Более ясное, чем нарисованный на картоне знак "Опасность!".
Это было невероятно. Походя, почти невзначай – и на семерку! А он-то трясся, экономил силы, навешивая на взятые под охрану объекты свои жалкие «двоечки» и «троечки». Да при таком раскладе вся эта градация от единицы до восьми летит не просто в тартарары, она смехотворна. Если перевести все это на язык примитивной физиологии, то эта шкала мощности М-воздействий определяет, условно говоря, всего лишь степень потливости индивидуума, а не то, с какой силой и на какое расстояние он способен плюнуть. Длина и скорость полета пущенного рукой неандертальца копья против пули, вылетевшей из ствола автомата Калашникова.
Павел стоял и смотрел на эти пятна, празднично переливающиеся и волнисто шевелящиеся, и испытывал ужас.
Гурманы испытывают наслаждение от еды, космонавты испытывают перегрузки, молодожены испытывают счастье. А он – ужас. Чувство, заставляющее замирать, чуть ли не умирать перед предстоящим страшным. Неведомым. Доселе не испытанным. И – неотвратимым.
По позвоночнику заструился неприятный, холодящий тело пот, мышцы обмякли так, что ноги подгибались, против воли опуская тело на пол. Для того чтобы идти вперед, не было ни сил, ни желания. Да и назад он не мог. Мог только замереть, съежиться на месте, сжаться в каплю, чтобы остаться незамеченным. Пусть все бури и напасти пронесутся где-то там, выше, не задев его, маленького, слабого, незаметного и совсем-совсем не опасного.
– Паша! Пашенька!
Когда-то мать вот так же звала его, бегая зимой вокруг дома. Был поздний вечер, темно, а он закатался с ребятами на горке за соседним домом, ему было здорово, ему было хорошо и весело и совсем не хотелось домой. Он знал, что уже поздно, знал, что давно пора возвращаться домой, даже предполагал, что его могут наказать за опоздание, но ему было так хорошо, так клево, что он отодвинул для себя все возможные грядущие неприятности, целиком отдавшись настоящему. Он даже слышал этот крик матери, даже видел ее, издалека, под третьим, если считать от горки, фонарем, но все еще прятался за ребятами, полагая, что она его не увидит, не найдет. И лишь услышав это «Пашенька», вдруг со всей отчетливостью, с непоколебимой ясностью понял, что игры закончились. И уже через пару минут ощущал на своем лице мокрые от соленых слез поцелуи матери.
Его тогда не наказали. Но он понял, что его любят.
И вот теперь снова: "Пашенька!"
Он посмотрел назад.
По коридору, судорожно отмахиваясь от чего-то руками и спотыкаясь, бежала Марина. Она прорывалась сквозь защиту, которую он преодолел, даже не заметив ее, просто на бегу.
Вид этой женщины, его напарницы, которая прорывалась к нему, разрывая, пусть и не очень уверенно, неумело, даже через силу, охранно-страшные плевки, разрисованные под детские игрушки, крича материнско-заветное "Пашенька!", его потряс. Она рвется и рвет, а он тут, перед ней, как слизняк, расплылся.
Стыдно. Ой как стыдно!
Вставать на ноги оказалось трудным делом. Ноги совсем не хотели слушаться. Им хотелось покоя и расслабления. Но с каждым шагом женщины, сделанным к нему, с каждым преодоленным ею метром в него словно что-то возвращалось, а может, приходило то, чего никогда и не было. Рвущаяся к нему Марина стала чем-то вроде поршня, движущегося по баллону шприца и выталкивающего в кровь больного сильное лекарство либо мощный допинг.
Когда она оказалась шагах в трех от него, он уже стоял, вполне способный соображать и разумно действовать.
– Ты видела такое? – спросил он, показывая на "плевки".
– Ужас.
– Вот и я о том же. – Он вздохнул. – И ты считаешь, что это похоже на мои следы?
– Да, очень. Если бы я не была твердо убеждена, что это не ты… Словом, очень похоже.
– Интересно, – пробормотал он. – Ладно. Действуем так. Я иду туда. Ты остаешься здесь.
– Нет. Я пойду с тобой.
– Марина!
– Паша, она очень мощная. Очень. Вдвоем нам будет легче справиться. Да и вообще, мало ли что.
По большому счету, она была права. Вдвоем легче справиться со сбрендившим магом, чем в одиночку. В конце концов, он не боевой маг, он всего лишь бытовой волшебник, что-то вроде круглогодичного Деда Мороза, только без красной шубы и оленьей упряжки. Его повседневная практика – снимать заклятия с людей, иногда походя, в очереди у кассы магазина или в вагоне метро, защищать чужое добро да еще помогать аферистке Любке зарабатывать на жизнь. Впрочем, и себе тоже. Все его сражения проходили над книжками, где он разбирал, разматывал, раскладывал на составляющие чужие заклятия, на что порой уходили недели и месяцы. А его боевой опыт ограничивается перепалками с неукротимой тетей Люсей, умирающей или уже умершей там, в холле.
Все это так. Но то, что предстояло сделать ему сейчас, – кстати, не совсем еще ясно, что именно, – было его личным делом. Может быть, кто-то посчитал бы иначе, но он воспринимал ситуацию именно так. И еще почему-то представлялось, что бороться ему предстоит с самим собой. А брать на борьбу с самим собой помощников – как-то не очень честно.
Но при этом очевидно, что напарница твердо решила идти вместе с ним. Времени на уговоры не было совершенно. Его он и так потерял достаточно, чуть ли не на коленях стоя перед "плевками".
– Хорошо, – произнес он резко, командным тоном человека, принявшего решение и намеренного неуклонно ему следовать. – Я впереди. Ты за мной. Метрах в трех. Ты мой тыл. Я на тебя рассчитываю.
– А если…
– В случае чего дам знак. Все. Идем.
На самом деле он все еще не был уверен, сомнения – целая куча! – все еще оставались. Но показать свои сомнения, а тем более страхи перед женщиной, несколько секунд назад кричавшей ему "Пашенька!", было решительно невозможно.
Он повернулся и пошел вперед.
Как ни странно, он успокоился. Опасения, если не сказать страхи, никуда не делись, но они стали существовать отдельно от него. Превратились в нечто подобное дорожным знакам, предупреждающим о грядущей опасности, но не вводящим в трепет.
Теперь «плевки» приобрели иной характер. Если до этого они напоминали бессистемное поливание, идущее от избытка негативных эмоций, то теперь больше походили на прицельную стрельбу. Вот один запечатал дверь, за которой кто-то стонал. Потом, потом! Другой, кричаще голубой, повис на лампе дневного света на потолке, отчего свет, проходящий сквозь него, стал не только освещать, но и убивать жизнь, действуя как ультрафиолетовая лампа. Эту гадость Павел снял, бросив у плинтуса. Третий, снова ядовито-желтый, прочно повис на коробе, по которому проходили телефонные провода. Неизвестно, что эта ядовитая гадость могла сделать с телефонами или с телефонными переговорами, но отвлекаться на нее Павел не стал. Потом, потом…
Здоровенный, мощный плевок оранжевого цвета лежал на ручке двери, ведущей в предбанник Петровича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Это было невероятно. Походя, почти невзначай – и на семерку! А он-то трясся, экономил силы, навешивая на взятые под охрану объекты свои жалкие «двоечки» и «троечки». Да при таком раскладе вся эта градация от единицы до восьми летит не просто в тартарары, она смехотворна. Если перевести все это на язык примитивной физиологии, то эта шкала мощности М-воздействий определяет, условно говоря, всего лишь степень потливости индивидуума, а не то, с какой силой и на какое расстояние он способен плюнуть. Длина и скорость полета пущенного рукой неандертальца копья против пули, вылетевшей из ствола автомата Калашникова.
Павел стоял и смотрел на эти пятна, празднично переливающиеся и волнисто шевелящиеся, и испытывал ужас.
Гурманы испытывают наслаждение от еды, космонавты испытывают перегрузки, молодожены испытывают счастье. А он – ужас. Чувство, заставляющее замирать, чуть ли не умирать перед предстоящим страшным. Неведомым. Доселе не испытанным. И – неотвратимым.
По позвоночнику заструился неприятный, холодящий тело пот, мышцы обмякли так, что ноги подгибались, против воли опуская тело на пол. Для того чтобы идти вперед, не было ни сил, ни желания. Да и назад он не мог. Мог только замереть, съежиться на месте, сжаться в каплю, чтобы остаться незамеченным. Пусть все бури и напасти пронесутся где-то там, выше, не задев его, маленького, слабого, незаметного и совсем-совсем не опасного.
– Паша! Пашенька!
Когда-то мать вот так же звала его, бегая зимой вокруг дома. Был поздний вечер, темно, а он закатался с ребятами на горке за соседним домом, ему было здорово, ему было хорошо и весело и совсем не хотелось домой. Он знал, что уже поздно, знал, что давно пора возвращаться домой, даже предполагал, что его могут наказать за опоздание, но ему было так хорошо, так клево, что он отодвинул для себя все возможные грядущие неприятности, целиком отдавшись настоящему. Он даже слышал этот крик матери, даже видел ее, издалека, под третьим, если считать от горки, фонарем, но все еще прятался за ребятами, полагая, что она его не увидит, не найдет. И лишь услышав это «Пашенька», вдруг со всей отчетливостью, с непоколебимой ясностью понял, что игры закончились. И уже через пару минут ощущал на своем лице мокрые от соленых слез поцелуи матери.
Его тогда не наказали. Но он понял, что его любят.
И вот теперь снова: "Пашенька!"
Он посмотрел назад.
По коридору, судорожно отмахиваясь от чего-то руками и спотыкаясь, бежала Марина. Она прорывалась сквозь защиту, которую он преодолел, даже не заметив ее, просто на бегу.
Вид этой женщины, его напарницы, которая прорывалась к нему, разрывая, пусть и не очень уверенно, неумело, даже через силу, охранно-страшные плевки, разрисованные под детские игрушки, крича материнско-заветное "Пашенька!", его потряс. Она рвется и рвет, а он тут, перед ней, как слизняк, расплылся.
Стыдно. Ой как стыдно!
Вставать на ноги оказалось трудным делом. Ноги совсем не хотели слушаться. Им хотелось покоя и расслабления. Но с каждым шагом женщины, сделанным к нему, с каждым преодоленным ею метром в него словно что-то возвращалось, а может, приходило то, чего никогда и не было. Рвущаяся к нему Марина стала чем-то вроде поршня, движущегося по баллону шприца и выталкивающего в кровь больного сильное лекарство либо мощный допинг.
Когда она оказалась шагах в трех от него, он уже стоял, вполне способный соображать и разумно действовать.
– Ты видела такое? – спросил он, показывая на "плевки".
– Ужас.
– Вот и я о том же. – Он вздохнул. – И ты считаешь, что это похоже на мои следы?
– Да, очень. Если бы я не была твердо убеждена, что это не ты… Словом, очень похоже.
– Интересно, – пробормотал он. – Ладно. Действуем так. Я иду туда. Ты остаешься здесь.
– Нет. Я пойду с тобой.
– Марина!
– Паша, она очень мощная. Очень. Вдвоем нам будет легче справиться. Да и вообще, мало ли что.
По большому счету, она была права. Вдвоем легче справиться со сбрендившим магом, чем в одиночку. В конце концов, он не боевой маг, он всего лишь бытовой волшебник, что-то вроде круглогодичного Деда Мороза, только без красной шубы и оленьей упряжки. Его повседневная практика – снимать заклятия с людей, иногда походя, в очереди у кассы магазина или в вагоне метро, защищать чужое добро да еще помогать аферистке Любке зарабатывать на жизнь. Впрочем, и себе тоже. Все его сражения проходили над книжками, где он разбирал, разматывал, раскладывал на составляющие чужие заклятия, на что порой уходили недели и месяцы. А его боевой опыт ограничивается перепалками с неукротимой тетей Люсей, умирающей или уже умершей там, в холле.
Все это так. Но то, что предстояло сделать ему сейчас, – кстати, не совсем еще ясно, что именно, – было его личным делом. Может быть, кто-то посчитал бы иначе, но он воспринимал ситуацию именно так. И еще почему-то представлялось, что бороться ему предстоит с самим собой. А брать на борьбу с самим собой помощников – как-то не очень честно.
Но при этом очевидно, что напарница твердо решила идти вместе с ним. Времени на уговоры не было совершенно. Его он и так потерял достаточно, чуть ли не на коленях стоя перед "плевками".
– Хорошо, – произнес он резко, командным тоном человека, принявшего решение и намеренного неуклонно ему следовать. – Я впереди. Ты за мной. Метрах в трех. Ты мой тыл. Я на тебя рассчитываю.
– А если…
– В случае чего дам знак. Все. Идем.
На самом деле он все еще не был уверен, сомнения – целая куча! – все еще оставались. Но показать свои сомнения, а тем более страхи перед женщиной, несколько секунд назад кричавшей ему "Пашенька!", было решительно невозможно.
Он повернулся и пошел вперед.
Как ни странно, он успокоился. Опасения, если не сказать страхи, никуда не делись, но они стали существовать отдельно от него. Превратились в нечто подобное дорожным знакам, предупреждающим о грядущей опасности, но не вводящим в трепет.
Теперь «плевки» приобрели иной характер. Если до этого они напоминали бессистемное поливание, идущее от избытка негативных эмоций, то теперь больше походили на прицельную стрельбу. Вот один запечатал дверь, за которой кто-то стонал. Потом, потом! Другой, кричаще голубой, повис на лампе дневного света на потолке, отчего свет, проходящий сквозь него, стал не только освещать, но и убивать жизнь, действуя как ультрафиолетовая лампа. Эту гадость Павел снял, бросив у плинтуса. Третий, снова ядовито-желтый, прочно повис на коробе, по которому проходили телефонные провода. Неизвестно, что эта ядовитая гадость могла сделать с телефонами или с телефонными переговорами, но отвлекаться на нее Павел не стал. Потом, потом…
Здоровенный, мощный плевок оранжевого цвета лежал на ручке двери, ведущей в предбанник Петровича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93