– Я не имел права хотеть того, чтобы ты открывал для меня эту дверь.
– Но ведь я открываю для тебя другую. – В голосе Жени послышалась неожиданно теплая нотка. – Ладно, мне пора. Кланяйся Маше – я уж не зайду. Кстати, какое сегодня число?
– Третье августа.
42
– Что, Женя ушел?
– Да, просил за него извиниться. Скоро пойдут патрули… – Митя устало провел ладонью по лицу. – Дашенька спит?
– Сейчас только уснула. Вы довольно долго курили…
– Странно. Я думал – минут десять.
– Ты расстроен?
– Нет, просто устал. Послушай, когда ты в последний раз говорила с дядей Сашей?
– За два дня до его смерти, в начале марта Я плохо себя чувствовала тогда и уже не могла у него бывать каждый день… – Мари отложила шитье на край стола. – Знаешь, Митя, это был какой-то удивительно хороший разговор… Сначала мы говорили о тебе, потом – о ребенке, а потом, он почему-то думал, что это будет мальчик, он стал рассказывать легенду о вавилонской царице, я сначала не запомнила, потому что больше думала тогда о том, что он очень неважно выглядит. Его все время знобило, он чаще сидел в комнате в шубе… Это потом я вспоминала все эти разговоры… А потом я нашла эту сказку в его бумагах. Она очень красивая.
– Погоди, – Митя опустился на пол рядом со стулом, на котором сидела Мари. – Теперь рассказывай…
– Когда царица Шаммурат, – с улыбкой начала Мари, ероша тонко выточенными пальцами темно-русую шевелюру мужа, – родила царевича Энкшу-ра, она приказала послать за прорицательницей Эммиуту. И когда прорицательница явилась пред очи царицы, Шаммурат спросила ее: «Что сулит грядущее сыну моему Энкшуру?» И Эммиуту гадала на лопатке барана, а потом ответствовала так: «О царица, удачливым и могучим правителем станет сын твой Энкшур, если только на самой заре царствования остережет его совет женщины от опрометчивого поступка». И тогда царица Шаммурат сказала: «Я остерегу сына моего Энкшура, ибо кто остережет лучше матери?» Но Эммиуту отвечала ей так: «Нет, царица, не ты остережешь его, ибо прежде за тобою явится Намтар и уведет тебя во владения Нергала». И услышав это, Шаммурат громко зарыдала, и плач ее услышала богиня Иштар, жрицей которой и была царица. И Иштар сказала царице Шаммурат: «Есть кому остеречь, кроме матери». И тогда Шаммурат молвила «Знаю я теперь, как мне поступить». И она призвала к себе птицу Мунги-Нинуту, рыбу Эни-Мунир и змею Нэшти. Тут, знаешь, Митя, он говорил, что собственные имена свидетельствуют о том, что это не просто рыба или птица, а мистическое существо из тех, которые существуют в образе животного… И когда они явились, царица спросила Мунги-Нинуту: «Не ты ли, Мунги-Нинуту, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?» И птица Мунги-Нинуту отвечала ей: «Нет, Шаммурат, не я это буду». Тогда царица спросила рыбу Эни-Мунир: «Не ты ли, Эни-Мунир, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?» И рыба Эни-Мунир отвечала ей: «Нет, Шаммурат, не я это буду». И тогда царица спросила змею Нэшти: «Не ты ли, Нэшти, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?» И змея Нэшти отвечала ей: «Да, Шаммурат, я это буду и остерегу его». «Пусть будет так», – сказала царица Шаммурат…
– Удивительно красиво… Интересно, почему – змея?
– Может быть, потому, что она – на земле?..
– А дальше?
– Дальше он не рассказал… Он ведь начал об этом рассказывать для будущего мальчика, как он думал… Он говорил, что его поразила идея этой сказки: всякая иная любовь вторична по отношению к материнской… Мы еще смеялись, я спросила, не думает ли он, что я буду создавать возлюбленных для своего сына – пусть сам ищет… А он сказал: «Не думаю, чтобы царица Шаммурат была единственной матерью, которой приходила в голову такая затея…» И добавил, что, конечно, в древности, потому что главное отличие древних от нас в том, что они ближе стояли к настоящему миру…
– В это я могу поверить.
– Митя, а ведь мне еще надо дошить Дашину распашонку, а потом стирать. Ты нагреешь воды?
– Сейчас… Только скажи, о чем ты думала минуту назад?
– Сказать?
– Да.
– О Чернецком. Митя, знаешь, он – чудесный, он – очень милый, но в нем есть что-то… не знаю, не могу объяснить. Бывают люди, которым – при том, что они очень хороши, было бы как-то более «к лицу» быть очень дурными. Женя – из них.
43
– Я зашибу когда-нибудь эту сволочную свинью, – сердито пробурчал Женя, пробираясь по темной кухне: поросенок особенно громко постукивал копытцами по кафелю, топчась в своем закутке. Поросенок этот, упорно откармливаемый Ефимом, давно уже сделался в доме притчей во языцех так же, как и прочие связанные с Ефимом легенды… Женя усмехнулся, вспомнив свой любимый ефимовский «перл», сказанный во время подготовки одного из недавних карнавалов Пясту, срочно для чего-то искавшему Мандельштама: «Господин Мандельштам у госпожи Павлович жабу гладят» (имелось в виду жабо…). Обожающий разносить словечки и злые эпиграммы (даже на самого себя), Пяст не удержался пустить великолепное высказывание гулять по всему Дому…
– О, Евгений, это Вы?
– Добрый вечер, Владислав Фелицианович: я что-то давно Вас не видел.
– И опять долго не увидите, – Ходасевич коротко рассмеялся: в усталом смехе явственно прозвучали хрипы. Нервно подвижные черты его лица даже в тускло освещенном коридорчике говорили о сильном обострении хронического заболевания, которым, как знал Женя, Ходасевич страдал с проведенной в практически нетопленой московской квартире зимы восемнадцатого года.
– Что так?
– Утром я уезжаю за город.
– Таки удалось добиться разрешения? Но это же превосходно!
– Да, пожалуй… Вот обхожу наших с прощальным визитом. К Вам уж тогда не загляну, коль скоро сами попались.
– Отдохните как следует, Владислав Фелицианович! Добрый путь.
– Спасибо, не премину. Прощайте.
…Женя поднялся к себе и запер дверь. Ветерок, проникающий через раскрытое окно, шелестел разбросанными по столику бумагами.
«Тьфу ты, стоило бы прибраться, – подумал Женя, зажигая коптилку. – Даже и весьма стоило бы, г-н подпоручик, поелику сие напоминает обиталище Ефимова protegee… Доктора Штеинера мы, с позволения господ антропософов, запихнем подале… А это еще что такое? А, да… Надо прочитать… А вот это уже роскошь – целая папироса!» Тут же позабыв о намерении прибраться, Женя, сдвинув книги, уселся на мраморной доске столика и, закурив, развернул взятый лист бумаги.
Стелется теплый туман, Муза поет все призывней, Муза зовет в океан, К берегу Индии дивной. Кончены сборы с утра, Пенные глуби бездонны, Сердце шепнуло: Пора! Кончено с юдолью сонной!
«Нет, это невозможно! Во всяком случае, я дальше читать не стану – так и скажу Нине. Какие слабые перепевы Гумми… Однако же Гумми довольно-таки благоволит к этому Владимирову… Впрочем, он довольно приятен внешне, кроме того – военный моряк из старинной морской семьи, а Гумми это любит».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Но ведь я открываю для тебя другую. – В голосе Жени послышалась неожиданно теплая нотка. – Ладно, мне пора. Кланяйся Маше – я уж не зайду. Кстати, какое сегодня число?
– Третье августа.
42
– Что, Женя ушел?
– Да, просил за него извиниться. Скоро пойдут патрули… – Митя устало провел ладонью по лицу. – Дашенька спит?
– Сейчас только уснула. Вы довольно долго курили…
– Странно. Я думал – минут десять.
– Ты расстроен?
– Нет, просто устал. Послушай, когда ты в последний раз говорила с дядей Сашей?
– За два дня до его смерти, в начале марта Я плохо себя чувствовала тогда и уже не могла у него бывать каждый день… – Мари отложила шитье на край стола. – Знаешь, Митя, это был какой-то удивительно хороший разговор… Сначала мы говорили о тебе, потом – о ребенке, а потом, он почему-то думал, что это будет мальчик, он стал рассказывать легенду о вавилонской царице, я сначала не запомнила, потому что больше думала тогда о том, что он очень неважно выглядит. Его все время знобило, он чаще сидел в комнате в шубе… Это потом я вспоминала все эти разговоры… А потом я нашла эту сказку в его бумагах. Она очень красивая.
– Погоди, – Митя опустился на пол рядом со стулом, на котором сидела Мари. – Теперь рассказывай…
– Когда царица Шаммурат, – с улыбкой начала Мари, ероша тонко выточенными пальцами темно-русую шевелюру мужа, – родила царевича Энкшу-ра, она приказала послать за прорицательницей Эммиуту. И когда прорицательница явилась пред очи царицы, Шаммурат спросила ее: «Что сулит грядущее сыну моему Энкшуру?» И Эммиуту гадала на лопатке барана, а потом ответствовала так: «О царица, удачливым и могучим правителем станет сын твой Энкшур, если только на самой заре царствования остережет его совет женщины от опрометчивого поступка». И тогда царица Шаммурат сказала: «Я остерегу сына моего Энкшура, ибо кто остережет лучше матери?» Но Эммиуту отвечала ей так: «Нет, царица, не ты остережешь его, ибо прежде за тобою явится Намтар и уведет тебя во владения Нергала». И услышав это, Шаммурат громко зарыдала, и плач ее услышала богиня Иштар, жрицей которой и была царица. И Иштар сказала царице Шаммурат: «Есть кому остеречь, кроме матери». И тогда Шаммурат молвила «Знаю я теперь, как мне поступить». И она призвала к себе птицу Мунги-Нинуту, рыбу Эни-Мунир и змею Нэшти. Тут, знаешь, Митя, он говорил, что собственные имена свидетельствуют о том, что это не просто рыба или птица, а мистическое существо из тех, которые существуют в образе животного… И когда они явились, царица спросила Мунги-Нинуту: «Не ты ли, Мунги-Нинуту, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?» И птица Мунги-Нинуту отвечала ей: «Нет, Шаммурат, не я это буду». Тогда царица спросила рыбу Эни-Мунир: «Не ты ли, Эни-Мунир, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?» И рыба Эни-Мунир отвечала ей: «Нет, Шаммурат, не я это буду». И тогда царица спросила змею Нэшти: «Не ты ли, Нэшти, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?» И змея Нэшти отвечала ей: «Да, Шаммурат, я это буду и остерегу его». «Пусть будет так», – сказала царица Шаммурат…
– Удивительно красиво… Интересно, почему – змея?
– Может быть, потому, что она – на земле?..
– А дальше?
– Дальше он не рассказал… Он ведь начал об этом рассказывать для будущего мальчика, как он думал… Он говорил, что его поразила идея этой сказки: всякая иная любовь вторична по отношению к материнской… Мы еще смеялись, я спросила, не думает ли он, что я буду создавать возлюбленных для своего сына – пусть сам ищет… А он сказал: «Не думаю, чтобы царица Шаммурат была единственной матерью, которой приходила в голову такая затея…» И добавил, что, конечно, в древности, потому что главное отличие древних от нас в том, что они ближе стояли к настоящему миру…
– В это я могу поверить.
– Митя, а ведь мне еще надо дошить Дашину распашонку, а потом стирать. Ты нагреешь воды?
– Сейчас… Только скажи, о чем ты думала минуту назад?
– Сказать?
– Да.
– О Чернецком. Митя, знаешь, он – чудесный, он – очень милый, но в нем есть что-то… не знаю, не могу объяснить. Бывают люди, которым – при том, что они очень хороши, было бы как-то более «к лицу» быть очень дурными. Женя – из них.
43
– Я зашибу когда-нибудь эту сволочную свинью, – сердито пробурчал Женя, пробираясь по темной кухне: поросенок особенно громко постукивал копытцами по кафелю, топчась в своем закутке. Поросенок этот, упорно откармливаемый Ефимом, давно уже сделался в доме притчей во языцех так же, как и прочие связанные с Ефимом легенды… Женя усмехнулся, вспомнив свой любимый ефимовский «перл», сказанный во время подготовки одного из недавних карнавалов Пясту, срочно для чего-то искавшему Мандельштама: «Господин Мандельштам у госпожи Павлович жабу гладят» (имелось в виду жабо…). Обожающий разносить словечки и злые эпиграммы (даже на самого себя), Пяст не удержался пустить великолепное высказывание гулять по всему Дому…
– О, Евгений, это Вы?
– Добрый вечер, Владислав Фелицианович: я что-то давно Вас не видел.
– И опять долго не увидите, – Ходасевич коротко рассмеялся: в усталом смехе явственно прозвучали хрипы. Нервно подвижные черты его лица даже в тускло освещенном коридорчике говорили о сильном обострении хронического заболевания, которым, как знал Женя, Ходасевич страдал с проведенной в практически нетопленой московской квартире зимы восемнадцатого года.
– Что так?
– Утром я уезжаю за город.
– Таки удалось добиться разрешения? Но это же превосходно!
– Да, пожалуй… Вот обхожу наших с прощальным визитом. К Вам уж тогда не загляну, коль скоро сами попались.
– Отдохните как следует, Владислав Фелицианович! Добрый путь.
– Спасибо, не премину. Прощайте.
…Женя поднялся к себе и запер дверь. Ветерок, проникающий через раскрытое окно, шелестел разбросанными по столику бумагами.
«Тьфу ты, стоило бы прибраться, – подумал Женя, зажигая коптилку. – Даже и весьма стоило бы, г-н подпоручик, поелику сие напоминает обиталище Ефимова protegee… Доктора Штеинера мы, с позволения господ антропософов, запихнем подале… А это еще что такое? А, да… Надо прочитать… А вот это уже роскошь – целая папироса!» Тут же позабыв о намерении прибраться, Женя, сдвинув книги, уселся на мраморной доске столика и, закурив, развернул взятый лист бумаги.
Стелется теплый туман, Муза поет все призывней, Муза зовет в океан, К берегу Индии дивной. Кончены сборы с утра, Пенные глуби бездонны, Сердце шепнуло: Пора! Кончено с юдолью сонной!
«Нет, это невозможно! Во всяком случае, я дальше читать не стану – так и скажу Нине. Какие слабые перепевы Гумми… Однако же Гумми довольно-таки благоволит к этому Владимирову… Впрочем, он довольно приятен внешне, кроме того – военный моряк из старинной морской семьи, а Гумми это любит».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122