— Привет, — сказал Робни-сур.
Закрыл за собой дверь. Улыбнулся — им обеим.
Паузы не было. Все острое, болезненное, несправедливое, неприемлемое проскользнуло неуловимо, черкнуло одной мгновенной искрой, которую Мильям тут же погасила, привычно, с давно выработанной сноровкой. И отозвалась тут же, почти без выражения:
— Здравствуй. Я принесла тебе обед.
— Это здорово. — Он обернулся навстречу девушке, подавшейся было к выходу. — Останься, Газюль, поешь с нами. Моя жена, Мильям-сури. Газюль, моя лучшая передатчица. Ну, что там у нас? Доставай.
Мильям наклонилась к нише; хорошо, когда есть возможность хоть на секунду укрыть лицо от чужих взглядов… Все в порядке. Эта девушка — еще одна из тех… сколько их было за все прошедшие годы? Она всегда старалась их не замечать. А хотелось бы знать, о чем они мечтают, глядя на него такими вот сияющими глазами… и получают ли хоть тысячную долю того, о чем мечтают? Может быть, тысячную — да. А потом…
Еще теплые, зернистые на изломе сырные лепешки. Кувшин, полный изжелта-белого густого кумыса. Дымящееся жаркое с самыми острыми приправами, за которые на базаре берут втридорога, ведь они не только придают пище жгуче-пряный вкус… Если Робни-сур хоть что-то понимает, эта девушка сейчас уйдет.
Но он никогда ничего не понимал.
— Вкусно, — с веселым удивлением сообщил он. — Вкусно, Газюль?
Большеглазая птичка коротко, испуганно кивнула. Кажется, она еще не успела попробовать ни кусочка. Робни-сур повел бровями, шутливо вздохнул и приказал:
— Улыбнись.
Улыбнулась — мгновенно, без малейшего зазора после его слов. Зубы у нее оказались желтоватые и неровные, они портили ее красоту.
— Ешь.
Девушка спрятала пол-лица за сырной лепешкой. Бедняжка… пробудить в себе настоящую жалость у Мильям не получилось. Жалость предполагает знание; а именно его недостаток она ощущала сейчас болезненнее всего. Знания — а не просто догадок — о том, на что она годы сознательно закрывала глаза. Каким образом эти странные, неправильные взаимоотношения между стареющим без единого шрама мужчиной и бесчисленными юными красавицами отражаются на пошатнувшейся судьбе Гау-Граза?!
Взаимосвязь есть. И ее необходимо раскрыть.
— Бери фрукты, — невнятно, с набитым ртом, посоветовал гостье Робни-сур. — Набирайся сил. Нам сегодня надо будет как следует поработать.
Мильям поперхнулась; отпила большой глоток кумыса.
А Робни— сур, улыбаясь, прожевал кусок жгучего мяса и слизнул с губы капельку соуса раньше, чем она скатилась в дебри седой бороды. Почти насильно вложил в руку девушки большое яблоко. И поверх ее головы подмигнул жене:
— А Мильям-сури посмотрит, как мы это делаем.
Она сидела на кошме, втупившись в стену; Мильям видела только затылок и четыре толстые иссиня-черные косы, неестественно прямые, как и спина их владелицы. Газюль не шевелилась. Уже почти четверть часа.
Тихонько поскрипывал край оконницы. Больше — ни единого звука.
И ничего не происходило.
— Слышишь? — внезапно спросил Робни-сур, и Мильям вздрогнула.
Девушка ничего не ответила. Робни-сур подошел к ней, положил ладони на узенькие плечи. По девичьей фигурке словно пробежала волна: вздрогнули руки, изогнулись косы, расслабилась спина… В какой-то момент Мильям показалось, что Газюль сейчас упадет; но пальцы Робни-сура на ее плечах превратились в железные когти сапсана, подхватывающего маленькую птичку. Он развернул ее к себе: в полумраке комнаты лицо девушки странно лунно белело.
— Она закрылась, — прошептала Газюль. — Правда… я бы услышала… Закрылась. Сама…
— С чего бы это? — Робни-сур отпустил ее; говорил он негромко, сквозь зубы. — Вчера все было нормально. С ней все в порядке?
Газюль по-девчоночьи поджала под себя ноги, обхватила руками плечи; кажется, ее знобило, едва ли не трясло. Ответила еще тише, с плачущей умоляющей ноткой:
— Я не знаю… Я бы почувствовала… Она закрылась. Совсем.
— Ерунда какая-то, — пробормотал он.
И вдруг — резко, раздраженно, зло:
— Ты не старалась! Ты зажалась из-за Миль, да?! Дурочка!…
Мильям подалась вперед. Еще не осознавая, чего именно она хочет: вмешаться, смягчить его грубость, защитить эту… действительно маленькую дурочку, никак иначе. Поймала себя на точно таком же, как у него, зеркальном раздражении. На нее, на него, на себя саму.
Он не считал нужным что-то скрывать от нее, Мильям. Она все видела.
И ничего не поняла.
— Ладно. — Робни-сур вроде бы немного успокоился. — Попробуем выйти на связь завтра. В крайнем случае, если у тебя не пройдет этот идиотский зажим, возьму Сейлу, поняла?… А сейчас пройдемся по вееру. Ты готова?
Совсем неслышно, жалобно:
— Я устала…
— Она устала, — наконец подала голос Мильям. — Отпусти ее.
Муж обернулся к ней. В полумраке его лицо казалось смазанным набором пятен: темные — глаза, нос и скулы, светлые — борода, волосы и брови. Он усмехнулся, и в темной щели губ мелькнуло еще одно длинное белое пятно.
— Хорошо, — согласился он. — Отпускаю.
Мильям не заметила, когда и как исчезла Газюль. Наверное, прошмыгнула на цыпочках, на волос приоткрыв дверь… а может быть, и не открывала вовсе. Она ведь наверняка первая дочь в семье. И где он только их берет до сих пор? Почему эти девушки верят ему, чего ради идут к нему и за ним — неужели они не знают?… Совсем ничего не знают о тех, других, что были перед ними?!.
— Миль, — сказал Робни-сур. Тем самым голосом, какой она представляла себе, добавляя в жаркое жгучие пряности.
Нет.
Вывернулась, отстранилась, отошла в дальний конец комнаты. Открыла оконницы, впуская уже мягкий розоватый предвечерний свет. Налицо Робни-сура легли теплые отсветы, сделав его более живым, близким. Но все равно.
— Что она пыталась сделать, эта твоя… — она запнулась, вспоминая слово, — придатчица?
— Передатчица, — с улыбкой поправил он. — Пробовала выйти на связь с другой такой же, то есть не совсем… как бы тебе объяснить… Передатчицы бывают нескольких видов. У кого к чему больше способностей. Одни могут принимать информацию на расстоянии, другие — транслировать, либо в направленную точку, либо широко, веером. За что люблю Газюльку: она одинаково хорошо работает и точечно, и по веерке. Только твое присутствие ее порядком смутило. И, знаешь, не ее одну. Миль… иди сюда.
— Ты считаешь меня дурой, — глухо сказала Мильям. — Глупой, неразумной женщиной… ты, конечно, прав. И ты знаешь, что прав. Ты намеренно говоришь такие слова, чтобы я не могла понять.
— Да ничего подобного! Я…
Он осекся. А перед тем возмутился настолько искренне и живо, что Мильям мгновенно пожалела о своих словах. Она пришла к нему, чтобы позвать навстречу, сблизиться настолько, насколько это возможно для уже много лет почти равнодушных друг к другу людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104