Прежде чем ты свяжешься со своими приятелями, я буду уже в другом и пока безопасном месте.
«Большая Спасская, двадцать семь… Да, это у Владимира Ялмаровича… А ведь Олька слышал, как Некрасов назвал адрес!»
Сережа вздрогнул: глаза его встретились со спокойными Олькиными глазами, и он понял, что Абардышев угадал его мысль.
– Видишь, я был прав. Я мог бы сейчас воспользоваться твоим благородством, но это было бы бесчестно. Надо уметь чисто проигрывать. – Олька казался очень спокоен.
– Олька, я не хочу тебя убивать. – Сережа нервно поигрывал пистолетом. – Я знаю, ты – человек чести. Поклянись мне, что ты забудешь этот адрес. Этого будет довольно, чтобы я тебя отпустил. Иди в Чеку, пытайся меня найти по всему городу – только поклянись забыть этот адрес!
С пистолетом в руке Сережа стоял в нескольких шагах от сидящего Ольки.
– Не могу, Сережка. Прости, но если ты отпустишь меня, оперотряд через час будет на Большой Спасской. Ничего не поделаешь, придется тебе меня все-таки шлепнуть.
– Да. Если хочешь сказать что-нибудь – говори.
– Хочу. Давай выпьем – у тебя ведь тут наверняка что-нибудь найдется. Вас, сволочей, мировой капитал неплохо снабжает, – Олька рассмеялся.
– Не жалуемся, – улыбнулся Сережа.
– Скоро пожалуетесь. Чухна-то вас разграбила, а бриташки это знают, и наплевать.
– Вранье.
– Как бы мы еще с ними за вашей спиной споемся.
– Минут десять еще есть. – Сережа подошел к резному буфету, извлек из него бутылку виски и стаканы, поставил все на стол. – Слушай, тебе ведь тоже не хочется, чтобы я размахивал у тебя перед носом своей пушкой все эти десять минут?
– Идет. Убирай пушку, я твой пленник под честное слово. – Олька опять засмеялся. – Совсем как в детстве, когда мы играли в индейцев, помнишь? В Останкино? Prosit!
– Prosit! – Зазвенело стекло.
– Сволочь ты все-таки, Сережка… Связал по рукам и ногам… Хуже веревки – так-то я точно не высвобожусь…
– Могу, конечно, снова тебя связать…
– Спасибо, Вы крайне любезны.
«Сидим и смеемся и пьем, как в гимназии. И все идеи сейчас кажутся какой-то не существующей реально абстракцией. И все-таки эта абстракция существует, и ее железный закон подчиняет все. И только потому, что мы с Олькой Абардышевым, с Олькой, с которым восемь лет было высижено за одной партой, с которым мы играли в индейцев на даче – книжные мальчики в матросских костюмчиках, и менялись этими потрепанными приключенческими книгами, вместе ездили в манеж и за полночь спорили в старших классах, – только потому, что мы находимся по разные стороны пресловутых баррикад, я через несколько минут должен убить его. И, зная это, мы сидим сейчас и, не испытывая ничего плохого друг к другу, смеемся вместе. И ничего нельзя поделать».
Последнюю из этих стремительно мелькающих в голове мыслей Сережа проговорил вслух.
– Кое-что все-таки можно… – Абардышев улыбнулся с какой-то странной иронией. – Знаешь, я, собственно, мог бы отправиться туда и без твоей помощи.
– С какой стати ты предлагаешь мне воспользоваться подобной любезностью?
– Попробую объяснить. Прежде всего я исхожу тут из своих интересов. Я всегда думал, что мой конец будет самоубийством и, честно говоря, предпочел бы такой конец всякому другому… Это – первая причина. Есть и вторая – я действительно хочу избавить от этой неприятной обязанности тебя. Для меня это было бы парой пустяков. А для тебя… Я тебя неплохо знаю, Сережка.
– Почему ты этого хочешь? Какое тебе дело до того, что мне было бы не слишком приятно разрядить в тебя пистолет?
– Я очень люблю тебя, Сережка. Ты дурак, ты даже сам не можешь себе представить, что ты такое. Удивлен? Еще бы… Только перед смертью и можно такое говорить. А ты был, может быть, самым светлым из всего, что у меня вообще было. Я еще в гимназии знал., что с радостью бы за тебя умер. Дурак ты, Сережка, какой же ты дурак… Я бы тебя, конечно, расстрелял, но раз уж так… дай мне сделать это для тебя! – Олька вызывающе посмотрел на Сережу. – Если, конечно, не боишься.
Это был вызов.
Сережа молча положил перед Абардышевым свой пистолет.
– Трусом ты никогда не был. – Олька с улыбкой повертел пистолет в руках. – Английское производство. Бесшумный. Остапова скорее всего из него и ухлопали – ты ведь там был.
– Откуда ты это знаешь?
– Поменьше шоколадом разбрасывайся. Когда телеграфистка описала твои приметы, я сразу понял, что, кроме тебя, такого дурака валять некому. Ох и не место же тебе тут с твоим чистоплюйством и ослепительной беспечностью! Спасибо тебе, Сережка, светлый мой… Vivat революции!
Абардышев резким движением приставил дуло к сердцу и нажал спусковой крючок. Выстрела, казалось, не последовало, но в следующее мгновение Оль-кино тело дернулось и тяжело осело на стуле.
Пистолет так и остался лежать на полу – прямо под разжавшейся кистью упавшей руки.
59
В квартире на Большой Спасской уже третьи сутки говорили шепотом и двигались бесшумно.
– Сережа… Сережа… Вы должны меня слышать. Вы меня слышите, Сережа.
Сережа лежал на диване, глядя перед собой – на припорошенные первым снегом кусты, до половины загораживающие узкое высокое окно. Не шевелясь, в пугающей неподвижности глядя перед собой, он лежал так уже трое суток: небритый, исхудавший, страшный. Невидящие, потемневшие глаза смотрели куда-то в себя, внутрь, в душу, в которой происходило что-то ужасное, нечеловечески тяжелое.
Высокий и сухопарый Николай Владимирович Даль, волнистыми седыми волосами и птичьим благородно-хищным профилем напоминающий скорее музыканта, чем врача, легко поднялся со стула, поставленного у изголовья, и вышел из комнаты.
– Ну что, доктор?
– Утешительного мало. Сколько ему лет?
– Кажется, еще двадцати нет… не знаю.
– Да-с… Во всяком случае, все выяснится в течение суток-двух… Вы говорили, никто не знает наверное, когда по времени это началось?
– Да… Он появился здесь совершенно такой, как обычно. Очень спокойный, разговаривал как ни в чем не бывало. Пожаловался на усталость. Прилег отдохнуть… и…
«Ведь я, только я один виновен в случившемся… Как я мог поручить убить человека, не обратив внимания на то, что этот человек называл его Сережкой… Ведь я же слышал это… Но только задним числом обратил на это внимание… Было некогда. Ну почему именно ему? Нелепо, дико – но он умирает сейчас из-за моей поспешности… Господи, Господи, Всеблагой, Всемилостивый, сделай что-нибудь, Господи! Не дай мне стать его убийцей. Женя, именем Лены, заклинаю тебя – прости».
60
Прошла ночь. Сережа почувствовал, что ослабел настолько, что напряжение, сделавшее тело неподвижным, ушло. Теперь шевелиться было легко – движения стали бесплотны, как бывает, когда двигаешься во сне.
Иногда он бредил, иногда пытался вспомнить ускользающий от него бред, но не мог этого сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
«Большая Спасская, двадцать семь… Да, это у Владимира Ялмаровича… А ведь Олька слышал, как Некрасов назвал адрес!»
Сережа вздрогнул: глаза его встретились со спокойными Олькиными глазами, и он понял, что Абардышев угадал его мысль.
– Видишь, я был прав. Я мог бы сейчас воспользоваться твоим благородством, но это было бы бесчестно. Надо уметь чисто проигрывать. – Олька казался очень спокоен.
– Олька, я не хочу тебя убивать. – Сережа нервно поигрывал пистолетом. – Я знаю, ты – человек чести. Поклянись мне, что ты забудешь этот адрес. Этого будет довольно, чтобы я тебя отпустил. Иди в Чеку, пытайся меня найти по всему городу – только поклянись забыть этот адрес!
С пистолетом в руке Сережа стоял в нескольких шагах от сидящего Ольки.
– Не могу, Сережка. Прости, но если ты отпустишь меня, оперотряд через час будет на Большой Спасской. Ничего не поделаешь, придется тебе меня все-таки шлепнуть.
– Да. Если хочешь сказать что-нибудь – говори.
– Хочу. Давай выпьем – у тебя ведь тут наверняка что-нибудь найдется. Вас, сволочей, мировой капитал неплохо снабжает, – Олька рассмеялся.
– Не жалуемся, – улыбнулся Сережа.
– Скоро пожалуетесь. Чухна-то вас разграбила, а бриташки это знают, и наплевать.
– Вранье.
– Как бы мы еще с ними за вашей спиной споемся.
– Минут десять еще есть. – Сережа подошел к резному буфету, извлек из него бутылку виски и стаканы, поставил все на стол. – Слушай, тебе ведь тоже не хочется, чтобы я размахивал у тебя перед носом своей пушкой все эти десять минут?
– Идет. Убирай пушку, я твой пленник под честное слово. – Олька опять засмеялся. – Совсем как в детстве, когда мы играли в индейцев, помнишь? В Останкино? Prosit!
– Prosit! – Зазвенело стекло.
– Сволочь ты все-таки, Сережка… Связал по рукам и ногам… Хуже веревки – так-то я точно не высвобожусь…
– Могу, конечно, снова тебя связать…
– Спасибо, Вы крайне любезны.
«Сидим и смеемся и пьем, как в гимназии. И все идеи сейчас кажутся какой-то не существующей реально абстракцией. И все-таки эта абстракция существует, и ее железный закон подчиняет все. И только потому, что мы с Олькой Абардышевым, с Олькой, с которым восемь лет было высижено за одной партой, с которым мы играли в индейцев на даче – книжные мальчики в матросских костюмчиках, и менялись этими потрепанными приключенческими книгами, вместе ездили в манеж и за полночь спорили в старших классах, – только потому, что мы находимся по разные стороны пресловутых баррикад, я через несколько минут должен убить его. И, зная это, мы сидим сейчас и, не испытывая ничего плохого друг к другу, смеемся вместе. И ничего нельзя поделать».
Последнюю из этих стремительно мелькающих в голове мыслей Сережа проговорил вслух.
– Кое-что все-таки можно… – Абардышев улыбнулся с какой-то странной иронией. – Знаешь, я, собственно, мог бы отправиться туда и без твоей помощи.
– С какой стати ты предлагаешь мне воспользоваться подобной любезностью?
– Попробую объяснить. Прежде всего я исхожу тут из своих интересов. Я всегда думал, что мой конец будет самоубийством и, честно говоря, предпочел бы такой конец всякому другому… Это – первая причина. Есть и вторая – я действительно хочу избавить от этой неприятной обязанности тебя. Для меня это было бы парой пустяков. А для тебя… Я тебя неплохо знаю, Сережка.
– Почему ты этого хочешь? Какое тебе дело до того, что мне было бы не слишком приятно разрядить в тебя пистолет?
– Я очень люблю тебя, Сережка. Ты дурак, ты даже сам не можешь себе представить, что ты такое. Удивлен? Еще бы… Только перед смертью и можно такое говорить. А ты был, может быть, самым светлым из всего, что у меня вообще было. Я еще в гимназии знал., что с радостью бы за тебя умер. Дурак ты, Сережка, какой же ты дурак… Я бы тебя, конечно, расстрелял, но раз уж так… дай мне сделать это для тебя! – Олька вызывающе посмотрел на Сережу. – Если, конечно, не боишься.
Это был вызов.
Сережа молча положил перед Абардышевым свой пистолет.
– Трусом ты никогда не был. – Олька с улыбкой повертел пистолет в руках. – Английское производство. Бесшумный. Остапова скорее всего из него и ухлопали – ты ведь там был.
– Откуда ты это знаешь?
– Поменьше шоколадом разбрасывайся. Когда телеграфистка описала твои приметы, я сразу понял, что, кроме тебя, такого дурака валять некому. Ох и не место же тебе тут с твоим чистоплюйством и ослепительной беспечностью! Спасибо тебе, Сережка, светлый мой… Vivat революции!
Абардышев резким движением приставил дуло к сердцу и нажал спусковой крючок. Выстрела, казалось, не последовало, но в следующее мгновение Оль-кино тело дернулось и тяжело осело на стуле.
Пистолет так и остался лежать на полу – прямо под разжавшейся кистью упавшей руки.
59
В квартире на Большой Спасской уже третьи сутки говорили шепотом и двигались бесшумно.
– Сережа… Сережа… Вы должны меня слышать. Вы меня слышите, Сережа.
Сережа лежал на диване, глядя перед собой – на припорошенные первым снегом кусты, до половины загораживающие узкое высокое окно. Не шевелясь, в пугающей неподвижности глядя перед собой, он лежал так уже трое суток: небритый, исхудавший, страшный. Невидящие, потемневшие глаза смотрели куда-то в себя, внутрь, в душу, в которой происходило что-то ужасное, нечеловечески тяжелое.
Высокий и сухопарый Николай Владимирович Даль, волнистыми седыми волосами и птичьим благородно-хищным профилем напоминающий скорее музыканта, чем врача, легко поднялся со стула, поставленного у изголовья, и вышел из комнаты.
– Ну что, доктор?
– Утешительного мало. Сколько ему лет?
– Кажется, еще двадцати нет… не знаю.
– Да-с… Во всяком случае, все выяснится в течение суток-двух… Вы говорили, никто не знает наверное, когда по времени это началось?
– Да… Он появился здесь совершенно такой, как обычно. Очень спокойный, разговаривал как ни в чем не бывало. Пожаловался на усталость. Прилег отдохнуть… и…
«Ведь я, только я один виновен в случившемся… Как я мог поручить убить человека, не обратив внимания на то, что этот человек называл его Сережкой… Ведь я же слышал это… Но только задним числом обратил на это внимание… Было некогда. Ну почему именно ему? Нелепо, дико – но он умирает сейчас из-за моей поспешности… Господи, Господи, Всеблагой, Всемилостивый, сделай что-нибудь, Господи! Не дай мне стать его убийцей. Женя, именем Лены, заклинаю тебя – прости».
60
Прошла ночь. Сережа почувствовал, что ослабел настолько, что напряжение, сделавшее тело неподвижным, ушло. Теперь шевелиться было легко – движения стали бесплотны, как бывает, когда двигаешься во сне.
Иногда он бредил, иногда пытался вспомнить ускользающий от него бред, но не мог этого сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122