Пришло время искупить семье князя. Народ возлагает на это все надежды, и никто не может ни отменить, ни переиначить его волю.
– Так ведь народ обманут! Его подбили на это.
– Если это и случилось, то только по воле богов. Известно же: чего хотят боги, того хочет и народ.
Богданко явно не понимал князя, поспешно возразил:
– А если свершится суд и Вепр передаст все-таки Веселый Дол в вечное владение Жадану, что тогда скажете?
– Тогда уже говорить с ним будешь ты. Слышишь, сын? Если такое случится и ты будешь в Тивери князем, отыщи того волхва и с его помощью допытайся у мстительного Вепра, с какой это стати он передал Веселый Дол во владение жрецу Жадану. На вече, перед всем народом тиверским, допроси. Я же доказать это не смогу.
– Тогда… тогда я выйду и скажу все, что слышал от волхва.
– Ты мой сын, тебе тоже не поверят. Сказал же, есть решение веча, его никто не имеет права изменить. И есть мужи. Они из кожи полезут вон, а переиначить не дадут, потому, чтобы ты знал, стоят на стороне Вепра.
– Все мужи или только те, у кого свои удельные волости?
– Не все, большинство тех, у кого земля удельная. Будешь княжить, верни эти земли себе. Без этого не будет на земле покоя, и кто знает, сумеешь ли удержать власть над Тиверью.
Богданко задумался.
– Я, отец, согласен поступиться властью ради вас с матерью.
– Глупости говоришь! – возмутился Волот. – Хочешь, чтобы в Тивери прибрали власть к рукам такие, как Вепр?
– У Вепра руки в грязи, а будут еще и в крови, его нетрудно будет убрать. Труднее, отец мой, переубедить мужей, и особенно властелинов.
XXVII
Тревога рода если и выйдет за ворота, то не дальше веси, тревога земли проникает в каждую щель и становится достоянием всех. Докатилась тревога и до Соколиной Вежи. Да и как могло быть по-другому, если саранча опустошила нивы, если народ, который отправился на вече, шел через Соколиную Вежу.
Миловидке не все, правда, рассказывали. Беду, что нависла над княжеским родом, а значит, и над ней, до какого-то времени скрывали. Но лишь до времени.
– Слышали? – прибежала к челяди с тревожной вестью одна сердобольная женщина. – Вече стало на том, чтобы на суд разгневанного бога шли князь с княгиней.
– Ой, неужели это правда?
– А то. Они сами согласились искупить вину всего рода как старшие в роду. Поселяне возвращаются уже с веча и говорят…
Миловидка всполошилась, услышав это, и кинулась к челядницкой, но покачнулась на бегу и вынуждена была на что-то опереться, чтобы не упасть. Ее подхватили, вернули в горницу, велели успокоиться. Но где там. До покоя ли, когда такие вести пришли в терем? Умоляет, чтобы позвали ту, которая рассказывала о решении веча. Челядь и так и сяк около нее: «Ты на сносях, тебе не следует этого знать». Но что поделать, если госпожа стоит на своем, да к тому же любимая жена князя?
Миловида побледнела, услышав страшную весть, силы покинули ее. Теперь она точно знала: жребий тянут сегодня, может быть, даже сейчас. Солнце только-только показалось из-за горизонта и было румяным и чистым, умытым после ночной купели в океан-море. В такую пору народ тиверский и уповает на божью ласку, поэтому захочет, чтобы жребий брали именно ранним утром.
Миловида представила себе, как все происходит на самом деле, и вскрикнула от нестерпимой боли, которая пронзила ее, казалось разрывая надвое. Вьюном крутилась от этой боли на ложе и звала на помощь. Кого звала, зачем кричала, сама не ведала, но кричала громко и тревожно. Челядь, испугавшись за свою хозяйку, побежала за бабкой-повитухой.
– Зачем было говорить ей сейчас, что творится в Черне! – попрекнула старая тех, кто позвал ее. – Роды начались раньше времени.
Повитуха ходила около молодой княгини, давала советы, как себя вести, чтобы облегчить страдания. Но боль не стихала, ломала и крутила роженицу, принося ей нестерпимые мучения. Когда уже никаких сил не стало, хоть на стену полезай, ей вдруг отчетливо подумалось: о себе ли, о своих ли телесных болях должна думать, когда там, у капища Хорса, стоит услада ее сердца, ладо ее ненаглядный и, может, протягивает уже руку, чтобы выбрать одно из двух: жизнь или смерть? Мысль эта заставила Миловиду на мгновение застыть, усилием воли она подавила в себе боль телесную, невыносимую и тут же, на ложе, встала на колени и протянула руки в сторону восходящего солнца.
– Боже! – взмолилась она, – Всемилостивый Боже, Иисус Христос! Принимаю тебя всем сердцем, всеми помыслами своими и слезно прошу: заступись за моего законного мужа и князя. Век буду верна и благодарна тебе, буду почитать тебя как всевышнего повелителя своего, только заступись, спаси князя Волота. Ты же всемогущ, отведи от него кару, спаси для меня, для дитяти моего, для всей многострадальной земли Тиверской!
Телом и душой стремилась к только что избранному Богу, не скрывая слез, молила о заступничестве всесильного христианского Бога, уповала только на него. А челядь, повитуха, глядя на нее, оцепенели от страха и не знали, как быть: просить ли молодую княгиню, чтобы легла, не навредила ребенку, который просится в этот мир, или бежать от нее прочь. Ведь не своего – чужого Бога призывала на помощь, клялась в вечной верности чужому Богу, отрекаясь от своих. Как быть с такой, что сказать?
Но времени для сомнений не оставалось. Дитя Миловидки снова напомнило о себе, на этот раз так сильно, что роженице ничего не оставалось, как искать спасения у тех, кто был рядом.
Не ошиблось сердце матери и жены в своих предчувствиях. В тот самый момент, когда в просторной ложнице Соколиной Вежи громко заявил о себе новорожденный княжич, там, у капища Хорса, вышел перед очи старейшин, вершителей божьей воли в таинстве жертвоприношения, его отец.
– Князь Волот и княгиня Малка, – обратились к ним волхвы. – По своей ли воле берете вы на себя ответственность за род свой перед верховным богом народа нашего, ясноликим Хорсом? С добрым ли сердцем идете на этот достойный поступок?
– Да.
– Не гневаетесь ли на народ свой за то, что присудил роду вашему очистить себя от злодеяний, злоумышленных и неумышленных скверн?
– На народ – нет, на отдельных людей гневаемся.
– Назовите их богу, пусть покарает виновных. За народ свой согласны ли стать перед ясноликим Хорсом и упросить его, чтобы был милостив, не посылал кару?
– Согласны.
– Хотите ли что сказать перед тем, как брать жребий?
– Я желаю сказать слово, – выступил вперед Волот.
Князь оглядел человеческую толпу и, понимая, что не все смогут услышать его, повысил голос:
– По воле богов и народа тиверского принял я в сече с ромеями нелегкую ношу – обязанность князя в отчей земле. Хотел этого или не хотел, но так случилось: погиб в сече отец, погиб старший брат. Знал: обязанность эта не обещает услады.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
– Так ведь народ обманут! Его подбили на это.
– Если это и случилось, то только по воле богов. Известно же: чего хотят боги, того хочет и народ.
Богданко явно не понимал князя, поспешно возразил:
– А если свершится суд и Вепр передаст все-таки Веселый Дол в вечное владение Жадану, что тогда скажете?
– Тогда уже говорить с ним будешь ты. Слышишь, сын? Если такое случится и ты будешь в Тивери князем, отыщи того волхва и с его помощью допытайся у мстительного Вепра, с какой это стати он передал Веселый Дол во владение жрецу Жадану. На вече, перед всем народом тиверским, допроси. Я же доказать это не смогу.
– Тогда… тогда я выйду и скажу все, что слышал от волхва.
– Ты мой сын, тебе тоже не поверят. Сказал же, есть решение веча, его никто не имеет права изменить. И есть мужи. Они из кожи полезут вон, а переиначить не дадут, потому, чтобы ты знал, стоят на стороне Вепра.
– Все мужи или только те, у кого свои удельные волости?
– Не все, большинство тех, у кого земля удельная. Будешь княжить, верни эти земли себе. Без этого не будет на земле покоя, и кто знает, сумеешь ли удержать власть над Тиверью.
Богданко задумался.
– Я, отец, согласен поступиться властью ради вас с матерью.
– Глупости говоришь! – возмутился Волот. – Хочешь, чтобы в Тивери прибрали власть к рукам такие, как Вепр?
– У Вепра руки в грязи, а будут еще и в крови, его нетрудно будет убрать. Труднее, отец мой, переубедить мужей, и особенно властелинов.
XXVII
Тревога рода если и выйдет за ворота, то не дальше веси, тревога земли проникает в каждую щель и становится достоянием всех. Докатилась тревога и до Соколиной Вежи. Да и как могло быть по-другому, если саранча опустошила нивы, если народ, который отправился на вече, шел через Соколиную Вежу.
Миловидке не все, правда, рассказывали. Беду, что нависла над княжеским родом, а значит, и над ней, до какого-то времени скрывали. Но лишь до времени.
– Слышали? – прибежала к челяди с тревожной вестью одна сердобольная женщина. – Вече стало на том, чтобы на суд разгневанного бога шли князь с княгиней.
– Ой, неужели это правда?
– А то. Они сами согласились искупить вину всего рода как старшие в роду. Поселяне возвращаются уже с веча и говорят…
Миловидка всполошилась, услышав это, и кинулась к челядницкой, но покачнулась на бегу и вынуждена была на что-то опереться, чтобы не упасть. Ее подхватили, вернули в горницу, велели успокоиться. Но где там. До покоя ли, когда такие вести пришли в терем? Умоляет, чтобы позвали ту, которая рассказывала о решении веча. Челядь и так и сяк около нее: «Ты на сносях, тебе не следует этого знать». Но что поделать, если госпожа стоит на своем, да к тому же любимая жена князя?
Миловида побледнела, услышав страшную весть, силы покинули ее. Теперь она точно знала: жребий тянут сегодня, может быть, даже сейчас. Солнце только-только показалось из-за горизонта и было румяным и чистым, умытым после ночной купели в океан-море. В такую пору народ тиверский и уповает на божью ласку, поэтому захочет, чтобы жребий брали именно ранним утром.
Миловида представила себе, как все происходит на самом деле, и вскрикнула от нестерпимой боли, которая пронзила ее, казалось разрывая надвое. Вьюном крутилась от этой боли на ложе и звала на помощь. Кого звала, зачем кричала, сама не ведала, но кричала громко и тревожно. Челядь, испугавшись за свою хозяйку, побежала за бабкой-повитухой.
– Зачем было говорить ей сейчас, что творится в Черне! – попрекнула старая тех, кто позвал ее. – Роды начались раньше времени.
Повитуха ходила около молодой княгини, давала советы, как себя вести, чтобы облегчить страдания. Но боль не стихала, ломала и крутила роженицу, принося ей нестерпимые мучения. Когда уже никаких сил не стало, хоть на стену полезай, ей вдруг отчетливо подумалось: о себе ли, о своих ли телесных болях должна думать, когда там, у капища Хорса, стоит услада ее сердца, ладо ее ненаглядный и, может, протягивает уже руку, чтобы выбрать одно из двух: жизнь или смерть? Мысль эта заставила Миловиду на мгновение застыть, усилием воли она подавила в себе боль телесную, невыносимую и тут же, на ложе, встала на колени и протянула руки в сторону восходящего солнца.
– Боже! – взмолилась она, – Всемилостивый Боже, Иисус Христос! Принимаю тебя всем сердцем, всеми помыслами своими и слезно прошу: заступись за моего законного мужа и князя. Век буду верна и благодарна тебе, буду почитать тебя как всевышнего повелителя своего, только заступись, спаси князя Волота. Ты же всемогущ, отведи от него кару, спаси для меня, для дитяти моего, для всей многострадальной земли Тиверской!
Телом и душой стремилась к только что избранному Богу, не скрывая слез, молила о заступничестве всесильного христианского Бога, уповала только на него. А челядь, повитуха, глядя на нее, оцепенели от страха и не знали, как быть: просить ли молодую княгиню, чтобы легла, не навредила ребенку, который просится в этот мир, или бежать от нее прочь. Ведь не своего – чужого Бога призывала на помощь, клялась в вечной верности чужому Богу, отрекаясь от своих. Как быть с такой, что сказать?
Но времени для сомнений не оставалось. Дитя Миловидки снова напомнило о себе, на этот раз так сильно, что роженице ничего не оставалось, как искать спасения у тех, кто был рядом.
Не ошиблось сердце матери и жены в своих предчувствиях. В тот самый момент, когда в просторной ложнице Соколиной Вежи громко заявил о себе новорожденный княжич, там, у капища Хорса, вышел перед очи старейшин, вершителей божьей воли в таинстве жертвоприношения, его отец.
– Князь Волот и княгиня Малка, – обратились к ним волхвы. – По своей ли воле берете вы на себя ответственность за род свой перед верховным богом народа нашего, ясноликим Хорсом? С добрым ли сердцем идете на этот достойный поступок?
– Да.
– Не гневаетесь ли на народ свой за то, что присудил роду вашему очистить себя от злодеяний, злоумышленных и неумышленных скверн?
– На народ – нет, на отдельных людей гневаемся.
– Назовите их богу, пусть покарает виновных. За народ свой согласны ли стать перед ясноликим Хорсом и упросить его, чтобы был милостив, не посылал кару?
– Согласны.
– Хотите ли что сказать перед тем, как брать жребий?
– Я желаю сказать слово, – выступил вперед Волот.
Князь оглядел человеческую толпу и, понимая, что не все смогут услышать его, повысил голос:
– По воле богов и народа тиверского принял я в сече с ромеями нелегкую ношу – обязанность князя в отчей земле. Хотел этого или не хотел, но так случилось: погиб в сече отец, погиб старший брат. Знал: обязанность эта не обещает услады.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127