Теперь никто не сомневался: несчастье приносит Хайни; его присутствие напоминало о том, что один из нас может стать следующим в списке тех, кто должен своей смертью искупить вину перед Ранго. С гибелью обезьяны Хайни перестал быть Талантом. Смысл его существования похоронили вместе с Ранго. Теперь он был чужаком, а чужак в балагане все равно что враг.
Осенний сезон подходил к концу, но пока никто больше не умер. Мы разъехались кто куда, одни - на гастроли по эстрадным театрикам, другие, как, например, Счастливая Ганна, - в тихие местечки: по дешевым ярмаркам и «Всеобщим съездам человеческих аномалий» где-нибудь на южных курортах. Не только Зингара обратила внимание, что бедняжка Гас как-то вся позеленела. Счастливая Ганна решила, что у Гас начинается климакс, но Зингара сказала, что от климакса столько не рыгают и аппетит от него не пропадает, и добавила, что опасается за Гас. Когда мы собрались снова в следующем мае, Гас с нами не было.
На этом смерти прекратились, во всяком случае для тех, кто был не так проницателен, как Зингара и я. Но во время зимнего сезона случилось кое-что еще, и, конечно, это тоже была смерть, но только особого рода.
Дело было в Додж-Сити. На представлениях Виллар казался вполне вменяемым, но выдавались дни, когда он явно был под действием морфия, а случались периоды и похуже - когда он не мог достать дозу. В то время я не понимал, что с годами у наркоманов меняется воображение - я просто радовался тому, что его сексуальные домогательства, можно сказать, сошли на нет. Поэтому я не знал, что и подумать, когда однажды он поймал меня за кулисами и со всей яростью, на какую был способен, обвинил в том, что я ему изменяю. Сказал, что я «подставил задницу» одному акробату из японской труппы и что он терпеть это не собирается; я-то, мол, так и так бляденок, но - его бляденок и больше ничей. Он треснул меня по уху и приказал убираться в Абдуллу и сидеть там, чтобы он знал, где я, и чтобы я никогда больше не вылезал из автомата, никогда! Не для того он держал меня при себе все эти годы, чтобы его морочил какой-то там подонок, то есть я.
Произнесено все это было вполголоса, потому что он хотя и спятил, но не настолько, чтобы не бояться помрежа, который мог и штраф ему вчинить за шум во время представления. Мне было лет семнадцать или восемнадцать - я давно позабыл, когда у меня день рождения, который и в родном-то доме не праздновался, - и хоть я еще не так чтобы совсем повзрослел, но кой-какого куража набрался, и от этой затрещины кровь бросилась мне в голову. Мы стояли рядом с Абдуллой за кулисами, где между представлениями хранился всякий реквизит. Я схватил железную откосину, одним ударом снес Абдулле голову, а потом кинулся на Виллара. Помреж был тут как тут, и тогда мы скатились в гримерную, где и обменялись с Вилларом парой ласковых, причем таких ласковых, как никогда прежде. Разговор был короткий, но решительный, и в итоге Виллар чуть только в ногах у меня не валялся, умоляя не бросать его на произвол судьбы, - ведь он был мне больше чем отец и научил меня тому искусству, которое принесет мне богатство. Такой скулеж он поднял, когда я заявил ему, что немедленно ухожу.
Ничего подобного я не сделал. Такие резкие перемены характера случаются в литературе, но не в жизни и, уж конечно, не в мире зависимости и подобострастия, где я провел столько лет. Я просто боялся уйти от Виллара. Что я мог без него? Что я мог - я узнал довольно скоро.
Помреж доложил режиссеру о стычке за кулисами, и режиссер пришел показать нам, где раки зимуют, - объяснить, что можно и чего нельзя в театре. Правда, с ним пришел и Чарли, на котором лежала большая ответственность, поскольку он был братом Джерри, а тот устраивал Талантам ангажементы в этом театре. Было решено - лишь в этом единичном случае! - что на происшествие закроют глаза.
Но закрыть глаза на Виллара через пару часов было невозможно - он оказался так далеко в том мире, куда его уносил морфий, что выйти на сцену не мог. Естественно, поднялась суматоха, а в результате мне было приказано на следующем представлении занять место Виллара и выполнить, насколько мне это удастся, его программу, только без Абдуллы. Именно это я и сделал. Нервы у меня были напряжены до предела - ведь до этого я ни разу не появлялся на сцене, кроме как надежно укрытый в чреве автомата. Я не знал, как обращаться к публике, какова должна быть продолжительность того или иного трюка, как его показывать. Гипнозом я вообще не владел, а Абдулла был поломан. Наверно, выглядел я ужасно, но все же время заполнил, а когда все закончилось, раздались аплодисменты разве что чуть менее жидкие, чем те, которыми последние несколько месяцев провожали Виллара.
Когда Виллар пришел в себя настолько, что смог осознать случившееся, он был вне себя от ярости, но ярость лишний раз побудила его искать облегчение от тягот сей юдоли скорби в шприце. Это и ускорило кризис, который навсегда освободил меня от Абдуллы. По междугородному позвонил Джерри, Чарли долго с ним препирался, но добиться сумел не очень многого; Джерри согласился, пусть, мол, Виллар дотянет сезон, если сможет, а Чарли пусть поддерживает его в форме, чтобы тот был в состоянии выходить на сцену, а когда Виллар не сможет выходить, то пусть выхожу я, но только меня нужно натаскать, чтобы я мог выполнять номер без сучка и задоринки. Теперь я понимаю, что Джерри повел себя очень порядочно - у него как у антрепренера и без того было полно всяких проблем. Вероятно, он любил Чарли. Но мне тогда этот приговор показался ужасным. Считается, что начинающие исполнители только и ждут возможности появиться перед публикой и показать, на что они способны. Я же боялся Виллара, боялся Джерри, а пуще всего боялся провала.
Как это обычно и происходит с дублерами, я и не провалился, и успеха большого не имел. За короткое время я освоил вариант «Мечты бедняка», который явно был лучше Вилларовского, и по настоятельному совету Чарли демонстрировал его без слов. Голос у меня был никакой - тоненький с жуткой хрипотцой. И словарного запаса, необходимого фокуснику, у меня не было. Моя речь представляла собой безграмотный балаганный жаргон, перемежающийся время от времени библейскими оборотами, прилипшими ко мне еще в детстве. Поэтому я просто появлялся на сцене и беззвучно отрабатывал номер, а пианист в это время играл то, что считал нужным. Труднее всего для меня было научиться исполнять номер медленно. Набивая руку внутри Абдуллы, я привык работать очень быстро и ловко, а потому разобраться в том, что же я делаю, было невозможно. Быстрота рук безусловно должна обманывать глаз, но если ты работаешь слишком быстро, то глаз даже не успевает понять, что его обманывают.
От Абдуллы теперь не было никакого толка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109