проступок, однажды свершенный, на всю жизнь оставляет последствия. И эта трагедия с ее позором и преступлением, с ее естественным концом – смертной карой – является плодом такого же греха, который вы готовитесь свершить.
В тюрьме стало совсем темно; когда Руфус Доуз закончил свой рассказ, он почувствовал, как его руку схватила дрожащая рука капеллана.
– Данте мне подержать вашу руку!.. Сэр Ричард не был убийцей вашего отца. Он был убит другим человеком, ехавшим рядом с ним. Он оглушил его сильным ударом, а сам ускакал прочь.
– Боже милостивый! Откуда вам это извести?
– Я был свидетелем этого убийства… и… Не выпускайте моей руки!.. Я ограбил убитого.
– Вы?
– Да. В юности я был игроком. Как-то раз я проиграл деньги лорду Беллазису, и, чтобы рассчитаться с ним, я подделал два векселя. Лорд, человек беспринципный и жестокий, грозился меня изобличить, если я не уплачу ему вдвое больше. В те дни подделка векселей каралась смертью, и я прилагал все усилия, чтобы выкупить у него доказательство моего безрассудства. Мне это удалось. Мы условились с лордом Беллазисом встретиться недалеко от его особняка в Хэмпстеде как раз в тот вечер, о котором вы говорили. Я должен был отдать ему деньги и получить обратно свои векселя. Когда я увидел, как он упал, я пришпорил лошадь и подъехал к нему; но вместо того, чтобы преследовать убийцу, я стал рыться в бумажнике лорда и вынул свои фальшивые векселя. А на суде я побоялся выступить свидетелем, хотя мог бы вас спасти… О, вы отдернули руку!
– Да простит вас бог! – сказал Руфус Доуз и замолчал.
– Говорите! – вскричал Норт. – Говорите, или я сойду с ума. Упрекайте меня! Презирайте меня! Плюйте мне в лицо! Хуже, чем я сам о себе думаю, уже думать нельзя.
Спрятав лицо в ладони, арестант ничего не ответил. В отчаянии махнув рукой, Норт, шатаясь, вышел из камеры.
Прошло около часа с тех пор, как капеллан сунул Гимблету фляжку с ромом, и часовой, с пьяным удивлением, обнаружил, что в ней что-то осталось. Сначала он хотел было отпить только глоток как плату за свою любезность – а Гимблет имел слабость к спиртному, и Норт это знал, – но так как ждать пришлось долго, то одни глоток превратился в два, потом в три, и, осушив более половины фляжки, Гимблет решил, что он только промочил глотку, и потому его неудержимо потянуло выпить еще. Часовой был в замешательстве; если он не осушит фляжку, он будет вечно об этом сожалеть, если же выпьет все до конца, он опьянеет, а «пить на посту» такого еще никому никогда не прощалось! Он вглядывался и темное море, туда, где на волнах мерцали огоньки, отмечая присутствие шхуны. Комендант был далеко! Легкий ветерок, поднявшийся к вечеру, как предсказывал Блант, доносил снизу, с причала, голоса команды, находившейся в шлюпке, рулевым которой был его друг, Джек Мэнникс. Он даст Джеку отхлебнуть глоточек.
Выйдя за ворота тюрьмы, часовой подошел к краю насыпи и, глядя вниз, стал звать своего друга. Но ветер крепчал и относил его голос: Джек Мэнникс ничего не слышал и продолжал вести разговор. Гимблет уже достаточно нагрузился и был искренне возмущен таким пренебрежением; примостившись на насыпи, он одним глотком осушил фляжку до дна. Действие рома на пустой желудок было весьма ощутимо. Часовой сделал слабую попытку встать на ноги, бросив укоризненный взгляд на пустую фляжку, попробовал еще что-то из нее высосать, а затем с пьяной бесшабашностью, обругав остров со всеми его обитателями, грохнулся на землю и заснул мертвым сном.
Выйдя из тюрьмы, Норт не заметил отсутствия часового; в таком состоянии он навряд ли вообще мог что-либо заметить. С непокрытой головой, без бушлата, с безумным взглядом, сжатыми кулаками, он опрометью ринулся сквозь ворота в темноту, словно спасаясь от какого-то страшного призрака. Погруженный в свои мысли, он не понимал, куда идет: вместо того чтобы направиться по тропинке, ведущей к морю, он свернул на хорошо знакомую дорогу к своему домику на холме.
«И этот человек каторжник! – воскликнул он. – Да ведь он герой и мученик! Какая у него адская жизнь! А любовь! Да, вот это и есть настоящая любовь! А ты, Джеймс Норт, как низок ты в глазах господа бога рядом с этим презренным отщепенцем!»
И, бормоча, это, он то рвал свои седые волосы, то стискивал пульсирующие виски, то бил себя кулаками по голове. Норт вбежал в свою комнату и при свете молодого месяца увидел свой саквояж и свечу, стоявшие на столе, где он их оставил. Они напомнили ему о цели его прихода. Он зажег свечу и, взяв саквояж, окинул прощальным взглядом комнату, ставшую свидетельницей его бесплодной борьбы с низкими инстинктами, которые в конце концов восторжествовали. Да, ничего не поделаешь! Сама судьба предначертала ему греховный путь, и теперь он должен выполнить это предначертание, от которого он некогда уклонился… И вдруг ему показалось, что пятнышко, в котором он узнал шхуну, медленно удаляется от берега. Он должен спешить: его ждут там, на причале.
Когда он повернулся, чтобы идти, луна, еще не затененная быстро надвигающимися тучами, пролила свой серебряный свет на воду, и на этой дорожке Норт увидел отплывающую лодку. И – неужто это обман расстроенных чувств? – на корме он заметил закутанную в бушлат мужскую фигуру! Сильный порыв ветра затянул месяц тучами, и шлюпка исчезла, словно ее уже поглотил надвигающийся шторм. Норт вздрогнул, поняв, что произошло.
Он вспомнил сказанные им слова: «Я спасу его душу, даже ценой собственной крови!» Неужто праведные небеса решили спасти человека, приговоренного к смерти трусом, и покарать его, этого труса? О, тот человек заслужил свободу. Он честен, благороден и верен своему слову. Как непохож он на него, презренного себялюбца, нечестивого служителя божьего, пьяницу! Внимание его привлекло стоявшее на столе зеркало, которому суждено было вскоре отражать благочестивый лик Микина, и Норт, вглядевшись в свое отражение, в ужасе содрогнулся и, не сводя глаз со своего бледного лица и налитых кровью глаз, бессознательно сунул руку в саквояж. В какое омерзительное ничтожество он превратился! Роковой приступ безумия, ищущий выхода в избавлении от своего ненавистного «я», охватил его, и пальцы конвульсивно сжали некий предмет, который они нащупали в саквояже.
«Так будет лучше, – пробормотал он своему ненавистному отражению. – Слишком долго я тебя изучал. Я проник в твою суть, извлек оттуда все твои тайны! Ты лишь пустая оболочка, скрывающая развратную и грешную душу. Он должен жить, а ты должен умереть!»
Быстрый взмах руки опрокинул свечу, и в комнате воцарился мрак.
Потрясенный столь неожиданным откровением, Руфус Доуз неподвижно сидел в своей камере, ожидая услышать грохот тяжелой двери, закрывшейся за капелланом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
В тюрьме стало совсем темно; когда Руфус Доуз закончил свой рассказ, он почувствовал, как его руку схватила дрожащая рука капеллана.
– Данте мне подержать вашу руку!.. Сэр Ричард не был убийцей вашего отца. Он был убит другим человеком, ехавшим рядом с ним. Он оглушил его сильным ударом, а сам ускакал прочь.
– Боже милостивый! Откуда вам это извести?
– Я был свидетелем этого убийства… и… Не выпускайте моей руки!.. Я ограбил убитого.
– Вы?
– Да. В юности я был игроком. Как-то раз я проиграл деньги лорду Беллазису, и, чтобы рассчитаться с ним, я подделал два векселя. Лорд, человек беспринципный и жестокий, грозился меня изобличить, если я не уплачу ему вдвое больше. В те дни подделка векселей каралась смертью, и я прилагал все усилия, чтобы выкупить у него доказательство моего безрассудства. Мне это удалось. Мы условились с лордом Беллазисом встретиться недалеко от его особняка в Хэмпстеде как раз в тот вечер, о котором вы говорили. Я должен был отдать ему деньги и получить обратно свои векселя. Когда я увидел, как он упал, я пришпорил лошадь и подъехал к нему; но вместо того, чтобы преследовать убийцу, я стал рыться в бумажнике лорда и вынул свои фальшивые векселя. А на суде я побоялся выступить свидетелем, хотя мог бы вас спасти… О, вы отдернули руку!
– Да простит вас бог! – сказал Руфус Доуз и замолчал.
– Говорите! – вскричал Норт. – Говорите, или я сойду с ума. Упрекайте меня! Презирайте меня! Плюйте мне в лицо! Хуже, чем я сам о себе думаю, уже думать нельзя.
Спрятав лицо в ладони, арестант ничего не ответил. В отчаянии махнув рукой, Норт, шатаясь, вышел из камеры.
Прошло около часа с тех пор, как капеллан сунул Гимблету фляжку с ромом, и часовой, с пьяным удивлением, обнаружил, что в ней что-то осталось. Сначала он хотел было отпить только глоток как плату за свою любезность – а Гимблет имел слабость к спиртному, и Норт это знал, – но так как ждать пришлось долго, то одни глоток превратился в два, потом в три, и, осушив более половины фляжки, Гимблет решил, что он только промочил глотку, и потому его неудержимо потянуло выпить еще. Часовой был в замешательстве; если он не осушит фляжку, он будет вечно об этом сожалеть, если же выпьет все до конца, он опьянеет, а «пить на посту» такого еще никому никогда не прощалось! Он вглядывался и темное море, туда, где на волнах мерцали огоньки, отмечая присутствие шхуны. Комендант был далеко! Легкий ветерок, поднявшийся к вечеру, как предсказывал Блант, доносил снизу, с причала, голоса команды, находившейся в шлюпке, рулевым которой был его друг, Джек Мэнникс. Он даст Джеку отхлебнуть глоточек.
Выйдя за ворота тюрьмы, часовой подошел к краю насыпи и, глядя вниз, стал звать своего друга. Но ветер крепчал и относил его голос: Джек Мэнникс ничего не слышал и продолжал вести разговор. Гимблет уже достаточно нагрузился и был искренне возмущен таким пренебрежением; примостившись на насыпи, он одним глотком осушил фляжку до дна. Действие рома на пустой желудок было весьма ощутимо. Часовой сделал слабую попытку встать на ноги, бросив укоризненный взгляд на пустую фляжку, попробовал еще что-то из нее высосать, а затем с пьяной бесшабашностью, обругав остров со всеми его обитателями, грохнулся на землю и заснул мертвым сном.
Выйдя из тюрьмы, Норт не заметил отсутствия часового; в таком состоянии он навряд ли вообще мог что-либо заметить. С непокрытой головой, без бушлата, с безумным взглядом, сжатыми кулаками, он опрометью ринулся сквозь ворота в темноту, словно спасаясь от какого-то страшного призрака. Погруженный в свои мысли, он не понимал, куда идет: вместо того чтобы направиться по тропинке, ведущей к морю, он свернул на хорошо знакомую дорогу к своему домику на холме.
«И этот человек каторжник! – воскликнул он. – Да ведь он герой и мученик! Какая у него адская жизнь! А любовь! Да, вот это и есть настоящая любовь! А ты, Джеймс Норт, как низок ты в глазах господа бога рядом с этим презренным отщепенцем!»
И, бормоча, это, он то рвал свои седые волосы, то стискивал пульсирующие виски, то бил себя кулаками по голове. Норт вбежал в свою комнату и при свете молодого месяца увидел свой саквояж и свечу, стоявшие на столе, где он их оставил. Они напомнили ему о цели его прихода. Он зажег свечу и, взяв саквояж, окинул прощальным взглядом комнату, ставшую свидетельницей его бесплодной борьбы с низкими инстинктами, которые в конце концов восторжествовали. Да, ничего не поделаешь! Сама судьба предначертала ему греховный путь, и теперь он должен выполнить это предначертание, от которого он некогда уклонился… И вдруг ему показалось, что пятнышко, в котором он узнал шхуну, медленно удаляется от берега. Он должен спешить: его ждут там, на причале.
Когда он повернулся, чтобы идти, луна, еще не затененная быстро надвигающимися тучами, пролила свой серебряный свет на воду, и на этой дорожке Норт увидел отплывающую лодку. И – неужто это обман расстроенных чувств? – на корме он заметил закутанную в бушлат мужскую фигуру! Сильный порыв ветра затянул месяц тучами, и шлюпка исчезла, словно ее уже поглотил надвигающийся шторм. Норт вздрогнул, поняв, что произошло.
Он вспомнил сказанные им слова: «Я спасу его душу, даже ценой собственной крови!» Неужто праведные небеса решили спасти человека, приговоренного к смерти трусом, и покарать его, этого труса? О, тот человек заслужил свободу. Он честен, благороден и верен своему слову. Как непохож он на него, презренного себялюбца, нечестивого служителя божьего, пьяницу! Внимание его привлекло стоявшее на столе зеркало, которому суждено было вскоре отражать благочестивый лик Микина, и Норт, вглядевшись в свое отражение, в ужасе содрогнулся и, не сводя глаз со своего бледного лица и налитых кровью глаз, бессознательно сунул руку в саквояж. В какое омерзительное ничтожество он превратился! Роковой приступ безумия, ищущий выхода в избавлении от своего ненавистного «я», охватил его, и пальцы конвульсивно сжали некий предмет, который они нащупали в саквояже.
«Так будет лучше, – пробормотал он своему ненавистному отражению. – Слишком долго я тебя изучал. Я проник в твою суть, извлек оттуда все твои тайны! Ты лишь пустая оболочка, скрывающая развратную и грешную душу. Он должен жить, а ты должен умереть!»
Быстрый взмах руки опрокинул свечу, и в комнате воцарился мрак.
Потрясенный столь неожиданным откровением, Руфус Доуз неподвижно сидел в своей камере, ожидая услышать грохот тяжелой двери, закрывшейся за капелланом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147