Думаешь, испугались наших приготовлений?
– Очень может быть, что и испугались. Если они могли договориться с лангобардами о совместном нападении на гепидов, почему бы им не знать, находясь среди тех же лангобардов, что анты посылали послов в Византию, что между теми и другими есть договоренность: объединить рати и преградить обрам дорогу за Днестр и Дунай?
Вепр не знал, что на это ответить, и разозлился. А злость мешала думать.
– Вижу, и ты не хочешь понять меня. – Вепр вышел из-за стола и направился к дверям, но сразу же вернулся: – Тебе, как и всем, безразлично, что труд мой – плод многолетнего напряжения – становится достоянием Волота, этого подлого пса и убийцы!
Он заметался, как зверь в клетке, раздираемый злобой, а Чужкрая это вроде и не касалось, он попивал вино, закусывал и лишь изредка окидывал гостя лениво-спокойным взглядом.
– У меня, Вепр, нет ни единой причины быть тебе недругом. Но и князю я не собираюсь становиться поперек дороги. Он в ответе за блага земли и людей тиверских, пусть поступает так, как этого требуют нужды земли и народа.
– А что скажешь, – повернулся Вепр к Чужкраю, – что скажешь, если займет и твой острог, как занял мой Холм? Вспомнишь ли тогда о нуждах земли? У кого будешь искать тогда защиты? Мы должны объединиться, Чужкрай. Слышишь, объединиться, если хотим быть властелинами и силой в своих землях.
– Сила земли, Вепр, в единстве, а не в распрях. Ты же сеешь раздор, поэтому не говори, что заботишься о силе.
Непреклонность этого пьяницы и обжоры задевали властелина Холма за живое. Видел, что ему не сломить его, поэтому ничего другого не придумал и сел снова за стол.
– Разве я первый начал сеять этот раздор? – сказал он грустно. – Или я не стоял под стягами князя Волота, не радел о единстве?
– Когда-то – да, а сейчас – нет. Потому и князь был твоим побратимом, ныне же должен остерегаться тебя и действовать так, как этого требуют нужды земли. Пойми это, воевода, и поворачивай коней в город свой придунайский. Князь, надеюсь, не гонит тебя оттуда.
Вепр смотрел на Чужкрая косо и молчал.
– Это и весь твой совет?
– Весь, властелин.
– Жаль. Не думал услышать от тебя такое.
– Думал, если я Чужкрай, то меня легко подбить на сговор? Ошибся, Вепр. Я прежде всего витязь, а для витязя честь превыше всего.
Только теперь Вепр убедился окончательно: дело, с которым ехал к Чужкраю, лопнуло безнадежно. Теперь ему ничего не оставалось, как выгородить себя. Только вот как? Прикинуться, сделать вид, что доводы Чужкрая убедили его? Наверняка напрасны такие потуги. Чужкрай не такой простак, чтобы поверить в искренность скороспелого раскаяния.
Старался придумать что-нибудь убедительное – напрасно, все казалось мелким и никчемным. Наконец припомнил причину раздора с Волотом и начал жаловаться вслух на свои давние и неутихающие боли. Вон сколько лет минуло, как не стало сына, а он не может забыть до крика болезненной боли после его гибели, как не забывается и княжеская нерешительность в тот момент. Поэтому каждый шаг князя воспринимает с подозрительностью, все его действия кажутся ему злонамеренными. До чего уже дошло: не верит даже в его действительно добрые намерения. Мог ли кто подумать, что такое случится между ними?
Сокрушался-кручинился до тех пор, пока кручина та не высекла искру живого огня и не разбудила мужское буйство: повелел отрокам принести жбан с медом, а заодно и все то, что требуется к нему.
– Давай пить, Чужкрай, – пригласил хозяина. – Пусть потонут они, и печаль наша, и горькая судьба, в этом хмельном напитке. Больше ничем их, проклятых, не одолеешь. Ей-богу, ничем!
Пили день, пили второй, а пришло время собираться в дорогу, еще раз убедился Вепр: этот по-медвежьи неуклюжий властелин и княжий страж на границах не пропил ума, помнит, о чем говорили между собой и почему говорили. Поэтому, уезжая, посчитал нужным сказать воеводе Великой Луки:
– Поговорил с тобой – и вроде стало легче. Старею, наверное, если сам не могу уже справиться с собой.
– Погаси злобу – и возвратишь молодость, – ответил на это Чужкрай.
Вепр, соглашаясь, покивал головой и направил коня к воротам, а от ворот – в обратный путь, в Холмогород.
«Пусть видит Чужкрай и верит, – думал себе, – что я поумнел. Отъеду на несколько поприщ и поверну коня к Всевладу. К дьяволу все его благочестивые речи. Должен довести задуманное до конца».
Версту за верстой одолевая обратный нелегкий путь, Вепр не переставал думать о том, почему Чужкрай не отозвался на его клич. Так ли верит в княжескую безгрешность или просто благодарен ему за подаренную волость? А почему бы и нет? Почему бы и не быть благодарным? Ведь кроме коня, брони и власти над сотней дружинников, ничего, считай, не имел. Теперь же у него волость, в которой он является княжьим стражем на границах и в подаренных землях. Все это приобрел благодаря князю. А если все так, есть ли смысл ехать к Всевладу, раскрывать себя еще и перед ним? Если уж Чужкрай чувствует себя благодарным князю и не идет против него, то Всевлад тем более не пойдет. Он сидит в закутке на крайнем западе, обры его обойдут, как обойдет и княжья ложь, порожденная или всего лишь объясняемая вторжением обров.
«Не с того конца начал я, – твердо решил Вепр, – и не там ищу союзников. Ей-богу, не там!»
XII
Не то удивило Миловидку и наполнило страхом ее естество, что Божейко подошел неслышно, словно выплыл из воздуха. Удивила его печаль, скрытая в глазах боль, даже укор.
«Ты что?» – спросила она тихо и смущенно.
«А ты не знаешь что?»
«Не знаю».
Помолчал немного, потом сказал:
«Мама умирает».
«Как?!»
«Посмотри, – кивнул в ту сторону, где должна была быть Тиверь, – спрашивает, на кого останется наш Жданко».
Миловида оглянулась и, никого не увидев ни вблизи, ни вдали, опешила. Хотела что-то сказать Божейке, повернулась, но его уже не было.
«Ладонько мой! Где ж ты?» – крикнула и, наверное, испугалась собственного крика – сразу же проснулась.
– Боже мой! – простонала. – Сон это был или видение? Пожалуй, сон, но почему такой: «Мама умирает, спрашивает, на кого останется наш Жданко»?
Встала, встревоженная, выглянула в окно и снова вернулась на ложе, плотнее завернулась в свою верету.
За окном пасмурное утро, видимо, собирается дождь, вот и снятся умершие. А все же почему Божейко сказал именно так: «Мама умирает». Не является ли это знаком ей? Мама его болела уже тогда, когда провожала ее, Миловидку, к ромеям. Ждала, ждала, да так и не дождалась. Шутка ли, пятый год идет, как оставила ее в Солнцепеке. И не просто попрощалась и ушла – обещала возвратиться вместе с Божейкой. А за эти годы и правда можно истаять, ожидая и плача, утрачивая последние надежды. Потому что столько ждала-поджидала, а ничего не дождалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
– Очень может быть, что и испугались. Если они могли договориться с лангобардами о совместном нападении на гепидов, почему бы им не знать, находясь среди тех же лангобардов, что анты посылали послов в Византию, что между теми и другими есть договоренность: объединить рати и преградить обрам дорогу за Днестр и Дунай?
Вепр не знал, что на это ответить, и разозлился. А злость мешала думать.
– Вижу, и ты не хочешь понять меня. – Вепр вышел из-за стола и направился к дверям, но сразу же вернулся: – Тебе, как и всем, безразлично, что труд мой – плод многолетнего напряжения – становится достоянием Волота, этого подлого пса и убийцы!
Он заметался, как зверь в клетке, раздираемый злобой, а Чужкрая это вроде и не касалось, он попивал вино, закусывал и лишь изредка окидывал гостя лениво-спокойным взглядом.
– У меня, Вепр, нет ни единой причины быть тебе недругом. Но и князю я не собираюсь становиться поперек дороги. Он в ответе за блага земли и людей тиверских, пусть поступает так, как этого требуют нужды земли и народа.
– А что скажешь, – повернулся Вепр к Чужкраю, – что скажешь, если займет и твой острог, как занял мой Холм? Вспомнишь ли тогда о нуждах земли? У кого будешь искать тогда защиты? Мы должны объединиться, Чужкрай. Слышишь, объединиться, если хотим быть властелинами и силой в своих землях.
– Сила земли, Вепр, в единстве, а не в распрях. Ты же сеешь раздор, поэтому не говори, что заботишься о силе.
Непреклонность этого пьяницы и обжоры задевали властелина Холма за живое. Видел, что ему не сломить его, поэтому ничего другого не придумал и сел снова за стол.
– Разве я первый начал сеять этот раздор? – сказал он грустно. – Или я не стоял под стягами князя Волота, не радел о единстве?
– Когда-то – да, а сейчас – нет. Потому и князь был твоим побратимом, ныне же должен остерегаться тебя и действовать так, как этого требуют нужды земли. Пойми это, воевода, и поворачивай коней в город свой придунайский. Князь, надеюсь, не гонит тебя оттуда.
Вепр смотрел на Чужкрая косо и молчал.
– Это и весь твой совет?
– Весь, властелин.
– Жаль. Не думал услышать от тебя такое.
– Думал, если я Чужкрай, то меня легко подбить на сговор? Ошибся, Вепр. Я прежде всего витязь, а для витязя честь превыше всего.
Только теперь Вепр убедился окончательно: дело, с которым ехал к Чужкраю, лопнуло безнадежно. Теперь ему ничего не оставалось, как выгородить себя. Только вот как? Прикинуться, сделать вид, что доводы Чужкрая убедили его? Наверняка напрасны такие потуги. Чужкрай не такой простак, чтобы поверить в искренность скороспелого раскаяния.
Старался придумать что-нибудь убедительное – напрасно, все казалось мелким и никчемным. Наконец припомнил причину раздора с Волотом и начал жаловаться вслух на свои давние и неутихающие боли. Вон сколько лет минуло, как не стало сына, а он не может забыть до крика болезненной боли после его гибели, как не забывается и княжеская нерешительность в тот момент. Поэтому каждый шаг князя воспринимает с подозрительностью, все его действия кажутся ему злонамеренными. До чего уже дошло: не верит даже в его действительно добрые намерения. Мог ли кто подумать, что такое случится между ними?
Сокрушался-кручинился до тех пор, пока кручина та не высекла искру живого огня и не разбудила мужское буйство: повелел отрокам принести жбан с медом, а заодно и все то, что требуется к нему.
– Давай пить, Чужкрай, – пригласил хозяина. – Пусть потонут они, и печаль наша, и горькая судьба, в этом хмельном напитке. Больше ничем их, проклятых, не одолеешь. Ей-богу, ничем!
Пили день, пили второй, а пришло время собираться в дорогу, еще раз убедился Вепр: этот по-медвежьи неуклюжий властелин и княжий страж на границах не пропил ума, помнит, о чем говорили между собой и почему говорили. Поэтому, уезжая, посчитал нужным сказать воеводе Великой Луки:
– Поговорил с тобой – и вроде стало легче. Старею, наверное, если сам не могу уже справиться с собой.
– Погаси злобу – и возвратишь молодость, – ответил на это Чужкрай.
Вепр, соглашаясь, покивал головой и направил коня к воротам, а от ворот – в обратный путь, в Холмогород.
«Пусть видит Чужкрай и верит, – думал себе, – что я поумнел. Отъеду на несколько поприщ и поверну коня к Всевладу. К дьяволу все его благочестивые речи. Должен довести задуманное до конца».
Версту за верстой одолевая обратный нелегкий путь, Вепр не переставал думать о том, почему Чужкрай не отозвался на его клич. Так ли верит в княжескую безгрешность или просто благодарен ему за подаренную волость? А почему бы и нет? Почему бы и не быть благодарным? Ведь кроме коня, брони и власти над сотней дружинников, ничего, считай, не имел. Теперь же у него волость, в которой он является княжьим стражем на границах и в подаренных землях. Все это приобрел благодаря князю. А если все так, есть ли смысл ехать к Всевладу, раскрывать себя еще и перед ним? Если уж Чужкрай чувствует себя благодарным князю и не идет против него, то Всевлад тем более не пойдет. Он сидит в закутке на крайнем западе, обры его обойдут, как обойдет и княжья ложь, порожденная или всего лишь объясняемая вторжением обров.
«Не с того конца начал я, – твердо решил Вепр, – и не там ищу союзников. Ей-богу, не там!»
XII
Не то удивило Миловидку и наполнило страхом ее естество, что Божейко подошел неслышно, словно выплыл из воздуха. Удивила его печаль, скрытая в глазах боль, даже укор.
«Ты что?» – спросила она тихо и смущенно.
«А ты не знаешь что?»
«Не знаю».
Помолчал немного, потом сказал:
«Мама умирает».
«Как?!»
«Посмотри, – кивнул в ту сторону, где должна была быть Тиверь, – спрашивает, на кого останется наш Жданко».
Миловида оглянулась и, никого не увидев ни вблизи, ни вдали, опешила. Хотела что-то сказать Божейке, повернулась, но его уже не было.
«Ладонько мой! Где ж ты?» – крикнула и, наверное, испугалась собственного крика – сразу же проснулась.
– Боже мой! – простонала. – Сон это был или видение? Пожалуй, сон, но почему такой: «Мама умирает, спрашивает, на кого останется наш Жданко»?
Встала, встревоженная, выглянула в окно и снова вернулась на ложе, плотнее завернулась в свою верету.
За окном пасмурное утро, видимо, собирается дождь, вот и снятся умершие. А все же почему Божейко сказал именно так: «Мама умирает». Не является ли это знаком ей? Мама его болела уже тогда, когда провожала ее, Миловидку, к ромеям. Ждала, ждала, да так и не дождалась. Шутка ли, пятый год идет, как оставила ее в Солнцепеке. И не просто попрощалась и ушла – обещала возвратиться вместе с Божейкой. А за эти годы и правда можно истаять, ожидая и плача, утрачивая последние надежды. Потому что столько ждала-поджидала, а ничего не дождалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127