Ротмистр сидел, несколько смешавшийся и насупленный.
— Я отдаю должное изучению, знаниям... — адресовал он хорунжему, подбирая слова, — о неурядицах наших вы верно... немцы жирок у нас нагуливали, да-с... Но — пересаливаете! — он гасил возмущение вынужденной учтивостью. — Сказать, что мы жили в поднемецкой стране? Мой отец состарился на службе престолу! Образцовым полком командовал и пал в четырнадцатом году. А теперь, если по-вашему, выходит: у него и родины настоящей не было?
По жёсткости момента, наступившего после этих слов, Прокл Петрович понял: сейчас ему предложат покинуть собрание. Он встал из-за стола и, обойдясь общим полупоклоном, направился к двери, чувствуя, как его спина прямится и деревенеет под впившимися взглядами. Его догнал у дверей прапорщик Калинчин, в рвущем душу разладе воззвал жалостливо:
— Как же вы, а-ааа?! — и тотчас ушёл.
* * *
Прокл Петрович, человек весьма-весьма зрелый, несмотря на это — или как раз посему, — был больше ребёнок, нежели огромное большинство юношей. То, что он со своими взламывающими всё устойчивое, с “невозможными” мыслями открылся офицерам, которых впервые видел, выказывает его наивным или даже, на чей-то взгляд, недалёким. Но таким уж вела его по жизни судьба.
После происшедшего он казнился сомнениями: по благому ли порыву разоткровенничался? Не разнежило ль громкое поначалу “чествование” и не взыграло ли у него тщеславие?
Подозрения, надо признать, не вовсе беспочвенные, поили душу разъедающей тоской, и он в сырой, подтопленной избе беспокойно полез в дорожный сундучок, достал Библию и затеял ищуще и углублённо проглядывать её в трепетно-скудном мерцании самодельного светильника.
Заботливая тревога должна была разрядиться и разрядилась улыбкой удовлетворяющей находки. Он прочитал в подъёме заново обретённого восхищения: “Боязнь перед людьми и скрытность ставят сеть, а надеющийся на Господа будет в безопасности”.
Тряпичный фитилёк, вылизав остатки жира в блюдце, потух. Прокл Петрович укладывался так и эдак, страдая от неудобства любого положения, пока мало-помалу не впал в забытье.
Проснулся он около девяти утра и увидел: вода уже не покрывает весь пол — лишь у порога стоит лужа. Жена ожидала за столом, который оживляли сухари, луковица, вяленая очищенная рыба. Услышав, что службы у мужа не будет, так как “люди оказались не тех требований”, Варвара Тихоновна сказала в спокойном огорчении:
— То-то я проснись — и у меня как ёкнет, и будто кто пальцем перед носом махнул.
Прокл Петрович потирал рукой левую сторону груди: характерный жест человека, для которого крупное невезение — вещь не такая уж незнакомая. Мытарства извилистой дороги в белый стан выявили свою безнадёжную зряшность, и, однако, его поддерживала вера в то, что значение случая многосложно и проясняется не сразу.
Жена заметила, что его глаза запали глубже, а морщины обозначились резче:
— Только не горься.
Разговор обратился к тому, что уже не раз обсуждалось. В далёком посёлке Баймак жила дочь Анна, чей муж инженер Лабинцов служил на медеплавильном заводе. Зять помнился старикам человеком обходительным — и куда же ещё оставалось им держать путь?
Перекусив, хорунжий заторопился на базарную площадь — попытаться подрядить упряжку в сторону Баймака.
На подходе к площади Прокла Петровича перехватил, выбежав из зданьица телеграфа, прапорщик Калинчин:
— Господин Байбарин, вам надо срочно убыть из станицы! Такое делается... — В глазах его тосковало пытливое сомнение. Терзаемый тем, что знал, он решился рассказать.
Была оглашена сводка: на Кардаиловскую движутся силы красных. Офицеры дружно вспомнили высказывания “заезжего”, и есаул предположил: он заслан большевиками, которых “так усердно ругал из неумелого притворства”. Сотник, не исключая связи “гостя” с комиссарами, сказал, что видит “дело более тонким и тёмным: попахивает каверзами масонской ложи”. Ротмистр нашёл эту мысль крайне любопытной...
Не заставил себя ждать вывод, что “гостеньком” надобно заняться контрразведке. На счастье Байбарина, офицеры не знали, где он остановился.
Прапорщик жадно всматривался в Прокла Петровича. Желание верить, что тот невиновен, едва держалось, разрываемое впечатлениями от услышанного вчера. Хорунжий, со своей стороны, был во власти скользких воспоминаний о Траубенберге. Тело даже как-то затомилось ощущением закручиваемых за спину рук. Соображение, что на сей раз, по причине иной обстановки, обойдутся, скорее всего, без этого и вопрос встанет не о высылке, утешало слабо.
Поспешно, но сердечно поблагодарив Антона, он хотел идти хлопотать об отъезде — Калинчин задержал:
— Отец дружил с вами — я так всё помню! Скажите... в том, что они думают... что-то есть? — его глаза глядели с ожесточённой прямотой, Прокл Петрович ощутил в их недвижности какую-то обострённую пристальность к малейшему своему движению.
Как ни причудливо это было посередь взбулгаченной станицы, да в столь рискованный для него миг, он, сосредоточив себя в усилии особенной плавности, обнажил голову, поклонился Антону в пояс и прошептал:
— Нет.
— Так идите! — прошептал и прапорщик в облегчении. — Я вас — бабушка учила — в спину перекрещу.
31
За кормой ходко плывущей лодки вода тихонько шуршала, и завивались, торопливо пропадая, воронки. Гребец, не старше шестнадцати, столь сноровисто действовал вёслами, что поглядеть со стороны — они легче утиного пера. “Малый с иным мужиком потягается в силе”, — подметил Прокл Петрович.
Он и жена, закутанная в лисью шубу, устроились на кормовой скамье. Мы застали их в пасмурное послеполуденное время, когда небо стелилось над их головами старой сероватой ветошью. Лодка скользила вниз по Уралу, но, мнилось, стояла на месте — не отрывай только глаз от пологих всхолмков справа, что выступают верстах в двух от реки. От них до берега равнину изъязвляли промоины, глубокий овраг доходил до деревеньки. По вскопанным огородам перемещались впригиб к земле крестьянки. “Морковь, свёклу сажают, — определил Прокл Петрович, — самая пора!”
Слева вдоль разлившейся неспокойной реки лохматились одичалые многолетние заросли бурьяна, подальше разбросались по низине одинокие вязы и вербы, а совсем далеко пролегла сизая полоса раскрывшего почки ольшаника. На его фоне ехали шагом по ходу лодки четверо верховых. Баркас медленно настиг их, а когда стал обгонять, передний, ударив лошадь плёткой между ушей, послал её спутанным галопцем по косой линии к реке. За ним поскакали остальные. Все один за другим перегнали баркас; берег был топкий — из-под конских копыт летела слякоть.
Передний всадник левой рукой натянул поводья, правой опущенной держа карабин:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116