Когда ты полощешь пальцы, ты не тревожишься о том, не унижает ли это полоскательницу, и не радуешься власти над ней. Так же смешно радоваться власти над людьми, не только смешно – опасно. Радость власти – тоже чувство, а примешивая чувства, никого не подчинишь по-настоящему… Чувство туманит зрение. И еще – паяц не должен знать о том, в чьей руке ключик. Нужна яркая мишура, отвлекающая внимание от руки с ключиком. В мишуре много смысла: чужие должны считать себя своими, незнающие – посвященными, управляемые – управляющими… Запомни».
Мальчик смотрит вниз на серьезные и бледные лица обступивших возвышение с гробом взрослых людей. Ему очень хотелось бы засмеяться вслух. Вот примерно так. Как тебе такая история?
– А ты не в ударе. Получается, извини, Жорж Санд. Надуманно.
– Надуманно? Вероятно, ты прав… Пожалуй, импровизация не удалась.
– И потом – при чем тут Донской?
– Ах да, ты ведь предлагал оттолкнуться от Донского… Я по ходу забыл. Донской тут совершенно ни при чем. – Женя взялся за чашку дымящегося декохта.
13
– Дверь не заперта!
При виде вошедшего Мити Николаева Женя приподнялся в подушках и отложил книгу.
– Ну что? Ты предупредил Владимира Николаевича?
– Владимира Николаевича – да, а вот Николая Владимировича, к сожалению, нет. – Митя засмеялся и присел на край кушетки – больше в Жениной комнате сидеть было не на чем.
– И не надо. Серьезно, не надо, Николаев. Я, конечно, был бы весьма интересен для милейшего нашего доктора с профессиональной точки зрения – но я решительно не рвусь предстать перед ним в роли пациента. Психически я здоров ровно настолько, насколько почитаю это необходимым.
– Но физически ты в данный момент оставляешь желать лучшего.
– Ерунда: поваляюсь еще сегодня, а завтра буду в полном порядке. Часам к двенадцати.
– Почему ты в этом так уверен?
– Я уверен во всем, что касается моего тела, – Женя засмеялся и отпил немного воды из стоявшей на столике чашки.
– Ты что, так все и хлещешь второй день одну воду? – Митя внимательнее вгляделся в Женино заострившееся лицо с запавшими щеками и глубокой тенью у глаз. – Тебе что, без этого в революционном Петрограде недостаточно голодно?
– Кстати, Даль прописал бы скорее всего то же самое… Что сказал Таганцев?
– Что в Бологое ты сам должен кого-нибудь послать со своим заданием… Лучше по твоей версии – с письмом от тетки…
– Ладно. Пожалуй, ты и иди. – Женя утомленно опустил веки: казалось, он неожиданно и сильно устал разговаривать.
– Не могу, Чернецкой, – произнес Митя негромко. – Понимаешь, никак не могу.
– Что у тебя? – Женя удивленно поднял глаза.
– Сегодня вечером ко мне приедет из Москвы жена. Я должен ее встретить
14
– Нет, кажется, мне и вправду пора к Далю!.. Извини, Бога ради, Николаев, но я потому только и спрашиваю, что решительным образом ничего не могу понять, и это вызывает у меня сомнение в том, что я в своем уме… Ведь тебе сейчас – девятнадцать лет? И, насколько я знаю, ты с восемнадцатого года в действующей, следовательно – в Москве не был… Твоя жена выезжала из Москвы?
– С конца семнадцатого – нет. – Митя, в милом мальчишеском лице которого читались сейчас смущение и радостное нетерпение, смешанное со скрытой тревогой, счастливо рассмеялся недоумению Жени. – С конца семнадцатого года моя жена не покидала Москвы.
– А в восемнадцатом тебе было шестнадцать.
– Да.
– Ладно, по загадочному твоему виду мне ясно, что ларчик как-то да открывается. Посему – кончай интриговать.
– Осенью прошлого года я четыре дня был в Москве по делам ПБО.
– Четыре дня?
– Четыре дня.
– Неплохо! И как ты только в столь короткий срок раздобыл священника.
– Честно говоря, Чернецкой, – Митя неожиданно посерьезнел в лице, – я его не особенно искал… Понимаешь, не было никакой возможности это сделать… Мы решили, что обвенчаемся после победы… Знаешь где – в храме Христа Спасителя… Непременно – в храме Христа Спасителя! Знаешь, за последние месяцы я так часто представлял это себе, что мне иногда кажется, что это уже было на самом деле… Что я на самом деле уже вел Мари (ее зовут Мари) вверх по его высокой белой лестнице, что ее напряженное, бледное от волнения лицо оттеняло облако схваченного флердоранжем белого газа, что ее затянутая в длинную перчатку рука неподвижно лежала в моей, что был легкий ветерок и солнечные радостные лучи, в которых ослепительно сиял в голубом небе Сергий, благословляющий образом коленопреклоненного Донского… Этого на самом деле не было, но это непременно будет, Чернецкой! Не может не быть, – Митя чиркнул солдатской зажигалкой, затянулся. – Знаешь, ведь я не виделся с ней со дня нашей свадьбы.
15
Ноябрь 1920 года. Москва
– Не может быть, этого не может быть… Митя, Митя, неужели это ты. Господи, Митя…
Лицо Мари Елецкой казалось почти лицом ребенка, хотя черты его, повторяя надменно точеные черты матери-польки, отнюдь не были детскими. Секрет этой детскости можно было разгадать, приглядевшись: черты ее лица повторяли лицо матери так, как мягкий воск способен повторять линии слоновой кости, – будущая завершенность еще только угадывалась в их непроявленности. Отчасти впечатление детскости лица создавали и золотистые прямые волосы: слишком мягкие, рассыпающиеся в любой прическе. Сейчас волосы Мари были заплетены в толстую разлохматившуюся косу. На ней было гимназическое платье, на ногах – маленькие неподшитые валенки…
– Митя… А я боялась и открывать – я одна в квартире. Ты – мокрый, совсем мокрый! Дай сюда куртку!
– Я… очень ненадолго, Мари. До комендантского часа – всего два с половиной часа, а мне час с лишним добираться от тебя до Шаболовки…
– Ты у дяди Саши?
– Да… Брось ты, Бога ради, эту несчастную куртку – сядем, я хочу на тебя посмотреть…
– Сейчас… Проходи в мою комнату – гостиная уже… не нагла.
– Там кто-нибудь есть?
– Нет… он сейчас в Петрограде. До сих пор не верится – как ты здесь оказался?
– По одному делу, о котором предпочел бы оставить в неведении господ «товарищей».
– Ты…?
– Да.
В окно хлещет косой, гнетуще свинцовый дождь: небо над крышами коричневато-серое… Закружась в гнущем уже почти голые деревья ветре к мокрому стеклу прилипает кленовый красноватый лист…
«Весь мир насилья мы разроем»…
– Тут ведь рядом – Манежная, а сегодня у них – третья годовщина. Господи, как странно: снаружи – митинги и мокрые красные флаги на домах, а у меня – ты, но ты – не просто, а ты – белогвардеец…
Желтый мягкий свет лампы скользит по темным гобеленам… Митя и Мари сидят на маленьком диване в углу – в чашечках мятного чая тонут отблески желтого света…
– Как тебе мой мятный чай?
– Правильнее – мятный брандыхлыст…
– О нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Мальчик смотрит вниз на серьезные и бледные лица обступивших возвышение с гробом взрослых людей. Ему очень хотелось бы засмеяться вслух. Вот примерно так. Как тебе такая история?
– А ты не в ударе. Получается, извини, Жорж Санд. Надуманно.
– Надуманно? Вероятно, ты прав… Пожалуй, импровизация не удалась.
– И потом – при чем тут Донской?
– Ах да, ты ведь предлагал оттолкнуться от Донского… Я по ходу забыл. Донской тут совершенно ни при чем. – Женя взялся за чашку дымящегося декохта.
13
– Дверь не заперта!
При виде вошедшего Мити Николаева Женя приподнялся в подушках и отложил книгу.
– Ну что? Ты предупредил Владимира Николаевича?
– Владимира Николаевича – да, а вот Николая Владимировича, к сожалению, нет. – Митя засмеялся и присел на край кушетки – больше в Жениной комнате сидеть было не на чем.
– И не надо. Серьезно, не надо, Николаев. Я, конечно, был бы весьма интересен для милейшего нашего доктора с профессиональной точки зрения – но я решительно не рвусь предстать перед ним в роли пациента. Психически я здоров ровно настолько, насколько почитаю это необходимым.
– Но физически ты в данный момент оставляешь желать лучшего.
– Ерунда: поваляюсь еще сегодня, а завтра буду в полном порядке. Часам к двенадцати.
– Почему ты в этом так уверен?
– Я уверен во всем, что касается моего тела, – Женя засмеялся и отпил немного воды из стоявшей на столике чашки.
– Ты что, так все и хлещешь второй день одну воду? – Митя внимательнее вгляделся в Женино заострившееся лицо с запавшими щеками и глубокой тенью у глаз. – Тебе что, без этого в революционном Петрограде недостаточно голодно?
– Кстати, Даль прописал бы скорее всего то же самое… Что сказал Таганцев?
– Что в Бологое ты сам должен кого-нибудь послать со своим заданием… Лучше по твоей версии – с письмом от тетки…
– Ладно. Пожалуй, ты и иди. – Женя утомленно опустил веки: казалось, он неожиданно и сильно устал разговаривать.
– Не могу, Чернецкой, – произнес Митя негромко. – Понимаешь, никак не могу.
– Что у тебя? – Женя удивленно поднял глаза.
– Сегодня вечером ко мне приедет из Москвы жена. Я должен ее встретить
14
– Нет, кажется, мне и вправду пора к Далю!.. Извини, Бога ради, Николаев, но я потому только и спрашиваю, что решительным образом ничего не могу понять, и это вызывает у меня сомнение в том, что я в своем уме… Ведь тебе сейчас – девятнадцать лет? И, насколько я знаю, ты с восемнадцатого года в действующей, следовательно – в Москве не был… Твоя жена выезжала из Москвы?
– С конца семнадцатого – нет. – Митя, в милом мальчишеском лице которого читались сейчас смущение и радостное нетерпение, смешанное со скрытой тревогой, счастливо рассмеялся недоумению Жени. – С конца семнадцатого года моя жена не покидала Москвы.
– А в восемнадцатом тебе было шестнадцать.
– Да.
– Ладно, по загадочному твоему виду мне ясно, что ларчик как-то да открывается. Посему – кончай интриговать.
– Осенью прошлого года я четыре дня был в Москве по делам ПБО.
– Четыре дня?
– Четыре дня.
– Неплохо! И как ты только в столь короткий срок раздобыл священника.
– Честно говоря, Чернецкой, – Митя неожиданно посерьезнел в лице, – я его не особенно искал… Понимаешь, не было никакой возможности это сделать… Мы решили, что обвенчаемся после победы… Знаешь где – в храме Христа Спасителя… Непременно – в храме Христа Спасителя! Знаешь, за последние месяцы я так часто представлял это себе, что мне иногда кажется, что это уже было на самом деле… Что я на самом деле уже вел Мари (ее зовут Мари) вверх по его высокой белой лестнице, что ее напряженное, бледное от волнения лицо оттеняло облако схваченного флердоранжем белого газа, что ее затянутая в длинную перчатку рука неподвижно лежала в моей, что был легкий ветерок и солнечные радостные лучи, в которых ослепительно сиял в голубом небе Сергий, благословляющий образом коленопреклоненного Донского… Этого на самом деле не было, но это непременно будет, Чернецкой! Не может не быть, – Митя чиркнул солдатской зажигалкой, затянулся. – Знаешь, ведь я не виделся с ней со дня нашей свадьбы.
15
Ноябрь 1920 года. Москва
– Не может быть, этого не может быть… Митя, Митя, неужели это ты. Господи, Митя…
Лицо Мари Елецкой казалось почти лицом ребенка, хотя черты его, повторяя надменно точеные черты матери-польки, отнюдь не были детскими. Секрет этой детскости можно было разгадать, приглядевшись: черты ее лица повторяли лицо матери так, как мягкий воск способен повторять линии слоновой кости, – будущая завершенность еще только угадывалась в их непроявленности. Отчасти впечатление детскости лица создавали и золотистые прямые волосы: слишком мягкие, рассыпающиеся в любой прическе. Сейчас волосы Мари были заплетены в толстую разлохматившуюся косу. На ней было гимназическое платье, на ногах – маленькие неподшитые валенки…
– Митя… А я боялась и открывать – я одна в квартире. Ты – мокрый, совсем мокрый! Дай сюда куртку!
– Я… очень ненадолго, Мари. До комендантского часа – всего два с половиной часа, а мне час с лишним добираться от тебя до Шаболовки…
– Ты у дяди Саши?
– Да… Брось ты, Бога ради, эту несчастную куртку – сядем, я хочу на тебя посмотреть…
– Сейчас… Проходи в мою комнату – гостиная уже… не нагла.
– Там кто-нибудь есть?
– Нет… он сейчас в Петрограде. До сих пор не верится – как ты здесь оказался?
– По одному делу, о котором предпочел бы оставить в неведении господ «товарищей».
– Ты…?
– Да.
В окно хлещет косой, гнетуще свинцовый дождь: небо над крышами коричневато-серое… Закружась в гнущем уже почти голые деревья ветре к мокрому стеклу прилипает кленовый красноватый лист…
«Весь мир насилья мы разроем»…
– Тут ведь рядом – Манежная, а сегодня у них – третья годовщина. Господи, как странно: снаружи – митинги и мокрые красные флаги на домах, а у меня – ты, но ты – не просто, а ты – белогвардеец…
Желтый мягкий свет лампы скользит по темным гобеленам… Митя и Мари сидят на маленьком диване в углу – в чашечках мятного чая тонут отблески желтого света…
– Как тебе мой мятный чай?
– Правильнее – мятный брандыхлыст…
– О нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122