Затихли сначала стоящие впереди, потом те, которые стояли за ними, и, наконец, остальные.
– Будешь отпираться и дальше, властелин?
Вепр сделался землисто-серым, по нему было видно, что он никак не придет в себя.
– Княже, – подал он наконец голос и даже умоляюще посмотрел на Волота. – Я представлю свидетелей, что не был той ночью ни возле капища Перуна, ни в Веселом Долу.
– Знаю об этом, сам ты не был там. Преступление совершили другие, однако по твоему повелению. Волхв Чернин, укажи нам, кто из челядников Веселого Дола был в тот вечер у капища Перуна?
– Вон те двое, – показал через головы Чернин.
Вечевой люд сначала посмотрел в ту сторону, куда показывал волхв, потом расступился. Те, на кого указали, предстали перед князем, как захваченные на злодействе тати.
– Твои это люди, воевода?
– Мои, да что с того?
– А то, что именно они выполняли твое повеление. Подойдите ближе, подлые рабы подлого преступника!
Те не посмели ослушаться, подошли ближе к князю и, не сговариваясь, упали перед ним на колени:
– Помилуй, великий господин! Мы не по своей воле.
Вепр содрогнулся, слыша эти просьбы, понял, что его уже ничто не спасет.
– Этих свидетельств достаточно, властелин?
Вепр поник, как-то непривычно низко опустил голову, плечи. И шею свою мощную, ту, что никогда и ни перед кем не гнулась, словно подставил под удар меча.
– Сам покараешь себя или других заставлять?
– Сам, – поднял он наконец голову и холодно глянул на князя. – Снимите с меня наручники и дайте меч.
Вече поспешно исполнило его волю, но Вепр не торопился. Стоял и разминал затекшие в наручниках руки. Потом бросил поверх толпы быстрый взгляд, то ли отыскивая кого-то в ней, то ли перенесся мысленно в Веселый Дол, в любимую свою семью, к тому, что было ему всего милее, помедлил немного, приставил к груди острие меча, там, где билось сердце, и в тот же миг бросился на меч. Застыл на какое-то мгновение, затем выпрямился во весь свой богатырский рост и, постояв, тяжело, будто подрубленный дуб, рухнул на землю. Ни вскрика, ни жалобы, ни брани из уст. Как был проклятым судьбой Вепр, так и умер проклятым.
Челядники все еще ползали возле княжьего коня, хватали за стремена, молили о пощаде.
– А с этими как?
– Отведите и покарайте, – с брезгливостью ответил Волот. – Да не вздумайте предавать после огню, – сказал громче, чтобы все слышали. – Преступники недостойны этого, заройте их в землю, как псов.
Вече, онемевшее во время казни преступников, продолжало молчать. Видимо, ждало чего-то еще от князя. А князь никак не мог собраться с мыслями. Удовлетворение быстро отступило перед страшным зрелищем, душу заполонила печаль.
– Братья! – Князь поднялся наконец на стременах и возвысился над толпой. – Поняли вы, слыша этот суд, за что карают нас боги? Думаете, за то, что не искренне верим в них, или за то, что недостаточно щедры, не делимся с богами тем, что дает с их благословения земля наша? Это не так. Кто из вас не молится в своем доме богам, кто жалеет отдать богу богово? Никто. Народ наш искренен в вере своей, щедр на добро, как и на дары. Боги карают нас за то, что мы предаемся чревоугодию, не знаем в этом ни меры, ни границ, торгуем во имя выгоды не только людьми, угодьями, но и повеленьем божьим. Вот откуда гнев божий и кара божья!
– Так! Князь правду говорит! – тысячеголосым эхом отозвалась толпа. – Виноваты! Пусть простят нас боги!
Долго, наверное, кричали бы поселяне, но князь снова поднял меч над головой.
– Торговать можно скотом, зерном, изделиями рук своих, торговать же благополучием народа во имя собственного чревоугодия, как и самим народом, – богопротивное дело, и оно должно караться наивысшей мерой – смертью.
– Так, княже! Согласны с тобой!
– Поэтому спрашиваю вас: принимаем ли это как закон и обычай народа тиверского?
– Принимаем! Отныне пусть так и будет: кто ставит чревоугодие превыше всего, кто посмеет торговать благополучием народа или самим народом, тому смерть!
Князь почувствовал удовлетворение, голос его зазвенел как натянутая струна.
– И еще спрашиваю вас: чтобы меньше было соблазнов и желаний нажиться на наших традициях, не пришло ли время навсегда отречься от почти забытого уже обычая – приносить в жертву богам людей тверских?
Волот ждал, вот сейчас толпа дружно ответит: «Да! Время!» – но ответом ему была тишина. Немая и долгая, словно кто-то околдовал до этой минуты шумное тиверское вече.
– Может, я беру на себя слишком много? – Он невольно понизил голос. – Может, превышаю власть, но как князь и верховный жрец выношу свое слово на суд народа: разве боги давали людям жизнь для того, чтобы забирать ее в расцвете лет? Кто и когда слышал от них: «Умилостивите нашу жажду – будете иметь благодать»? Не достаточно ли того, что добровольно будем щедрыми, чтобы умилостивить богов?
Все-таки дошли, наверное, слова князя до сердца и разума тех, кто внимательно его слушал: люди зашевелились, заговорили между собой, по всему видно, понравились им слова князя.
– Может, и так, – ответил за всех старейшина, который стоял ближе всех. – Но нам не дано, княже, того знать. Вече призвано судить людей, а не богов.
Вот оно что! Не решаются поддержать его. Боятся гнева божьего!
– Разве мы богов судим? Речь идет о древнем обычае родов наших, народа нашего. Кому, как не вечу, изменить его?
– Обычай обычаю рознь, – стоял на своем старейшина. – Ты, княже, верховный жрец земли нашей, слышишь глаголы божьи, знаешь их повеления. Вот и суди, как быть с обычаем, который оберегает нас от гнева божьего. Мы недостойны судить об этом.
Волот чувствовал, как его разбирает злость, кажется, набросился бы сейчас на старейшину, если бы не понимал: то, чего домогается сейчас, зависит только от старейшин.
– С Жаданом вы согласились и принесли богам человеческие жертвы. Со мной не можете согласиться. Не скажете ли почему?
– Хотя бы потому, княже, что тогда речь шла о соблюдении обычая, сейчас – об отречении от него.
Нет, они все-таки невыносимы, эти тиверцы. Волот чувствовал сердцем, что народ в чем-то прав, сердцем – но не разумом.
– Хорошо, – сказал, смиряясь и опуская голову, чувствуя себя униженным, – отложим этот разговор до лучших времен.
Подобрал поводья, собираясь ехать в Черн, но в последний момент остановил себя. Разве так надо завершать вече? Не красная девица он, чтобы показывать всем свой норов.
– Князь сказал все, что хотел, своему народу. Все ли сказал народ тиверский?
– Нет, не все.
– Пусть говорит, я слушаю.
Старейшины переглянулись. Говорить с князем вызвался почему-то самый молодой из них.
– Речь наша касается самого главного, князь: как будем жить дальше? Народ третье лето подряд ничего не получает с земли, извели почти весь скот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
– Будешь отпираться и дальше, властелин?
Вепр сделался землисто-серым, по нему было видно, что он никак не придет в себя.
– Княже, – подал он наконец голос и даже умоляюще посмотрел на Волота. – Я представлю свидетелей, что не был той ночью ни возле капища Перуна, ни в Веселом Долу.
– Знаю об этом, сам ты не был там. Преступление совершили другие, однако по твоему повелению. Волхв Чернин, укажи нам, кто из челядников Веселого Дола был в тот вечер у капища Перуна?
– Вон те двое, – показал через головы Чернин.
Вечевой люд сначала посмотрел в ту сторону, куда показывал волхв, потом расступился. Те, на кого указали, предстали перед князем, как захваченные на злодействе тати.
– Твои это люди, воевода?
– Мои, да что с того?
– А то, что именно они выполняли твое повеление. Подойдите ближе, подлые рабы подлого преступника!
Те не посмели ослушаться, подошли ближе к князю и, не сговариваясь, упали перед ним на колени:
– Помилуй, великий господин! Мы не по своей воле.
Вепр содрогнулся, слыша эти просьбы, понял, что его уже ничто не спасет.
– Этих свидетельств достаточно, властелин?
Вепр поник, как-то непривычно низко опустил голову, плечи. И шею свою мощную, ту, что никогда и ни перед кем не гнулась, словно подставил под удар меча.
– Сам покараешь себя или других заставлять?
– Сам, – поднял он наконец голову и холодно глянул на князя. – Снимите с меня наручники и дайте меч.
Вече поспешно исполнило его волю, но Вепр не торопился. Стоял и разминал затекшие в наручниках руки. Потом бросил поверх толпы быстрый взгляд, то ли отыскивая кого-то в ней, то ли перенесся мысленно в Веселый Дол, в любимую свою семью, к тому, что было ему всего милее, помедлил немного, приставил к груди острие меча, там, где билось сердце, и в тот же миг бросился на меч. Застыл на какое-то мгновение, затем выпрямился во весь свой богатырский рост и, постояв, тяжело, будто подрубленный дуб, рухнул на землю. Ни вскрика, ни жалобы, ни брани из уст. Как был проклятым судьбой Вепр, так и умер проклятым.
Челядники все еще ползали возле княжьего коня, хватали за стремена, молили о пощаде.
– А с этими как?
– Отведите и покарайте, – с брезгливостью ответил Волот. – Да не вздумайте предавать после огню, – сказал громче, чтобы все слышали. – Преступники недостойны этого, заройте их в землю, как псов.
Вече, онемевшее во время казни преступников, продолжало молчать. Видимо, ждало чего-то еще от князя. А князь никак не мог собраться с мыслями. Удовлетворение быстро отступило перед страшным зрелищем, душу заполонила печаль.
– Братья! – Князь поднялся наконец на стременах и возвысился над толпой. – Поняли вы, слыша этот суд, за что карают нас боги? Думаете, за то, что не искренне верим в них, или за то, что недостаточно щедры, не делимся с богами тем, что дает с их благословения земля наша? Это не так. Кто из вас не молится в своем доме богам, кто жалеет отдать богу богово? Никто. Народ наш искренен в вере своей, щедр на добро, как и на дары. Боги карают нас за то, что мы предаемся чревоугодию, не знаем в этом ни меры, ни границ, торгуем во имя выгоды не только людьми, угодьями, но и повеленьем божьим. Вот откуда гнев божий и кара божья!
– Так! Князь правду говорит! – тысячеголосым эхом отозвалась толпа. – Виноваты! Пусть простят нас боги!
Долго, наверное, кричали бы поселяне, но князь снова поднял меч над головой.
– Торговать можно скотом, зерном, изделиями рук своих, торговать же благополучием народа во имя собственного чревоугодия, как и самим народом, – богопротивное дело, и оно должно караться наивысшей мерой – смертью.
– Так, княже! Согласны с тобой!
– Поэтому спрашиваю вас: принимаем ли это как закон и обычай народа тиверского?
– Принимаем! Отныне пусть так и будет: кто ставит чревоугодие превыше всего, кто посмеет торговать благополучием народа или самим народом, тому смерть!
Князь почувствовал удовлетворение, голос его зазвенел как натянутая струна.
– И еще спрашиваю вас: чтобы меньше было соблазнов и желаний нажиться на наших традициях, не пришло ли время навсегда отречься от почти забытого уже обычая – приносить в жертву богам людей тверских?
Волот ждал, вот сейчас толпа дружно ответит: «Да! Время!» – но ответом ему была тишина. Немая и долгая, словно кто-то околдовал до этой минуты шумное тиверское вече.
– Может, я беру на себя слишком много? – Он невольно понизил голос. – Может, превышаю власть, но как князь и верховный жрец выношу свое слово на суд народа: разве боги давали людям жизнь для того, чтобы забирать ее в расцвете лет? Кто и когда слышал от них: «Умилостивите нашу жажду – будете иметь благодать»? Не достаточно ли того, что добровольно будем щедрыми, чтобы умилостивить богов?
Все-таки дошли, наверное, слова князя до сердца и разума тех, кто внимательно его слушал: люди зашевелились, заговорили между собой, по всему видно, понравились им слова князя.
– Может, и так, – ответил за всех старейшина, который стоял ближе всех. – Но нам не дано, княже, того знать. Вече призвано судить людей, а не богов.
Вот оно что! Не решаются поддержать его. Боятся гнева божьего!
– Разве мы богов судим? Речь идет о древнем обычае родов наших, народа нашего. Кому, как не вечу, изменить его?
– Обычай обычаю рознь, – стоял на своем старейшина. – Ты, княже, верховный жрец земли нашей, слышишь глаголы божьи, знаешь их повеления. Вот и суди, как быть с обычаем, который оберегает нас от гнева божьего. Мы недостойны судить об этом.
Волот чувствовал, как его разбирает злость, кажется, набросился бы сейчас на старейшину, если бы не понимал: то, чего домогается сейчас, зависит только от старейшин.
– С Жаданом вы согласились и принесли богам человеческие жертвы. Со мной не можете согласиться. Не скажете ли почему?
– Хотя бы потому, княже, что тогда речь шла о соблюдении обычая, сейчас – об отречении от него.
Нет, они все-таки невыносимы, эти тиверцы. Волот чувствовал сердцем, что народ в чем-то прав, сердцем – но не разумом.
– Хорошо, – сказал, смиряясь и опуская голову, чувствуя себя униженным, – отложим этот разговор до лучших времен.
Подобрал поводья, собираясь ехать в Черн, но в последний момент остановил себя. Разве так надо завершать вече? Не красная девица он, чтобы показывать всем свой норов.
– Князь сказал все, что хотел, своему народу. Все ли сказал народ тиверский?
– Нет, не все.
– Пусть говорит, я слушаю.
Старейшины переглянулись. Говорить с князем вызвался почему-то самый молодой из них.
– Речь наша касается самого главного, князь: как будем жить дальше? Народ третье лето подряд ничего не получает с земли, извели почти весь скот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127