Более половины семей приходились если не друзьями, то по крайней мере знакомыми родственникам Паанджи, да и сам он с одними обедал, с другими водил знакомство еще в годы учебы в Академии. И тем не менее к полудню у дверей каждого особняка стояли вооруженные стражники, которым Первосвященник дал наказ: вежливо, но непреклонно препятствовать любым попыткам жильцов покинуть свои дома, удерживая их под домашним арестом.
Остаток дня растворился в водовороте дел: надо было написать десяток-другой посланий и отправить их вместе с караванами запряженных плодами-тяжеловозами повозок в монастии, расположенные в радиусе не более десяти лиг от Большой Гавани. Ночь напролет обитатели монастий будут грузить на них золото, а к рассвету оно уже должно лежать на площади Корабельных Верфей, которую в оставшиеся до Распределения Дара часы тоже надо было подготовить к церемонии. Занятый этими делами, Пандагон слишком поздно узнал от одного из своих служек, что «голос» бога призвал того к алтарной яме и потребовал, чтобы он рассказал ему все до мелочей о закрытых на карантин домах.
Любопытство божества привело к самым печальным последствиям, все подробности которых установить так и не удалось. Известно, например, что Коллабрий Мягкотел Пятый, владелец множества складских помещений и целой флотилии речных судов, нежился в мраморных банях, занимавших весь подвальный этаж его особняка. Присутствие вооруженных людей Первосвященника в покоях первого этажа, похоже, нисколько не повлияло на планы магната оставить Большую Гавань, так как вокруг него в белесых облаках душистого пара толпились писцы и секретари, которые под его диктовку торопливо царапали письма с требованиями наличности, адресованные в различные Счетные Палаты, или записывали указания конюшим касательно экипажей и упряжек для них.
Писцы обливались потом в ливреях, в то время как Мягкотел лежал по пояс в благоуханной ванне с ароматической грязевой маской на лице и груди – магнат заботился о своей коже.
Со всей уверенностью можно предположить, что в предпоследнее мгновение тишину нарушал лишь голос августейшего Мягкотела. Возможно, магнат вдруг прервался и спросил: «Что это?»" – ибо просторные, выложенные мраморными плитами бани, столь любимые обитателями Большой Гавани, эхом отзываются на каждый звук, а ведь шаги наверняка были слышны – частая-частая дробь быстрых и легких ног! Слуги, наверное, тоже умолкли, прислушиваясь к шелесту и царапанью, которые доносились из соседнего помещения, где вода из подземных каналов, источивших основания города, поступала в котлы.
И сколько мгновений пронеслось, прежде чем благоуханная завеса вздыбилась и разлетелась в клочья под натиском неумолимого рока? Успели они догадаться, что за участь им уготована, прежде чем сама судьба, ощетинившись, выскочила из клубов пара и вонзила ядовитые клыки в их животы, головы и спины? Зато нам доподлинно известно, что Мягкотелу смертельный удар был нанесен раньше, чем он смог хотя бы шевельнуть пальцем. Его останки нашли в той же ванне, до пояса погруженными в воду, грязевая маска затвердела, как раковина моллюска, прикрывая ссохшуюся, точно вяленую, плоть, которая не заполняла ее даже наполовину.
Претензиозия Граббен-Хап, чей величественный особняк выделялся даже среди окружающих пышных дворцов, превратила покои верхнего этажа в род дозорной площадки, откуда орлиным взором следила за всеми перипетиями соседской жизни. Благородная дама не привыкла тратить драгоценное время на сон и, предаваясь как-то ночью шпионской страсти, заприметила караван тяжело груженных повозок Фурстена Старшего, в серых предрассветных сумерках тянувшийся в сторону Гавани. Но еще до этого, выжав из своих слуг все новости о последнем Жребии и о предстоящем Даре, Претензиозия разослала их с поручениями в разные стороны. Ни ночью, ни днем бдительная Претензиозия не покидала своего поста и, едва завидев отряды вооруженных людей Первосвященника, приближающиеся к дверям соседских особняков, перестроила тактику прямо на ходу. Сначала она сошла вниз, приняла многочисленные извинения своих тюремщиков и приказала слугам принести им еды и напитков. Затем, вернувшись наверх, отправила двух своих самых ловких доверенных лиц, Бинка и Сквантула, с поручениями через соседские крыши. Эти проворные подручные и так за утро истоптали уже все карнизы, коньки и водостоки в округе, унося подписанные хозяйкой чеки, возвращаясь с золотом и тут же спеша обратно, чтобы нанять экипажи и запастись провизией.
И вот настала пора самых последних приготовлений. Сквантулу хозяйка велела спуститься вниз и тихонько поспрашивать у старшего лакея, где и как можно нанять вооруженных людей, чтобы освободить госпожу Претензиозию от навязанного ей карантина. Бинка, снабдив детальными указаниями, она выслала через свое окно с поручением разыскать одного отважного капитана галеры, с которым дама была знакома.
Выбираясь, в который уж раз за день, из окна хозяйки, он услышал, как та нетерпеливо дернула колокольчик и воскликнула:
– Сквантул! Ну где этот идиот запропастился! Времени нет совсем!
В ту же секунду за дверью ее будуара послышалась торопливая побежка. Бинк, задержавшись на парапете соседней крыши, обернулся и бросил еще один взгляд на знакомое окно. Прямо у него на глазах дверь с треском распахнулась, но, увидев, кто ворвался внутрь вместо ожидаемого Сквантула, посыльный свалился с крыши и рухнул на груду дорожных корзин. От удара он потерял сознание, зато остался жив. Падая, он словно въяве видел существо, которое, вторгшись в будуар его хозяйки, заключило госпожу Граббен-Хап в колючие объятия и вонзало, раз за разом, сверкающие клыки в ее плоть…
Едва сгустились сумерки – в то самое время, когда я стоял у входа в святилище долины Тощей Фермы, – все подъезды к Большой Гавани на многие лиги заполнили цокот копыт, скрип и бренчание упряжи, дребезжание пустых подвод: это караваны телег направлялись из города к ближайшим монастиям.
А в полночь или незадолго до того, как раз когда мы со своим редкостным грузом выгребали на середину озера Тощей Фермы, в ужасе прислушиваясь к обрывочным паучьим мыслям, которые то здесь, то там срывались с берега и шарили в темноте над водной гладью, пытаясь нащупать нас в кромешной мгле, прелату Панкарду из монастии Кларвкофферта приснился необычайный, отчетливый, как наяву, сон.
Панкард отчетливо осознавал, что спит, но сон его был на редкость убедителен: вот он поднялся с постели, ступил босыми ногами на холодный каменный пол коридора. Даже во сне он ощущал ледяное прикосновение камня, но почему-то это его совсем не тревожило.
Странный, неотличимый от бодрствования сон привел его в почивальню простых монастийских служащих:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Остаток дня растворился в водовороте дел: надо было написать десяток-другой посланий и отправить их вместе с караванами запряженных плодами-тяжеловозами повозок в монастии, расположенные в радиусе не более десяти лиг от Большой Гавани. Ночь напролет обитатели монастий будут грузить на них золото, а к рассвету оно уже должно лежать на площади Корабельных Верфей, которую в оставшиеся до Распределения Дара часы тоже надо было подготовить к церемонии. Занятый этими делами, Пандагон слишком поздно узнал от одного из своих служек, что «голос» бога призвал того к алтарной яме и потребовал, чтобы он рассказал ему все до мелочей о закрытых на карантин домах.
Любопытство божества привело к самым печальным последствиям, все подробности которых установить так и не удалось. Известно, например, что Коллабрий Мягкотел Пятый, владелец множества складских помещений и целой флотилии речных судов, нежился в мраморных банях, занимавших весь подвальный этаж его особняка. Присутствие вооруженных людей Первосвященника в покоях первого этажа, похоже, нисколько не повлияло на планы магната оставить Большую Гавань, так как вокруг него в белесых облаках душистого пара толпились писцы и секретари, которые под его диктовку торопливо царапали письма с требованиями наличности, адресованные в различные Счетные Палаты, или записывали указания конюшим касательно экипажей и упряжек для них.
Писцы обливались потом в ливреях, в то время как Мягкотел лежал по пояс в благоуханной ванне с ароматической грязевой маской на лице и груди – магнат заботился о своей коже.
Со всей уверенностью можно предположить, что в предпоследнее мгновение тишину нарушал лишь голос августейшего Мягкотела. Возможно, магнат вдруг прервался и спросил: «Что это?»" – ибо просторные, выложенные мраморными плитами бани, столь любимые обитателями Большой Гавани, эхом отзываются на каждый звук, а ведь шаги наверняка были слышны – частая-частая дробь быстрых и легких ног! Слуги, наверное, тоже умолкли, прислушиваясь к шелесту и царапанью, которые доносились из соседнего помещения, где вода из подземных каналов, источивших основания города, поступала в котлы.
И сколько мгновений пронеслось, прежде чем благоуханная завеса вздыбилась и разлетелась в клочья под натиском неумолимого рока? Успели они догадаться, что за участь им уготована, прежде чем сама судьба, ощетинившись, выскочила из клубов пара и вонзила ядовитые клыки в их животы, головы и спины? Зато нам доподлинно известно, что Мягкотелу смертельный удар был нанесен раньше, чем он смог хотя бы шевельнуть пальцем. Его останки нашли в той же ванне, до пояса погруженными в воду, грязевая маска затвердела, как раковина моллюска, прикрывая ссохшуюся, точно вяленую, плоть, которая не заполняла ее даже наполовину.
Претензиозия Граббен-Хап, чей величественный особняк выделялся даже среди окружающих пышных дворцов, превратила покои верхнего этажа в род дозорной площадки, откуда орлиным взором следила за всеми перипетиями соседской жизни. Благородная дама не привыкла тратить драгоценное время на сон и, предаваясь как-то ночью шпионской страсти, заприметила караван тяжело груженных повозок Фурстена Старшего, в серых предрассветных сумерках тянувшийся в сторону Гавани. Но еще до этого, выжав из своих слуг все новости о последнем Жребии и о предстоящем Даре, Претензиозия разослала их с поручениями в разные стороны. Ни ночью, ни днем бдительная Претензиозия не покидала своего поста и, едва завидев отряды вооруженных людей Первосвященника, приближающиеся к дверям соседских особняков, перестроила тактику прямо на ходу. Сначала она сошла вниз, приняла многочисленные извинения своих тюремщиков и приказала слугам принести им еды и напитков. Затем, вернувшись наверх, отправила двух своих самых ловких доверенных лиц, Бинка и Сквантула, с поручениями через соседские крыши. Эти проворные подручные и так за утро истоптали уже все карнизы, коньки и водостоки в округе, унося подписанные хозяйкой чеки, возвращаясь с золотом и тут же спеша обратно, чтобы нанять экипажи и запастись провизией.
И вот настала пора самых последних приготовлений. Сквантулу хозяйка велела спуститься вниз и тихонько поспрашивать у старшего лакея, где и как можно нанять вооруженных людей, чтобы освободить госпожу Претензиозию от навязанного ей карантина. Бинка, снабдив детальными указаниями, она выслала через свое окно с поручением разыскать одного отважного капитана галеры, с которым дама была знакома.
Выбираясь, в который уж раз за день, из окна хозяйки, он услышал, как та нетерпеливо дернула колокольчик и воскликнула:
– Сквантул! Ну где этот идиот запропастился! Времени нет совсем!
В ту же секунду за дверью ее будуара послышалась торопливая побежка. Бинк, задержавшись на парапете соседней крыши, обернулся и бросил еще один взгляд на знакомое окно. Прямо у него на глазах дверь с треском распахнулась, но, увидев, кто ворвался внутрь вместо ожидаемого Сквантула, посыльный свалился с крыши и рухнул на груду дорожных корзин. От удара он потерял сознание, зато остался жив. Падая, он словно въяве видел существо, которое, вторгшись в будуар его хозяйки, заключило госпожу Граббен-Хап в колючие объятия и вонзало, раз за разом, сверкающие клыки в ее плоть…
Едва сгустились сумерки – в то самое время, когда я стоял у входа в святилище долины Тощей Фермы, – все подъезды к Большой Гавани на многие лиги заполнили цокот копыт, скрип и бренчание упряжи, дребезжание пустых подвод: это караваны телег направлялись из города к ближайшим монастиям.
А в полночь или незадолго до того, как раз когда мы со своим редкостным грузом выгребали на середину озера Тощей Фермы, в ужасе прислушиваясь к обрывочным паучьим мыслям, которые то здесь, то там срывались с берега и шарили в темноте над водной гладью, пытаясь нащупать нас в кромешной мгле, прелату Панкарду из монастии Кларвкофферта приснился необычайный, отчетливый, как наяву, сон.
Панкард отчетливо осознавал, что спит, но сон его был на редкость убедителен: вот он поднялся с постели, ступил босыми ногами на холодный каменный пол коридора. Даже во сне он ощущал ледяное прикосновение камня, но почему-то это его совсем не тревожило.
Странный, неотличимый от бодрствования сон привел его в почивальню простых монастийских служащих:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77