– Можете хоть сейчас отправлять.
– Успеется, не торопись. – Петерс почти приветливо взглянул на Сережу. – Больно красивым ты, голуба душа, в гроб захотел. Я погляжу – вроде и зубы целы. А не удивляешься почему? Небось понял, ребята у меня умелые. Горячие вот иногда. Кстати, кто это по пальчикам сапогами прогулялся? Ну да неважно. А дело, парень, вот в чем. Я ребятам приказывал тебе покудова портрета не портить. Я ведь твою молчанку давно раскусил. Ни хрена ты не знаешь, парень. А вот чтоб цену себе набить, это ты толково смекнул. Я толковых люблю. Скажи-ка вот чего: Николай-то Николаич не хуже папаши родного обрадуется, ежели адъютантик его, почитай, из мертвых воскреснет?
– Я Вас не понял.
– Да побег сварганим. Понятно, кой-чего подпишешь сперва. Ты чего уставился как французский лорд? Уж хватит в благородство играть, думаешь, долго уламывать тебя буду? Идет фарт, так не зевай! Обмозгуй все это до завтра, а нет – в гараж. Только, извини, не сразу. Все! Увести!
4
На широком подоконнике, мимо которого по коридору ведут Сережу, сидят две девушки – короткие стрижки, сапоги, кожанки, короткие юбки, едва достающие до сапог. Одна – голубоглазая, соломенные волосы подстрижены так коротко, что вызывают в памяти характерную прическу первоклашки, подстриженного перед сентябрем «под нуль», – вообще походит на мальчика. У второй – черные блестящие волосы, вьющиеся мелкими колечками, – еврейка. Девушки пьют морковный чай, подливая его из закоптелого чайника, стоящего на подоконнике между ними, и с молодым, веселым аппетитом жуют черный хлеб, негромко обсуждая что-то между собой…
Поравнявшись с ними (светловолосая девушка скользит по нему невидяще-спокойным взглядом, так смотрят на неожиданно скрипнувшую на сквозняке дверь – просто на мгновение поднимают голову, даже не отдав себе в этом отчета), Сережа слышит обрывок разговора…
– Вот я, Надька, и не знаю даже…
– А чего тут не знать? В личной жизни надо решительно – да так да, нет так нет, а антимоний разводить некогда! Мы в конце концов коммунистки, а не какие-нибудь буржуйские барышни…
Дверь в конце коридора, навстречу которой идет сопровождаемый двумя конвоирами Сережа, широко распахивается.
– Привет, девчонки! – громко и весело кричит через коридор показавшийся из нее молодой человек в неизменной, невыносимой кожанке. – Горяченьким поделитесь?
– Тащи стакан! – так же весело кричит уже за спиной Сережи прокуренный девичий голос.
– Момент! – Молодой человек снова скрывается в двери.
…Под ногами коробятся грязные серые паркетины.
5
Сапоги разъезжались в глинистой рыжей грязи. Шедший впереди Юрия рыжий проводник-финн неожиданно остановился.
– Что там?
– Нет, ничего. Послышалось… – Финн поправил лямку на плече и с привычной ловкостью начал быстро подниматься по поросшему молодняком склону овражка.
Выйдя к широкому, поваленному с корнями стволу березы, они остановились передохнуть. Юрий вытащил фляжку с коньяком и, сделав два приятно согревающих тело глотка, молча протянул ее финну. Закусив коньяк горьким и, как сургуч, твердым от холода шоколадом, они закурили.
В весенне-мокром лесу уже неуловимо начинало темнеть.
Следя за растворяющимися во влажном воздухе струйками дыма, Юрий мучительно боролся с желанием выпить еще, осушить фляжку до дна, а потом, словно вымещая бессильную злость, с силой зашвырнуть ее в кусты…
«Хватит, в конце концов. Надо взять себя в руки… Ну какое мне, собственно, дело до смерти мальчишки, которого я сам едва не убил? Нельзя было его оставлять… Да что я, нянька ему, что ли, твою мать! Он офицер, взрослый человек – прошел не одну кампанию… и каким-то непостижимым образом умудрился не повзрослеть».
Перед глазами Юрия в который раз всплыла пустая, с остывающей печкой сторожка, где все безмолвно рассказывало об отчаянной и неравной недавней борьбе… Утоптанный снег у крыльца… Настежь распахнутая дверь… «Сережа!» Ни звука в ответ. Разводы растаявшего снега на полу, опрокинутая мебель, разваленные дрова, треснувшее оконное стекло… И – неизвестно откуда – вспыхнувшая в голове безжалостная разгадка мучившего весь день вопроса… «Так вот почему он так старался подставить себя под мой револьвер!.. Он же заплатил долг. Заплатил долг за Женьку… Сам того не зная – заплатил. Отныне Женичка Ржевский мне более ничего не должен».
Хватит! Сколько можно в конце концов предаваться этому идиотскому самокопанию?! Баба!
Но, обманывая себя искусственно вызываемой злостью, Некрасов не обольщался на свой счет: он понимал, что все-таки обманывает себя, но запрещал себе признаваться в этом… Как и в том, что Сережа, сам того не ведая, перевернул в нем все… Прошлое стало наконец прошлым – боль утихла, а ненависть – потухла… И на душе стало пусто, как в доме, из которого вынесли мебель.
«Но если бы он снова остался жив, я снова возненавидел бы его. И все-таки я очень многое отдал бы, чтобы он остался жив. Ладно, в сторону!»
– Долго еще? – нехотя поднимаясь, спросил он.
– Почти пришли. Через фронт в этот раз удачно проскочили.
6
Во дворе одноэтажного, типичного для питерского пригорода дома залаяла натянувшая цепь собака.
– Кто?
– С приветом из Ревеля, – ответил Некрасов.
– Проходите… – Нешироко открылся черный провал передней.
– Здравствуйте, Ян. – Зазвенели запоры. Задвинув последнюю защелку, молодой, судя по голосу, человек повернул к Некрасову белое в темноте лицо. – Подпоручик Чернецкой!
– Штабс-капитан Некрасов!
Рядом с холодной облицованной белой плиткой печью стояла жарко топившаяся «буржуйка». Керосиновая лампа на покрытом клеенкой столе освещала небольшую комнату с плотно зашторенными окнами.
Теперь Некрасов смог разглядеть Чернецкого, опустившегося на пол перед сваленными у печки дровами: подпоручик казался на вид несколько молод для своего звания. Он был довольно бледен, черноволос, с темно-карими, казавшимися почти черными глазами под тонкой ломаной линией бровей… Чернецкой, так же как Юрий, был одет в ватную черную телогрейку, но эта безобразная одежда только подчеркивала юную привлекательность его холодного, чуть девичьего лица.
– Документы для Вас уже готовы, настоящие, от «Софьи Васильевны», – недобро улыбнулся подпоручик. – Все при смерти, да никак не скончается, бедная женщина. Вот, полюбуйтесь, на имя Ивана Васильевича Сидорова, невоеннообязанного.
…«Софья Васильевна» было бытовавшим в среде офицеров ироническим обозначением Советской власти.
– Неплохо, что настоящие… – Юрий, скинув телогрейку, тяжело упал на кожаный, с зеркальцем в высокой спинке диван.
– Что Вы, г-н штабс-капитан. – Чернецкой поставил на печку большой чайник. – Теперь только эдак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122