– Я бы пошла с вами, если вы, конечно, не против, – без денег. Я тут забрала себе в голову, что в дороге наверняка сделаю то, чего, при всем желании, никогда не доводилось прежде,– сама убью паука.
Не знаю как, но я вдруг совершенно отчетливо поняла, что ее слова не ложь, но предлог, а настоящая причина, почему она хочет пойти с нами, в другом. У меня было такое чувство, будто я вижу Мав насквозь, только что мысли ее не читаю: вот она стоит и смотрит на меня честным взглядом прозрачных голубых глаз, а сама ведь себе на уме. Я словно уже видела ее раньше. Она была как две капли воды похожа на женщину, которая пригрезилась мне много лет тому назад. То есть, я хочу сказать, она была в точности такой, какой я мечтала (невесть откуда берущиеся мечты матери о будущем своего ребенка) – увидеть когда-нибудь свою дорогую малютку Лилу в те несколько месяцев, что качала ее в колыбели, пока девочку не взяла лихорадка.
Я отвела глаза,– надеюсь, раньше, чем она успела заметить навернувшиеся на них слезы. Притворилась, будто разглядываю видимую часть долины, куда нам вскоре предстояло спуститься. Потом откашлялась и сказала:
– Моя дорогая, разве мало того, что вся наша благочестивая миссия, возможно, один сплошной обман, который и так навлечет на нас гнев богов? Стоит ли нам еще открывать на них охоту?
Мав окинула всю нашу компанию беглым сочувственным взглядом, от которого нам стало немного не по себе.
– Видно, я не совсем понятно объяснила, – серьезно заговорила она, – и никто не позаботился рассказать вам, что такое Жребий. Дело не только в том, что дедушка А-Рак придет сегодня ночью на Стадион за своей данью. Все его сыновья, от мала до велика, вылезут из своих нор, чтобы отведать человечины. Это, конечно, незаконно, и Церковь делает вид, будто ничего такого не происходит, но все знают, что за одну ночь паучье отродье пожирает народу больше, чем за весь год, и даже самые отчаянные храбрецы и носа не покажут сегодня на улицу. Так что нам не придется выбиваться из сил, чтобы найти паука, которого я мечтаю убить, – он сам будет охотиться на нас.
Как только смысл сказанного дошел до меня, я зашипела:
– Грязная вонючая хитрая сука!
Мав сразу поняла, кого я имею в виду.
– Может быть… хотя, если она не пускалась с вами в откровенности, это еще не значит, что у нее дурное на уме. Кстати, раз уж мы о ней заговорили, – в карту-то вы сегодня заглядывали?
И хорошо, что она напомнила, ведь карта опять изменилась.
– Ну вот, теперь нам снова велят держаться вершин и, не спускаясь к реке Сумрачной, идти в следующую долину, к северу отсюда, – как бишь она называется?
Мав эта перемена, похоже, обрадовала.
– Ага, на это я и надеялась. Думаю, где бы ни была сейчас ваша клиентка, она видит, что происходит вокруг вас, – не глазами, конечно, а своими колдовскими способами, – и на ходу меняет планы. Только сегодня утром вот эти превосходные дворняги мне сказали, что в долине Петляющего Ручья, где вы должны были переправиться на тот берег, паучьего отродья столько, что и близко подходить не надо, за версту ими разит. Уж не знаю, чего она от вас хочет, но вы явно нужны ей живыми. Вот так. Ну, так что, берете меня с собой?
Мне ее присутствие было только в радость, да и остальным тоже. Она приспособилась к нашему шагу, едва мы тронулись с места, а шавки нырнули обратно в траву и помчались вперед вынюхивать опасность.
– Вот в такой же чудный солнечный день, как сегодня, – заговорила наша новая спутница, – я впервые в жизни увидела а-рачонка. Я и сама тогда была совсем мелкая, не больше пяти годов от роду, когда отец взял нас, ребятишек, на пастбище. Лето выдалось засушливое, пастухам приходилось гонять стада в низины, поближе к лесам, где трава была позеленее. И вот отец посадил нас с братом Данабом – тот был постарше и присматривал за мной – на опушке, оставил нам лепешку да мех с молоком, а сам пошел искать отбившуюся от стада скотину.
До сих пор стоит перед глазами эта сочно-зеленая стена деревьев, стволы опутал вьюнок, цветов не счесть, а надо всем этим пчелы, медовые осы, шмели-жужжуны, стрекозы и еще какие-то мотыльки с крылышками, которые так и горят на свету, что твои цветные стекла. У меня от одних только цветов глаза разбежались, такие они были большие и яркие, не то, что у нас на холмах; тут тебе и лиловые колокольчики, и красно-золотые огненные колеса, и белые, как снег, лилии с целыми гроздьями малиновых тычинок. А воздух прямо огнем горел от разноцветных букашек – ну в точности крохотные ангелы вышли порезвиться, да так проворно перепархивали с цветка на цветок, что мне показалось, будто какой-то полог колышется над лесом.
И тут я увидала нескольких крупных черных шмелей – прежде-то я их и не замечала, так мельтешили перед глазами всякие крылатые козявки. А эти забились в листву, сразу и не разглядишь. И не порхали туда сюда, как другие, а словно висели в воздухе, так что мне сперва показалось, будто у них и крыльев нет вовсе. Тогда я стала приглядываться: шевелятся они или нет? Или это ветерок перебирает листики вокруг? До чего же любопытно, и как странно, что эти большие черные шмели неподвижно парят в воздухе, да еще и без крыльев!
Я уже совсем было собралась подойти поближе, как вдруг среди прошлогодней листвы, прямо под тем местом, где висели загадочные шмели, что-то едва слышно зашуршало. Целую минуту я вглядывалась в плотный полог ветвей, прежде чем нашла просвет и поняла, откуда идет шорох. Это была старая шавка: она лежала на боку и смотрела прямо на меня из своего укрытия. Сначала я подумала, что она, наверное, дремала, потом пошевелилась во сне, приоткрыла глаза, увидела, что я смотрю на нее, и проснулась окончательно. Но нет. Слишком уж она пристально на меня уставилась, того и гляди… ну точно, глаза вот-вот на лоб вылезут! А все потому, что… нет, так не бывает, и все же… ну да, она старится прямо у меня на глазах. Кожа натягивается все туже и туже, щеки опадают, сквозь них проступают бугорки зубов, губы превращаются в две полоски пересушенной на солнце кожи… И глаза, они тоже меняются, мутнеют, вот уже стали тусклыми, как воск, провалились, и только сморщенные бугорки, как засохшие плевки, торчат наружу…
Я все не могла взять в толк, как это шавка состарилась так быстро, и вдруг увидела: два длинных, черных, гладких не то клыка, не то жала впились в жилистую, как у мумии, шею шавки. Об этих штуках я и раньше слышала от Данаба, который пугал меня всякими страшными сказками.
Медленно я перевела глаза на гроздь неподвижных черных шмелей и поняла, что никакие это не шмели, а паучьи глаза. Все это время я разглядывала кормящегося бога-паука, а он разглядывал меня…
– В долине Петляющего Ручья красиво, правда?
Вопрос Мав прозвучал насмешливо и горько, но долина, что раскинулась по правую руку от нас, и впрямь была прекрасна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77