Безрадостное убожество жизни каторжника в Порт-Артуре было озарено, как звездой, одним светлым воспоминанием. В минуты самого горького отчаяния он лелеял одну чистую и благородную мысль – мысль о девочке, которую он спас и которая любила его. Когда на китобойном судне, взявшем его на борт с горящей лодки, он почувствовал, что моряки, поверив лживым россказням Фрера, отшатнулись от угрюмого преступника, он черпал силы для молчания в мыслях о страдающем ребенке. Когда несчастная миссис Викерс, не приходя в сознание, умерла у него па глазах и вместе с ней погибла главная свидетельница его героического поступка, мысль о том, что девочка жива, облегчала его печаль о собственной судьбе. Когда Фрер выдал его властям, как беглеца, беззастенчиво приписав себе сооружение лодки, Руфус не сомневался в том, что Сильвия осудит подлый поступок Фрера, и потому молчал. Он был уверен, что она из благодарности попросит о его помиловании, ибо считал, что просить ему самому унизительно. Так велико его презрение к трусу и хвастуну, который, воспользовавшись своей кратковременной властью, нагло лжесвидетельствовал против него, что, услышав приговор о пожизненной каторге, он из гордости умолчал о своем поступке, решив подождать выздоровления Сильвии, веруя в восстановление справедливости и воздаяние за все свои муки. Но когда в Порт-Артуре день шел за днем, не принося ни весточки утешения, ни тени надежды на оправдание, он впал в отчаяние, предчувствуя что-то неладное. И тут он узнал от повой партии каторжан, что дочь коменданта все еще больна и находится при смерти. Потом до него дошли слухи, что они с отцом уехали из колонии, и все надежды на помилование рухнули. Это известие явилось для пего страшным ударом. Сначала он было принялся горько упрекать ее в жестокосердии. Но чувство глубокой любви к ней, не покидавшее его, несмотря на все муки, которые ожесточили его душу, побудили Руфуса даже тогда искать для нее оправдание. Она была больна. Она находилась среди друзей, которые ее любили, а его презирали. Может быть, она и пыталась все объяснить, вступиться за него, но ее словами пренебрегли, как детским лепетом. Она освободила бы его, если бы это было в ее власти! Затем он стал писать прошения, в отчаянии требовал встречи с комендантом, надоедал тюремщикам и надзирателям своей историей, сетовал на жестокую несправедливость, жертвой которой он стал. Писал губернатору письма одно за другим с обличениями капитана Фрера – письма по назначению не отсылались.
Начальству, сперва доброжелательно относившемуся к нему из-за постигших его необычайных испытаний, надоело выслушивать его злонамеренную ложь, и Руфуса стали отправлять на самые тяжкие, изнурительные работы. Его угрюмость принимали за вероломство, нетерпеливые взрывы гнева против судьбы – за свирепость, молчаливое терпение – за опасное коварство. В Порт-Артуре он стал тем же, чем был в Макуори-Харбор – человеком, отмеченным клеймом. Отчаявшись получить желанную свободу честным путем и страшась на всю жизнь остаться в цепях, он дважды пытался бежать, но бегство отсюда было еще более безнадежным, чем в Чертовых Воротах. Полуостров Порт-Артур отлично охранялся, тюрьма была окружена кольцом сигнальных постов, шлюпки с вооруженными командами стерегли выходы из каждой бухты, а поперек узкого перешейка, соединяющего полуостров с материком, был выставлен кордон из солдат, усиленный сторожевыми собаками. Его, разумеется, оба раза поймали, высекли и крепче заковали в кандалы. После второй попытки бежать его отправили на угольные копи, где каторжники жили под землей, работали полуголыми и возили по рельсам в вагонетках приезжающих инспекторов, если столь высокие лица удостаивали их своим посещением. В тот день, когда его туда отправили, он узнал, что Сильвия умерла, и последняя его надежда исчезла.
Тогда он создал себе новую религию. Он стал поклоняться умершей. К живым он питал только ненависть и злобу, к мертвой – любовь и нежность. Вместо светлых видений, посещавших его в навсегда минувшей юности, у него теперь осталось только одно – мысль о ребенке, который его любил. Вместо того чтобы вызывать в памяти картины жизни в домашнем кругу и образы людей, которые в те годы считали его достойным любви и уважения, он вызывал один лишь образ, светлый и незапятнанный; он витал перед ним в кишащей чудовищами пропасти, в которую он упал. Перед ним был образ этой невинной девочки – она то доверчиво прижимала головку к его груди, то весело смеялась над ним; с ней были связаны все воображаемые картины любви и счастья. Утратив всякую надежду на то, чтобы вернуть свое доброе имя и место в жизни, он рисовал себе спокойный уголок где-нибудь на краю света, – домик, утонувший в густом саду в маленьком немецком городке, или отдаленный коттедж на британском побережье, где он и снящийся ему в мечтах ребенок могли бы счастливо жить вместе, питая друг к другу привязанность более чистую, чем любовь мужчины и женщины. Он представлял себе, как стал бы учить ее, черпая знания из того необычного запаса, каким его наделила полная превратностей жизнь, как он назвал бы ей свое настоящее имя и, может быть, сумел бы ради нее добиться почета и богатства. Но нет, – думал он, – она не нуждается ни в том, ни в другом, она предпочла бы тихую скромную жизнь и стремилась бы приносить пользу людям, свершая добрые дела любви и милосердия. Он видел ее в своем воображении читающей книгу у приветливо потрескивающего камина, гуляющей по лесу в летнее время или отдыхающей на берегу дремотного полуденного моря. Он ощущал в своих мечтах ее нежные руки, обвивавшиеся вокруг его шеи, ее невинные поцелуи на своих губах, он слышал ее звонкий смех и видел ее, летящую к нему навстречу с развевающимися на ветру кудрями цвета солнечных лучей. Зная, что она мертва, и понимая, что не оскорбляет ее светлой памяти тем, что мысленно соединяет ее судьбу со своей, с отверженным, повидавшим в жизни столько зла, он любил думать о ней как о живой и строить для себя и для нее планы будущего счастья. И в гулкой темноте шахты, и при ослепляющем свете полуденного солнца, когда он тащил нагруженную вагонетку, он всегда видел ее рядом с собой и ее спокойные глаза с любовью смотрели па него, как тогда, давно, в челноке. Она почему-то не становилась старше и никогда не стремилась уйти от него. Только когда ему делалось невыносимо тяжко, и он начинал бранить и проклинать все на свете или когда он на время присоединялся к омерзительному веселью своих товарищей, маленькая фигурка исчезала. Так в своих мечтах он нашел для себя горестное утешение и в этом мире грез обрел спасение от унижений и ужасов жизни. Он стал равнодушен к страданиям, и только где-то на дне этого равнодушия таилась неистребимая ненависть к человеку, который навлек на него эти муки, и твердая решимость при первой же возможности показать его истинное лицо – лицо лжегероя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147