотвращать всякий шум», но он свободно толковал этот параграф служебного устава, и пока арестанты не начинали кричать, горланить и драться, что с ними нередко случалось, – он их не трогал. Такая тактика в соблюдении тюремного распорядка диктовалась простым благоразумием – ведь не мог часовой в одиночку противостоять скопищу арестантов, а те, если на них оказывали давление, поднимали такой страшный галдеж, что в нем тонули все голоса, и это лишало начальство возможности наказать кого-либо в отдельности. Не мог же один солдат подвергнуть порке все сто восемьдесят человек, а зачинщиков скандала найти было невозможно. Поэтому арестанты пользовались негласным правом тихо разговаривать и прохаживаться внутри своей дубовой клетки.
Человеку, спустившемуся с верхней палубы, могло бы показаться, что здесь царила непроглядная ночь. Однако глаза арестантов, привыкшие к беспросветному мраку, свободно различали окружающие предметы.
Площадь тюрьмы была пятьдесят футов в длину и пятьдесят футов в ширину, а высота ее достигла примерно пяти футов и десяти дюймов, что составляло расстояние, отделявшее одну палубу от другой. В некоторых местах переборки были сделаны отверстия достаточно широкие, чтобы в них мог пройти ружейный ствол. В кормовой части, примыкавшей к помещению для солдат, находился люк, похожий на жерло кочегарской топки. Сначала могло показаться, что это сделано с гуманной целью – для вентиляции помещения, но это впечатление вскоре рассеивалось. Отверстие было ровно такой величины, чтобы в него можно было пропустить ствол маленькой гаубицы с нижней палубы. В случае бунта солдаты могли бы прочесать тюрьму шрапнельным огнем. Очень мало свежего воздуха проникало в помещение через стенные отверстия, а основной его приток шел через палубный люк. Но так как люк находился только в одном конце тюрьмы, то свежий воздух поглощался двадцатью или тридцатью счастливцами, лежавшими под люком, а до остальных ста пятидесяти человек он почти не доходил. Порты были все время открыты, но их почти целиком заслоняли нары, подходившие к ним вплотную, и воздух, поступающий через порты, являлся как бы собственностью тех, кто эти места занимал. Нар было двадцать восемь, на каждых – по шесть человек. Нары проходили двойным ярусом по двум сторонам тюрьмы – по десяти с каждой стороны и восемь у перед ней части, напротив дверей. Для одних нар отводилось пять квадратных футов и шесть дюймов. Однако последние были урезаны из-за недостатка места; но и при такой скученности двенадцать человек все же были вынуждены спать на полу.
Пайн не преувеличивал, когда говорил о скученности на арестантских кораблях, а так как он получал по полгинеи за каждого человека, доставленного живым в Хобарт-Таун, у него были все основания жаловаться.
Еще всего лишь час назад, когда Фрер заходил сюда, все арестанты лежали, укутанные одеялами. Сейчас все выглядело иначе, хотя при первом же лязге засовов все арестанты обычно кидались на свои нары и притворялись спящими. Как только глаза привыкли к густому тюремному сумраку, перед пришедшим открывалась необычная картина. Группы людей в самых невероятных позах лежали, стояли, сидели или расхаживали взад и вперед. Это было повторением сцены на кормовой палубе, только здесь эти озверевшие полулюди не боялись надзора стражников и чувствовали себя раскованней в своих движениях. Словами невозможно описать уродливую фантасмагорию тел и голов, копошащихся в тлетворном зловонии этой кошмарной тюрьмы. Калло мог бы изобразить ее или Данте создать своей фантазией, но все иные попытки оказались бы бессильными. В человеческой природе есть непознаваемые глубины, подобные наполненным ядовитыми миазмами темным пещерам, проникнуть в которые никто не решится.
Старики, юноши, мальчики, матерые грабители, разбойники с больших дорог спали бок о бок с тщедушными карманниками и пронырливыми уличными воришками. Фальшивомонетчик разделял нары с похитителем трупов. Человек с образованием постигал неведомые ему тайны ремесла взломщика, а какой-нибудь хулиган из Сент-Джайлса брал уроки самообладания у профессионального мошенника. Проворовавшийся клерк и крупный светский авантюрист обменивались опытом. Рассказы контрабандистов об удачных операциях чередовались с воспоминаниями воров о том, как в туманные ночи они похищали у прохожих часы. Браконьер, погруженный в мрачные раздумья о больной жене и осиротевших детях, вздрагивал, когда забулдыга из ночлежки хлопал его по плечу и крепким словцом советовал ему взбодриться и «стать мужчиной». Непутевый рассыльный из лавки, доведенный до тюрьмы пристрастием к кутежам, отбросив первоначальный стыд, жадно внимал историям о подвигах на стезе порока, которые с таким смаком расписывали старшие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
Вид у больного был страшный, и Майлс шарахнулся в сторону, вполне разделяя ужас горничной миссис Викерс. Сара застыла посреди каюты с фонарем в руке, впиваясь глазами в лицо арестанта, рот ее был полуоткрыт, лицо выражало страдание.
– Господи, на кого он похож! – выговорил Майлс. – Уходите, мисс, и закройте дверь. Говорю вам – он бредит!
Звук его голоса отрезвил девушку. Она поставила фонарь и бросилась к койке.
– Дурак, неужто ты не видишь, что он задыхается? Воды! Принеси воды! – И, обхватив голову больного, она прижала ее к груди, раскачиваясь в каком-то исступлении.
Покорный ее приказанию, Майлс окунул жестяную кружку в небольшой открытый бачок, закрепленный бугелем в углу, и дал ее Саре. Не поблагодарив его, девушка поднесла кружку к губам арестанта. Тот стал жадно пить и, закрыв глаза, облегченно вздохнул.
В этот момент чуткий слух Майлса уловил позвякивание оружия.
– Идет доктор, мисс! – воскликнул он. – Я слышу звон оружия, должно быть, часовой отдает ему честь. Уходите скорее!
Сара схватила фонарь и, открыв задвижку, погасила его.
– Скажи, что он сам погас, и держи язык за зубами, – сурово шепнула она. – А я уж как-нибудь вывернусь.
Она склонилась над арестантом, как бы поправляя подушку, а затем выскользнула из помещения как раз в ту минуту, когда доктор Пайн спускался по трапу.
– Эй, кто там? – крикнул он, оступившись. – Где свет?
– Сейчас, сэр, – ответил Майлс, возясь с фонарем. – Все в порядке, сэр. Он просто погас, сэр.
– Погас? Зачем же ты, болван, дал ему погаснуть? – проворчал Пайн, ничего не подозревая. – Экие вы все тут олухи! Для чего же фонарь, если он не горит?
И он пошел вперед, вытянув перед собой руки, а Сара Пэрфой тем временем прошла как тень мимо него и поднялась на верхнюю палубу.
Глава 5
В АРЕСТАНТСКОЙ
В арестантской, находящейся между двумя палубами, царила темнота, наполненная гулом голосов. Караульный у входа был обязан «предотвращать всякий шум», но он свободно толковал этот параграф служебного устава, и пока арестанты не начинали кричать, горланить и драться, что с ними нередко случалось, – он их не трогал. Такая тактика в соблюдении тюремного распорядка диктовалась простым благоразумием – ведь не мог часовой в одиночку противостоять скопищу арестантов, а те, если на них оказывали давление, поднимали такой страшный галдеж, что в нем тонули все голоса, и это лишало начальство возможности наказать кого-либо в отдельности. Не мог же один солдат подвергнуть порке все сто восемьдесят человек, а зачинщиков скандала найти было невозможно. Поэтому арестанты пользовались негласным правом тихо разговаривать и прохаживаться внутри своей дубовой клетки.
Человеку, спустившемуся с верхней палубы, могло бы показаться, что здесь царила непроглядная ночь. Однако глаза арестантов, привыкшие к беспросветному мраку, свободно различали окружающие предметы.
Площадь тюрьмы была пятьдесят футов в длину и пятьдесят футов в ширину, а высота ее достигла примерно пяти футов и десяти дюймов, что составляло расстояние, отделявшее одну палубу от другой. В некоторых местах переборки были сделаны отверстия достаточно широкие, чтобы в них мог пройти ружейный ствол. В кормовой части, примыкавшей к помещению для солдат, находился люк, похожий на жерло кочегарской топки. Сначала могло показаться, что это сделано с гуманной целью – для вентиляции помещения, но это впечатление вскоре рассеивалось. Отверстие было ровно такой величины, чтобы в него можно было пропустить ствол маленькой гаубицы с нижней палубы. В случае бунта солдаты могли бы прочесать тюрьму шрапнельным огнем. Очень мало свежего воздуха проникало в помещение через стенные отверстия, а основной его приток шел через палубный люк. Но так как люк находился только в одном конце тюрьмы, то свежий воздух поглощался двадцатью или тридцатью счастливцами, лежавшими под люком, а до остальных ста пятидесяти человек он почти не доходил. Порты были все время открыты, но их почти целиком заслоняли нары, подходившие к ним вплотную, и воздух, поступающий через порты, являлся как бы собственностью тех, кто эти места занимал. Нар было двадцать восемь, на каждых – по шесть человек. Нары проходили двойным ярусом по двум сторонам тюрьмы – по десяти с каждой стороны и восемь у перед ней части, напротив дверей. Для одних нар отводилось пять квадратных футов и шесть дюймов. Однако последние были урезаны из-за недостатка места; но и при такой скученности двенадцать человек все же были вынуждены спать на полу.
Пайн не преувеличивал, когда говорил о скученности на арестантских кораблях, а так как он получал по полгинеи за каждого человека, доставленного живым в Хобарт-Таун, у него были все основания жаловаться.
Еще всего лишь час назад, когда Фрер заходил сюда, все арестанты лежали, укутанные одеялами. Сейчас все выглядело иначе, хотя при первом же лязге засовов все арестанты обычно кидались на свои нары и притворялись спящими. Как только глаза привыкли к густому тюремному сумраку, перед пришедшим открывалась необычная картина. Группы людей в самых невероятных позах лежали, стояли, сидели или расхаживали взад и вперед. Это было повторением сцены на кормовой палубе, только здесь эти озверевшие полулюди не боялись надзора стражников и чувствовали себя раскованней в своих движениях. Словами невозможно описать уродливую фантасмагорию тел и голов, копошащихся в тлетворном зловонии этой кошмарной тюрьмы. Калло мог бы изобразить ее или Данте создать своей фантазией, но все иные попытки оказались бы бессильными. В человеческой природе есть непознаваемые глубины, подобные наполненным ядовитыми миазмами темным пещерам, проникнуть в которые никто не решится.
Старики, юноши, мальчики, матерые грабители, разбойники с больших дорог спали бок о бок с тщедушными карманниками и пронырливыми уличными воришками. Фальшивомонетчик разделял нары с похитителем трупов. Человек с образованием постигал неведомые ему тайны ремесла взломщика, а какой-нибудь хулиган из Сент-Джайлса брал уроки самообладания у профессионального мошенника. Проворовавшийся клерк и крупный светский авантюрист обменивались опытом. Рассказы контрабандистов об удачных операциях чередовались с воспоминаниями воров о том, как в туманные ночи они похищали у прохожих часы. Браконьер, погруженный в мрачные раздумья о больной жене и осиротевших детях, вздрагивал, когда забулдыга из ночлежки хлопал его по плечу и крепким словцом советовал ему взбодриться и «стать мужчиной». Непутевый рассыльный из лавки, доведенный до тюрьмы пристрастием к кутежам, отбросив первоначальный стыд, жадно внимал историям о подвигах на стезе порока, которые с таким смаком расписывали старшие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147