Она, казалось, просила потускневшим взглядом не отвлекать её.
Поодаль за креслом, будто спрятавшись, сидела на подушке старшая из девочек, вторая лежала на постели, устроенной на полу.
— Маме совсем плохо! — Анна прикусила нижнюю губу и беззвучно зарыдала.
У Прокла Петровича рванувшей тоской сжало горло, и он ничего не говорил, чтобы не выдать себя голосом. Мнилось ли или и вправду так: вблизи дома и дальше стоит разлив ровного топота, будто коварно скапливаются полчища. А то вроде бы это — сплошной шёпот, опять же из тысяч уст, непрерывный и ненавидящий. Он взглянул вопросительно на зятя, на Мокеевну и понял, что они этого не слышат.
Подойдя к кровати, наклонился над лицом жены, и она, видимо, узнала его, хотела тронуть рукой — распухшая рука соскользнула с постели и бессильно повисла. Он взял её, уложил поверх одеяла — кисть отекла до остекленения, мякоть безымянного пальца глубоко всосала обручальное кольцо.
— Мать! скажи словечко, мать...
Она опустила веки, дыхание стало маятно-медленным.
— Без памяти, — прошептала у него за спиной Мокеевна, — икону бы поставить...
Женщина помогла ему установить в изголовье Варвары Тихоновны икону, прислонив её к спинке кровати. Это была Богородица всех скорбящих радости, взятая из дома в бегство. Дева, облачённая в одеяние пурпурного и чёрного цветов, держала правой рукой скипетр, а левой протягивала хлеб страждущим. “Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии, и Аз успокою вы”, — мысленно произнёс Прокл Петрович.
Старшая девочка встала из-за кресла и, замерев, не мигая, смотрела на икону. Анна подошла к дочери, прижала к себе её голову.
— Мамочка, не мешай — я молитву читаю, — сказала девочка с предостерегающей серьёзностью. Потом прошептала: — Хорошо Василисе, что она сейчас спит.
Младшая, лежавшая на постели на полу, открыла сонные глаза:
— Я слышу, что вы про меня говорите...
Семён Кириллович сказал страдающим голосом:
— Спите, дорогие, надо спать.
От его покорно-жуткой улыбки Байбарину стало невыносимо трудно, жалость напрягла до слезы. Он наклонил голову, будто проходя в низкий ход, и поспешил по коридору к наружной двери. Было чувство, что её жадно караулят с той стороны, целятся. Поставив штуцер к ноге, прислушался. Не у самой двери, а подальше — вероятно, стоя в калитке, — переговаривались приглушёнными голосами, речь перемежали паузы. Он представил в темноте несколько фигур: как затягиваются самокрутками, огоньки озаряют лица...
Его беспокоили комнаты с окнами в сад. Мокеевна, когда запирала ставни, зажгла везде свечи, и сейчас он присматривался, переходя из одной комнаты в другую. Зять с пистолетом в опущенной руке стоял в детской и указал свободной рукой на окно. В свете свечи Байбарин увидел, что стекло расколото пулей, пробившей ставень.
— Когда давеча стреляли, и сюда выстрелили, — сказал Лабинцов ожесточившимся голосом. — Мерзавцы! А если бы здесь были девочки?
Прокл Петрович молча подошёл, чтобы подтолкнуть его к стене. Подчиняясь, зять сказал:
— Сейчас тихо. Исподтишка ударили и скрылись.
Снаружи что-то ворохнулось, тут же — жгуче треснуло. Пуля прошила ставень, оконную крестовину и ковырнула стену против окна, рядом с дверью.
— Вниз! — резко бросил Байбарин и лёг на пол. Зять сделал то же.
— Словили?! — крикнули из-за ставней; голос был высокий, и в нём глумливо переливалось злорадство.
Хорунжий толкнул Лабинцова, выдохнув чуть слышно: — Бей! — Сам он не хотел стрелять из штуцера, чтобы не разнести вдребезги ставни: они пока что мешали нападающим вскочить в комнату.
Семён Кириллович, лёжа на полу и поддерживая левой рукой правую, прицелился в окно из пистолета:
— Прочь — или я стреляю!
Тесть в сердцах ударил лбом ружейное ложе. За окном шумно двигались, с силой задевая кусты; хлобыстнуло раз-другой, третий... Стёкла мелкими осколками повыпали внутрь, пули подёргивали воздух над лежащими и слышно вонзались в стену. Байбарин подполз под самое окно:
— Ваших убью-у-у!!!
— А сам не попадёшься? — крикнули из сада.
Другой голос, низкий, с сипотцой, мрачно посулил:
— Ждите хор-р-рошего! — и сорвался в ярящийся крик: — Кар-р-ру предателям!!!
Семён Кириллович встал на колено:
— Подлецы! — и выстрелил в сад через изрешечённые ставни.
Там зашелестели кусты, никто не ответил. Издали донёсся невнятный призыв, в той стороне во весь опор проскакала лошадь. Вблизи различался сыпкий шорох шагов.
Лабинцов, с пистолетом наготове, сидел на полу и глядел на окно исступлённо-негодующим взглядом. Сбоку от подоконника, на тумбочке у стены, расплывался огарок в подсвечнике, рядом торчала незажжённая свеча. Прокл Петрович, не вставая на ноги, подобрался, зажег её и дунул на огарок.
* * *
Оставив зятя в детской, он пошёл послушать у выхода на улицу. Доносило лай собак; вдалеке прокукарекал петух, ещё дальше — второй. Потом по дороге прогромыхала подвода. “Боже святый, Боже крепкий, помози... Агнец Божий, взявший грехи мира, помилуй нас...” — неожиданно для себя начал молиться Прокл Петрович.
Он сопротивлялся дикому изнурению, что звало повалиться на пол и не вставать. Покалывало веки, в затылке тяжелела боль. Прислонившись к двери, простреленной в нескольких местах, он забылся стоя. Очнувшись, насторожился, подождал и выглянул наружу: в неверной серой полумгле были видны открытая калитка, пустая дорога, за нею очертания дома.
Следовало поглядеть, что в саду, и, пройдя на кухню, он с предосторожностями приоткрыл дверь. Птичий щебет, близкий, переливчатый, вольно грянул в уши, словно отчаянно спешил возвестить: нет тревоги. Байбарин не опускал ствол ружья.
Светало на глазах; на ближней клумбе зияли глубокие следы сапог, полегли стебли пахучей медвянки.
Он обернулся на шаги — Мокеевна, застёгивая телогрейку, смотрела на него с выражением степенной скорби.
— Пойду за доктором!
— А если они рядом? — сказал он изумлённо-растерянно.
— Теперь время не ночное — так-то не стрельнёшь! А взять с меня чего?
Он был тронут:
— Нет-нет, выходить опасно...
Мокеевна выслушала это как благодарность учтивого человека.
— Без доктора нельзя! — заключила с убеждённостью, что дело хотя и бесполезное, но достойное, и пошла в прихожую.
Прокл Петрович нагнал её и сперва выглянул сам: улица по-прежнему была безлюдна, низко нависало скучное небо. Он проводил Мокеевну до дороги и вернулся. Ноги подкашивались, коридор показался утомительно длинным. В комнате, где лежала Варвара Тихоновна, караулило давящее молчание. Анна, заплаканная, сидела на стуле около кровати, спёкшиеся губы приоткрылись с больным выражением:
— Папа, она не приходит в себя...
Его оглушило окаменелой беспамятностью пустоты. Жена, укрытая одеялом до подбородка, закрывшая глаза, казалась неживой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Поодаль за креслом, будто спрятавшись, сидела на подушке старшая из девочек, вторая лежала на постели, устроенной на полу.
— Маме совсем плохо! — Анна прикусила нижнюю губу и беззвучно зарыдала.
У Прокла Петровича рванувшей тоской сжало горло, и он ничего не говорил, чтобы не выдать себя голосом. Мнилось ли или и вправду так: вблизи дома и дальше стоит разлив ровного топота, будто коварно скапливаются полчища. А то вроде бы это — сплошной шёпот, опять же из тысяч уст, непрерывный и ненавидящий. Он взглянул вопросительно на зятя, на Мокеевну и понял, что они этого не слышат.
Подойдя к кровати, наклонился над лицом жены, и она, видимо, узнала его, хотела тронуть рукой — распухшая рука соскользнула с постели и бессильно повисла. Он взял её, уложил поверх одеяла — кисть отекла до остекленения, мякоть безымянного пальца глубоко всосала обручальное кольцо.
— Мать! скажи словечко, мать...
Она опустила веки, дыхание стало маятно-медленным.
— Без памяти, — прошептала у него за спиной Мокеевна, — икону бы поставить...
Женщина помогла ему установить в изголовье Варвары Тихоновны икону, прислонив её к спинке кровати. Это была Богородица всех скорбящих радости, взятая из дома в бегство. Дева, облачённая в одеяние пурпурного и чёрного цветов, держала правой рукой скипетр, а левой протягивала хлеб страждущим. “Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии, и Аз успокою вы”, — мысленно произнёс Прокл Петрович.
Старшая девочка встала из-за кресла и, замерев, не мигая, смотрела на икону. Анна подошла к дочери, прижала к себе её голову.
— Мамочка, не мешай — я молитву читаю, — сказала девочка с предостерегающей серьёзностью. Потом прошептала: — Хорошо Василисе, что она сейчас спит.
Младшая, лежавшая на постели на полу, открыла сонные глаза:
— Я слышу, что вы про меня говорите...
Семён Кириллович сказал страдающим голосом:
— Спите, дорогие, надо спать.
От его покорно-жуткой улыбки Байбарину стало невыносимо трудно, жалость напрягла до слезы. Он наклонил голову, будто проходя в низкий ход, и поспешил по коридору к наружной двери. Было чувство, что её жадно караулят с той стороны, целятся. Поставив штуцер к ноге, прислушался. Не у самой двери, а подальше — вероятно, стоя в калитке, — переговаривались приглушёнными голосами, речь перемежали паузы. Он представил в темноте несколько фигур: как затягиваются самокрутками, огоньки озаряют лица...
Его беспокоили комнаты с окнами в сад. Мокеевна, когда запирала ставни, зажгла везде свечи, и сейчас он присматривался, переходя из одной комнаты в другую. Зять с пистолетом в опущенной руке стоял в детской и указал свободной рукой на окно. В свете свечи Байбарин увидел, что стекло расколото пулей, пробившей ставень.
— Когда давеча стреляли, и сюда выстрелили, — сказал Лабинцов ожесточившимся голосом. — Мерзавцы! А если бы здесь были девочки?
Прокл Петрович молча подошёл, чтобы подтолкнуть его к стене. Подчиняясь, зять сказал:
— Сейчас тихо. Исподтишка ударили и скрылись.
Снаружи что-то ворохнулось, тут же — жгуче треснуло. Пуля прошила ставень, оконную крестовину и ковырнула стену против окна, рядом с дверью.
— Вниз! — резко бросил Байбарин и лёг на пол. Зять сделал то же.
— Словили?! — крикнули из-за ставней; голос был высокий, и в нём глумливо переливалось злорадство.
Хорунжий толкнул Лабинцова, выдохнув чуть слышно: — Бей! — Сам он не хотел стрелять из штуцера, чтобы не разнести вдребезги ставни: они пока что мешали нападающим вскочить в комнату.
Семён Кириллович, лёжа на полу и поддерживая левой рукой правую, прицелился в окно из пистолета:
— Прочь — или я стреляю!
Тесть в сердцах ударил лбом ружейное ложе. За окном шумно двигались, с силой задевая кусты; хлобыстнуло раз-другой, третий... Стёкла мелкими осколками повыпали внутрь, пули подёргивали воздух над лежащими и слышно вонзались в стену. Байбарин подполз под самое окно:
— Ваших убью-у-у!!!
— А сам не попадёшься? — крикнули из сада.
Другой голос, низкий, с сипотцой, мрачно посулил:
— Ждите хор-р-рошего! — и сорвался в ярящийся крик: — Кар-р-ру предателям!!!
Семён Кириллович встал на колено:
— Подлецы! — и выстрелил в сад через изрешечённые ставни.
Там зашелестели кусты, никто не ответил. Издали донёсся невнятный призыв, в той стороне во весь опор проскакала лошадь. Вблизи различался сыпкий шорох шагов.
Лабинцов, с пистолетом наготове, сидел на полу и глядел на окно исступлённо-негодующим взглядом. Сбоку от подоконника, на тумбочке у стены, расплывался огарок в подсвечнике, рядом торчала незажжённая свеча. Прокл Петрович, не вставая на ноги, подобрался, зажег её и дунул на огарок.
* * *
Оставив зятя в детской, он пошёл послушать у выхода на улицу. Доносило лай собак; вдалеке прокукарекал петух, ещё дальше — второй. Потом по дороге прогромыхала подвода. “Боже святый, Боже крепкий, помози... Агнец Божий, взявший грехи мира, помилуй нас...” — неожиданно для себя начал молиться Прокл Петрович.
Он сопротивлялся дикому изнурению, что звало повалиться на пол и не вставать. Покалывало веки, в затылке тяжелела боль. Прислонившись к двери, простреленной в нескольких местах, он забылся стоя. Очнувшись, насторожился, подождал и выглянул наружу: в неверной серой полумгле были видны открытая калитка, пустая дорога, за нею очертания дома.
Следовало поглядеть, что в саду, и, пройдя на кухню, он с предосторожностями приоткрыл дверь. Птичий щебет, близкий, переливчатый, вольно грянул в уши, словно отчаянно спешил возвестить: нет тревоги. Байбарин не опускал ствол ружья.
Светало на глазах; на ближней клумбе зияли глубокие следы сапог, полегли стебли пахучей медвянки.
Он обернулся на шаги — Мокеевна, застёгивая телогрейку, смотрела на него с выражением степенной скорби.
— Пойду за доктором!
— А если они рядом? — сказал он изумлённо-растерянно.
— Теперь время не ночное — так-то не стрельнёшь! А взять с меня чего?
Он был тронут:
— Нет-нет, выходить опасно...
Мокеевна выслушала это как благодарность учтивого человека.
— Без доктора нельзя! — заключила с убеждённостью, что дело хотя и бесполезное, но достойное, и пошла в прихожую.
Прокл Петрович нагнал её и сперва выглянул сам: улица по-прежнему была безлюдна, низко нависало скучное небо. Он проводил Мокеевну до дороги и вернулся. Ноги подкашивались, коридор показался утомительно длинным. В комнате, где лежала Варвара Тихоновна, караулило давящее молчание. Анна, заплаканная, сидела на стуле около кровати, спёкшиеся губы приоткрылись с больным выражением:
— Папа, она не приходит в себя...
Его оглушило окаменелой беспамятностью пустоты. Жена, укрытая одеялом до подбородка, закрывшая глаза, казалась неживой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116