Отилита, Отилия. Но неужели?… Нет, глупости, приступ нелепой для пятидесятилетнего мужчины ревности. А вдруг она снова затеяла какую-то игру, чтобы взбодрить тебя, Рикардито? Нет, невозможно, откуда ей было знать, что я позвоню именно сегодня, да еще среди ночи. Есть одно логическое объяснение: ее нет дома, потому что она отправилась в командировку – в Биарриц, Ниццу, Канны, в любой город на побережье, где обычно проводятся конференции, встречи, отмечаются свадьбы – этим обжорам-французам годится всякий повод, лишь бы выпить и вкусно поесть.
Я упрямо продолжал звонить и три следующих дня – телефон не отвечал. Измученный ревностью, я уже никого и ничего вокруг не замечал, а только считал бесконечно тянувшиеся дни, которые остались до того часа, когда я сяду на самолет и вернусь в Европу. От дяди Атаульфо не укрылась моя нервозность, хотя я изо всех сил старался изображать спокойствие и беспечность – наверное, слишком старался. Он два или три раза осторожно спросил, хорошо ли я себя чувствую и почему почти ничего не ем, почему отклонил приглашение любезного Альберто Ламиеля пойти поужинать в ресторан и поучаствовать в креольской вечеринке, где будет петь моя любимая певица Сесилия Барраса.
На четвертый день я улетел обратно в Париж. Дядя Атаульфо собственноручно написал моей жене письмо, где просил прощения за то, что на целых две недели украл у нее мужа, и добавлял, что приезд племянника самым чудесным образом помог ему справиться с болезнью и вселил надежду на долголетие. Я не сомкнул глаз и не взял в рот ни крошки за те почти восемнадцать часов, что добирался до Парижа – из-за какой-то поломки нам пришлось долго просидеть в Пуэнт-а-Питре. Что меня будет ожидать на сей раз, когда я открою дверь своей квартиры? Очередная записка от скверной девчонки, в которой хорошо знакомым холодным слогом сообщается, что она решила уйти, потому что сыта по горло жизнью хозяйки мелкобуржуазного семейного очага, потому что ей надоело изо дня в день готовить завтрак и стелить постель? Неужели она намерена и дальше тешить себя такими выкрутасами, в ее-то годы?
Когда я открывал дверь своей квартиры на улице Жозефа Гранье, рука у меня дрожала, и я с трудом вставил ключ в замочную скважину. Скверная девчонка была дома и ждала меня. Широко улыбнулась и раскинула руки для объятия.
– Ну наконец-то! Мне уже осточертело сидеть тут одной и чувствовать себя покинутой.
Она нарядилась словно на праздник – в платье с очень низким вырезом, без рукавов. Я спросил, по какому поводу она так разоделась, и она ответила, покусывая мне губы:
– По поводу твоего возвращения, дурачок. Вот сижу и жду с самого раннего утра, несколько раз звонила в «Эр-Франс». Мне объяснили, что самолет на несколько часов застрял в Гваделупе. Ну-ка, покажись! Посмотрим, хорошо ли с тобой обращались в Лиме. Кажется, у тебя поприбавилось седых волос. Надеюсь, это потому, что ты скучал по мне?
Судя по всему, она была рада меня видеть, и я почувствовал облегчение и одновременно стыд. Она спросила, не хочу ли я чего-нибудь съесть или выпить. Потом, заметив, что я непрестанно зеваю, подтолкнула к двери в спальню со словами: «Давай, давай, поспи немножко, а я пока займусь твоим чемоданом». Я снял ботинки, брюки и рубашку, лег и, притворяясь спящим, исподтишка наблюдал за ней. Она неторопливо и очень старательно разбирала мой чемодан. Грязное белье кидала в пакет, чтобы потом отнести в прачечную. Чистое аккуратно складывала в шкаф. Носки, брюки, костюм, галстук. Время от времени обводила взглядом кровать, и у меня возникло впечатление, что взгляд этот делался спокойнее, как только она убеждалась, что я там. Ей исполнилось сорок восемь лет, но при ее стройной, как у манекенщицы, фигуре никто бы не дал ей столько. Она была очень красива сейчас: искусный макияж, светло-зеленое платье, оставлявшее открытыми плечи и часть спины. Она двигалась неспешно, изящно. На миг приблизилась к кровати – я тотчас покрепче смежил веки и чуть приоткрыл рот, изображая спящего, и почувствовал, как она накрывает меня одеялом. Неужели все это только притворство? Нет, такого просто не может быть. Хотя… Жизнь с ней в любую секунду может обернуться театром, фантазией. И еще: надо ли спрашивать у нее, почему в последние дни наш телефон не отзывался? Надо ли пытаться выяснить, ездила она куда-нибудь по служебным делам или нет? Или лучше забыть мучительные часы и с головой окунуться в уютную ложь домашнего счастья? Я страшно устал. Вскоре, начав засыпать по-настоящему, почувствовал, что она легла рядом.
– Ой! Прости, я тебя разбудила! – Она лежала, глядя на меня, и рукой ворошила мне волосы. – Все больше и больше седых, старичок, – улыбнулась она. Потом сняла платье и туфли, на ней осталась только светлая нижняя юбка, почти такого же цвета, как кожа. – Я скучала, – сказала она, перейдя на очень серьезный тон. И пристально посмотрела на меня глазами цвета темного меда – при этом взгляд ее сразу же напомнил мне цепкий взгляд строителя волноломов. – По ночам не могла заснуть, все думала о тебе. И мастурбировала, воображая, как ты вернешься и твои губы помогут мне. А однажды ночью просто обревелась, потому что представила: вдруг с тобой что-нибудь случится, какой-нибудь несчастный случай или ты заболеешь. Или позвонишь и скажешь, что решил остаться в Лиме с какой-нибудь перуанкой, и я больше тебя не увижу.
Мы лежали на некотором расстоянии друг от друга, и наши тела не соприкасались. Ее рука гладила мои волосы, потом она провела подушечками пальцев по моим бровям, по губам, словно проверяла, вправду ли я здесь. Глаза ее были по-прежнему очень серьезны. В глубине зрачков я заметил влажный блеск, как будто она едва сдерживала слезы.
– Когда-то давно, много-много лет назад, в этой самой комнате ты спросил, что такое для меня счастье. Помнишь, пай-мальчик? И я ответила тебе, что счастье для меня – это иметь деньги, то есть подцепить влиятельного и очень богатого мужчину. Так вот, я ошибалась. Теперь я знаю, что счастье для меня – это ты.
И в тот самый миг, когда я заметил, что глаза скверной девчонки наполнились слезами, и готов был схватить ее в объятия, заверещал телефон, так что мы разом вздрогнули.
– Ах! Наконец-то! – воскликнула она, подняв трубку. – Проклятый телефон. Починили… Oui, oui, monsieur. ?a marche tr?s bien, maintenant! Merci!
Еще до того, как она успела повесить трубку, я кинулся на нее и обнял, изо всех сил прижав к себе. Я целовал ее яростно и нежно, я срывающимся голосом, давясь словами, говорил:
– Знаешь, что самое замечательное и что больше всего порадовало меня из того, что ты наговорила, чилиечка? «Oui, oui, monsieur. ?a marche tr?s bien, maintenant!»
Она засмеялась и прошептала, что из всех моих глупых красивостей эта – наименее романтичная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Я упрямо продолжал звонить и три следующих дня – телефон не отвечал. Измученный ревностью, я уже никого и ничего вокруг не замечал, а только считал бесконечно тянувшиеся дни, которые остались до того часа, когда я сяду на самолет и вернусь в Европу. От дяди Атаульфо не укрылась моя нервозность, хотя я изо всех сил старался изображать спокойствие и беспечность – наверное, слишком старался. Он два или три раза осторожно спросил, хорошо ли я себя чувствую и почему почти ничего не ем, почему отклонил приглашение любезного Альберто Ламиеля пойти поужинать в ресторан и поучаствовать в креольской вечеринке, где будет петь моя любимая певица Сесилия Барраса.
На четвертый день я улетел обратно в Париж. Дядя Атаульфо собственноручно написал моей жене письмо, где просил прощения за то, что на целых две недели украл у нее мужа, и добавлял, что приезд племянника самым чудесным образом помог ему справиться с болезнью и вселил надежду на долголетие. Я не сомкнул глаз и не взял в рот ни крошки за те почти восемнадцать часов, что добирался до Парижа – из-за какой-то поломки нам пришлось долго просидеть в Пуэнт-а-Питре. Что меня будет ожидать на сей раз, когда я открою дверь своей квартиры? Очередная записка от скверной девчонки, в которой хорошо знакомым холодным слогом сообщается, что она решила уйти, потому что сыта по горло жизнью хозяйки мелкобуржуазного семейного очага, потому что ей надоело изо дня в день готовить завтрак и стелить постель? Неужели она намерена и дальше тешить себя такими выкрутасами, в ее-то годы?
Когда я открывал дверь своей квартиры на улице Жозефа Гранье, рука у меня дрожала, и я с трудом вставил ключ в замочную скважину. Скверная девчонка была дома и ждала меня. Широко улыбнулась и раскинула руки для объятия.
– Ну наконец-то! Мне уже осточертело сидеть тут одной и чувствовать себя покинутой.
Она нарядилась словно на праздник – в платье с очень низким вырезом, без рукавов. Я спросил, по какому поводу она так разоделась, и она ответила, покусывая мне губы:
– По поводу твоего возвращения, дурачок. Вот сижу и жду с самого раннего утра, несколько раз звонила в «Эр-Франс». Мне объяснили, что самолет на несколько часов застрял в Гваделупе. Ну-ка, покажись! Посмотрим, хорошо ли с тобой обращались в Лиме. Кажется, у тебя поприбавилось седых волос. Надеюсь, это потому, что ты скучал по мне?
Судя по всему, она была рада меня видеть, и я почувствовал облегчение и одновременно стыд. Она спросила, не хочу ли я чего-нибудь съесть или выпить. Потом, заметив, что я непрестанно зеваю, подтолкнула к двери в спальню со словами: «Давай, давай, поспи немножко, а я пока займусь твоим чемоданом». Я снял ботинки, брюки и рубашку, лег и, притворяясь спящим, исподтишка наблюдал за ней. Она неторопливо и очень старательно разбирала мой чемодан. Грязное белье кидала в пакет, чтобы потом отнести в прачечную. Чистое аккуратно складывала в шкаф. Носки, брюки, костюм, галстук. Время от времени обводила взглядом кровать, и у меня возникло впечатление, что взгляд этот делался спокойнее, как только она убеждалась, что я там. Ей исполнилось сорок восемь лет, но при ее стройной, как у манекенщицы, фигуре никто бы не дал ей столько. Она была очень красива сейчас: искусный макияж, светло-зеленое платье, оставлявшее открытыми плечи и часть спины. Она двигалась неспешно, изящно. На миг приблизилась к кровати – я тотчас покрепче смежил веки и чуть приоткрыл рот, изображая спящего, и почувствовал, как она накрывает меня одеялом. Неужели все это только притворство? Нет, такого просто не может быть. Хотя… Жизнь с ней в любую секунду может обернуться театром, фантазией. И еще: надо ли спрашивать у нее, почему в последние дни наш телефон не отзывался? Надо ли пытаться выяснить, ездила она куда-нибудь по служебным делам или нет? Или лучше забыть мучительные часы и с головой окунуться в уютную ложь домашнего счастья? Я страшно устал. Вскоре, начав засыпать по-настоящему, почувствовал, что она легла рядом.
– Ой! Прости, я тебя разбудила! – Она лежала, глядя на меня, и рукой ворошила мне волосы. – Все больше и больше седых, старичок, – улыбнулась она. Потом сняла платье и туфли, на ней осталась только светлая нижняя юбка, почти такого же цвета, как кожа. – Я скучала, – сказала она, перейдя на очень серьезный тон. И пристально посмотрела на меня глазами цвета темного меда – при этом взгляд ее сразу же напомнил мне цепкий взгляд строителя волноломов. – По ночам не могла заснуть, все думала о тебе. И мастурбировала, воображая, как ты вернешься и твои губы помогут мне. А однажды ночью просто обревелась, потому что представила: вдруг с тобой что-нибудь случится, какой-нибудь несчастный случай или ты заболеешь. Или позвонишь и скажешь, что решил остаться в Лиме с какой-нибудь перуанкой, и я больше тебя не увижу.
Мы лежали на некотором расстоянии друг от друга, и наши тела не соприкасались. Ее рука гладила мои волосы, потом она провела подушечками пальцев по моим бровям, по губам, словно проверяла, вправду ли я здесь. Глаза ее были по-прежнему очень серьезны. В глубине зрачков я заметил влажный блеск, как будто она едва сдерживала слезы.
– Когда-то давно, много-много лет назад, в этой самой комнате ты спросил, что такое для меня счастье. Помнишь, пай-мальчик? И я ответила тебе, что счастье для меня – это иметь деньги, то есть подцепить влиятельного и очень богатого мужчину. Так вот, я ошибалась. Теперь я знаю, что счастье для меня – это ты.
И в тот самый миг, когда я заметил, что глаза скверной девчонки наполнились слезами, и готов был схватить ее в объятия, заверещал телефон, так что мы разом вздрогнули.
– Ах! Наконец-то! – воскликнула она, подняв трубку. – Проклятый телефон. Починили… Oui, oui, monsieur. ?a marche tr?s bien, maintenant! Merci!
Еще до того, как она успела повесить трубку, я кинулся на нее и обнял, изо всех сил прижав к себе. Я целовал ее яростно и нежно, я срывающимся голосом, давясь словами, говорил:
– Знаешь, что самое замечательное и что больше всего порадовало меня из того, что ты наговорила, чилиечка? «Oui, oui, monsieur. ?a marche tr?s bien, maintenant!»
Она засмеялась и прошептала, что из всех моих глупых красивостей эта – наименее романтичная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101