Но в этот день, к удивлению приближенных, султан и говорил, и смеялся, и улыбался всем, распространяя вокруг себя веселье и милость.
Выходя из-за стола, он сказал вполголоса своему визирю Шереф-эль-Молку:
– Что-то мне сегодня очень весело. Как бы не случилось со мной какой беды.
Между тем плотники заканчивали строительство лестницы на купол Сионского храма, главного храма Тбилиси. Султан еще вчера приказал сшибить с него крест, а на самой вершине купола установить трон. Оттуда, с высоты христианской святыни, султан собирался судить неверных грузин.
Построили и узенький, только одному человеку пройти, мостик через Куру. На мостик бросили икону богородицы, вынесенную из того же Сионского храма. К мостику согнали тбилисцев: стариков и женщин, юношей и девушек, маленьких и больших детей. Того, кто пройдет по мостику и наступит на икону божьей матери, султан приказал считать отрекшимся от христианской веры, очистившимся и перешедшим в ряды правоверных. Того, кто не захочет топтать святыню, султан приказал рубить и сбрасывать с моста в Куру.
По всему Тбилиси, от края до края, слышались душераздирающие крики и вопли: тбилисцев силой сгоняли на берег Куры – на страшное испытание, на страшный суд.
Выйдя из шатра, султан окинул взглядом Куру. Она текла, казалось, лениво, ей некуда было спешить, некого было догонять, не от кого убегать, некого казнить или миловать. Что она видела за свои века? Какие люди глядели в нее? Какая кровь лилась на ее берегах, отблески каких пожаров уносила она на своих волнах? Вот и снова пожары, и снова запекшаяся кровь на прибрежных камнях, а она все течет, как текла тысячелетия назад, как будет течь через тысячу лет, когда не будет не только хорезмийцев и султана на ее берегах, но и сама память о них улетучится.
Султан смотрел на Куру. Но все же он каким-то косвенным зрением увидел, что ему подвели оседланного, взнузданного гнедого коня. Не оборачиваясь, он приказал:
– Не этого… Оседлайте белого, моего.
Поняв, что султан задумался и не скоро сойдет с этого места, ему подставили стул, и он сел.
Султан глядел на Куру, и все видели, что он глядит на Куру, но никто не мог знать, что в эту минуту расплескиваются у ног султана волны пенящегося Инда, далекой реки далекого Индустана.
Пять лет назад Джелал-эд-Дин оказался на скалистых берегах этой реки. Были до этого небольшие стычки с отрядами монголов, а потом и более серьезные победы над тридцатитысячным войском, которым командовал любимец Чингиса Хутулу. Но так тогда не везло султану, так карала его судьба, что даже победа не пошла на пользу. Когда делили добычу, два союзника Джелал-эд-Дина, Эмин и Аграк, поссорились из-за чистокровного арабского коня. Эмин так разошелся в споре, что хлестнул кнутом по лицу Аграка, и оскорбленный Аграк в ту же ночь покинул лагерь султана вместе со всем своим войском.
Это было бы полбеды, но пример Аграка оказался дурным. Вслед за ним и другие ханы один за другим снялись с места и разъехались в разные стороны. Султан остался с горсткой турок и хорезмийцев. О сражениях с войсками Чингиса на время нужно было забыть. Хорошо, если успеешь унести ноги куда-нибудь подальше от этих мест. Джелал-эд-Дин метнулся сначала к Газне, а оттуда на Инд.
Узнав о неудачах Хутулу и о последующем бегстве султана, Чингисхан рассвирепел и пустился в погоню. Чингисхан сам скакал впереди войска, таково было его нетерпение наказать султана. Преследователи почти не отдыхали, не разводили костров, чтобы приготовить пищу, холодное мясо ели на скаку. Хан понимал, что если хорезмийцы перейдут Инд, то их уже не возьмешь. С другой стороны, если они не успеют перейти, то им некуда деться.
Инд широк, местами он разливается подобно морю. Прижать к его берегам хорезмийцев и изрубить всех до последнего человека, чтобы больше не нужно было о них думать, – эта мысль манила и гнала хана вперед.
Хорезмийцы уже строили плоты и собирали лодки, когда монголы настигли арьергард и разметали его, как овец.
Кое-как успели спустить один корабль. Погрузили на него детей и женщин. Но бешеный Инд разбил корабль о скалистый берег, и люди стали тонуть. Послали было лодки к ним на помощь, но и лодки кидало, как скорлупу, так что оставались только мокрые жалкие щепки.
Пока возились со всем этим, монголы врезались, как нож, вдоль самой кромки воды и отрезали Джелал-эд-Дина от Инда. Остались только судьба да сабли, на них и положился султан. Он перестал думать о спасительном бегстве и принял бой. Ему удалось оттеснить монголов от воды, и обозначилось следующее расположение войск: монголы обложили Джелал-эд-Дина полукругом, их линия напоминала лук, тетивой которого служил берег Инда.
Так прошла ночь. На рассвете Чингисхан отдал приказ смешать с землей все, что в полукольце. Но вместе с тем он запретил убивать и даже ранить самого султана.
Сеча началась на правом крыле, и через час его не стало. Еще через час была уничтожена левая часть султанова войска. У Джелал-эд-Дина осталось не более семисот человек. Находясь в середине этой обреченной кучки, Джелал-эд-Дин бросался из стороны в сторону, пытаясь прорваться сквозь плотную массу врагов. Там, где появлялось знамя Джелал-эд-Дина, начиналось смятение, бешеная рубка. Остервенелой, отчаявшейся горстке удавалось врубиться клином в плотную стену, но стена в конце концов отталкивала храбрецов назад, а на земле оставались трупы.
Исполняя приказ Чингисхана, воины не смели поднять меч на самого султана, не смели навести на него стрелы. Пользуясь безнаказанностью, султан рубил направо и налево, рубил самозабвенно, словно опьянев от крови, словно это была не игра со смертью, а потешное состязание в силе.
Так кружился он в водовороте, в зыблемой массе врагов до тех пор, пока солнце не встало в самой верхней точке. Усталость начала брать свое. Да и не было надежды закончить эту игру благополучно. Кольцо все сжималось и сжималось. Он рассекал своей саблей волны врагов, но они снова сливались в одно, и приближалось время, когда волна должна была поглотить Джелал-эд-Дина, залив его с головой.
Султан окинул взглядом поредевшие ряды своих храбрецов, внезапно перескочил на белого жеребца, который все это время стоял на привязи у самого берега, закинул за спину щит, бросил оружие и повернул коня мордой к реке.
Сыновья Чингиса, руководившие поимкой султана, поняли, что если он бросится в волну, то живой ли, мертвый ли все равно ускользнет от них, и не видеть им тогда его ни живого, ни мертвого. Они подскочили к отцу.
– Прикажи стрелять, – крикнули сыновья Чингисхана. – Разреши или ранить, или убить, – уйдет.
Но Чингисхан, казалось, не слышал своих сыновей, настолько его увлекло это зрелище: белый, сверкающий на солнце жеребец, скачущий к высокой отвесной скале над Индом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Выходя из-за стола, он сказал вполголоса своему визирю Шереф-эль-Молку:
– Что-то мне сегодня очень весело. Как бы не случилось со мной какой беды.
Между тем плотники заканчивали строительство лестницы на купол Сионского храма, главного храма Тбилиси. Султан еще вчера приказал сшибить с него крест, а на самой вершине купола установить трон. Оттуда, с высоты христианской святыни, султан собирался судить неверных грузин.
Построили и узенький, только одному человеку пройти, мостик через Куру. На мостик бросили икону богородицы, вынесенную из того же Сионского храма. К мостику согнали тбилисцев: стариков и женщин, юношей и девушек, маленьких и больших детей. Того, кто пройдет по мостику и наступит на икону божьей матери, султан приказал считать отрекшимся от христианской веры, очистившимся и перешедшим в ряды правоверных. Того, кто не захочет топтать святыню, султан приказал рубить и сбрасывать с моста в Куру.
По всему Тбилиси, от края до края, слышались душераздирающие крики и вопли: тбилисцев силой сгоняли на берег Куры – на страшное испытание, на страшный суд.
Выйдя из шатра, султан окинул взглядом Куру. Она текла, казалось, лениво, ей некуда было спешить, некого было догонять, не от кого убегать, некого казнить или миловать. Что она видела за свои века? Какие люди глядели в нее? Какая кровь лилась на ее берегах, отблески каких пожаров уносила она на своих волнах? Вот и снова пожары, и снова запекшаяся кровь на прибрежных камнях, а она все течет, как текла тысячелетия назад, как будет течь через тысячу лет, когда не будет не только хорезмийцев и султана на ее берегах, но и сама память о них улетучится.
Султан смотрел на Куру. Но все же он каким-то косвенным зрением увидел, что ему подвели оседланного, взнузданного гнедого коня. Не оборачиваясь, он приказал:
– Не этого… Оседлайте белого, моего.
Поняв, что султан задумался и не скоро сойдет с этого места, ему подставили стул, и он сел.
Султан глядел на Куру, и все видели, что он глядит на Куру, но никто не мог знать, что в эту минуту расплескиваются у ног султана волны пенящегося Инда, далекой реки далекого Индустана.
Пять лет назад Джелал-эд-Дин оказался на скалистых берегах этой реки. Были до этого небольшие стычки с отрядами монголов, а потом и более серьезные победы над тридцатитысячным войском, которым командовал любимец Чингиса Хутулу. Но так тогда не везло султану, так карала его судьба, что даже победа не пошла на пользу. Когда делили добычу, два союзника Джелал-эд-Дина, Эмин и Аграк, поссорились из-за чистокровного арабского коня. Эмин так разошелся в споре, что хлестнул кнутом по лицу Аграка, и оскорбленный Аграк в ту же ночь покинул лагерь султана вместе со всем своим войском.
Это было бы полбеды, но пример Аграка оказался дурным. Вслед за ним и другие ханы один за другим снялись с места и разъехались в разные стороны. Султан остался с горсткой турок и хорезмийцев. О сражениях с войсками Чингиса на время нужно было забыть. Хорошо, если успеешь унести ноги куда-нибудь подальше от этих мест. Джелал-эд-Дин метнулся сначала к Газне, а оттуда на Инд.
Узнав о неудачах Хутулу и о последующем бегстве султана, Чингисхан рассвирепел и пустился в погоню. Чингисхан сам скакал впереди войска, таково было его нетерпение наказать султана. Преследователи почти не отдыхали, не разводили костров, чтобы приготовить пищу, холодное мясо ели на скаку. Хан понимал, что если хорезмийцы перейдут Инд, то их уже не возьмешь. С другой стороны, если они не успеют перейти, то им некуда деться.
Инд широк, местами он разливается подобно морю. Прижать к его берегам хорезмийцев и изрубить всех до последнего человека, чтобы больше не нужно было о них думать, – эта мысль манила и гнала хана вперед.
Хорезмийцы уже строили плоты и собирали лодки, когда монголы настигли арьергард и разметали его, как овец.
Кое-как успели спустить один корабль. Погрузили на него детей и женщин. Но бешеный Инд разбил корабль о скалистый берег, и люди стали тонуть. Послали было лодки к ним на помощь, но и лодки кидало, как скорлупу, так что оставались только мокрые жалкие щепки.
Пока возились со всем этим, монголы врезались, как нож, вдоль самой кромки воды и отрезали Джелал-эд-Дина от Инда. Остались только судьба да сабли, на них и положился султан. Он перестал думать о спасительном бегстве и принял бой. Ему удалось оттеснить монголов от воды, и обозначилось следующее расположение войск: монголы обложили Джелал-эд-Дина полукругом, их линия напоминала лук, тетивой которого служил берег Инда.
Так прошла ночь. На рассвете Чингисхан отдал приказ смешать с землей все, что в полукольце. Но вместе с тем он запретил убивать и даже ранить самого султана.
Сеча началась на правом крыле, и через час его не стало. Еще через час была уничтожена левая часть султанова войска. У Джелал-эд-Дина осталось не более семисот человек. Находясь в середине этой обреченной кучки, Джелал-эд-Дин бросался из стороны в сторону, пытаясь прорваться сквозь плотную массу врагов. Там, где появлялось знамя Джелал-эд-Дина, начиналось смятение, бешеная рубка. Остервенелой, отчаявшейся горстке удавалось врубиться клином в плотную стену, но стена в конце концов отталкивала храбрецов назад, а на земле оставались трупы.
Исполняя приказ Чингисхана, воины не смели поднять меч на самого султана, не смели навести на него стрелы. Пользуясь безнаказанностью, султан рубил направо и налево, рубил самозабвенно, словно опьянев от крови, словно это была не игра со смертью, а потешное состязание в силе.
Так кружился он в водовороте, в зыблемой массе врагов до тех пор, пока солнце не встало в самой верхней точке. Усталость начала брать свое. Да и не было надежды закончить эту игру благополучно. Кольцо все сжималось и сжималось. Он рассекал своей саблей волны врагов, но они снова сливались в одно, и приближалось время, когда волна должна была поглотить Джелал-эд-Дина, залив его с головой.
Султан окинул взглядом поредевшие ряды своих храбрецов, внезапно перескочил на белого жеребца, который все это время стоял на привязи у самого берега, закинул за спину щит, бросил оружие и повернул коня мордой к реке.
Сыновья Чингиса, руководившие поимкой султана, поняли, что если он бросится в волну, то живой ли, мертвый ли все равно ускользнет от них, и не видеть им тогда его ни живого, ни мертвого. Они подскочили к отцу.
– Прикажи стрелять, – крикнули сыновья Чингисхана. – Разреши или ранить, или убить, – уйдет.
Но Чингисхан, казалось, не слышал своих сыновей, настолько его увлекло это зрелище: белый, сверкающий на солнце жеребец, скачущий к высокой отвесной скале над Индом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117