противник ушёл.
Ходили в деревню по соседству, где встал красный карательный отряд: более шестидесяти запряжек, бомбомёт, станковые пулемёты. В поповском доме, натопленном до банной духоты, командир накрылся одеялом над горячим чугуном с травяным настоем и вдыхал целебные пары: изгонял лёгочную хворь. Он открыл мокрое лицо и, моргая слезящимися глазами, сказал, что “уже поработано” по башкирским волостям и будем, мол, продолжать “без роздыху”, не заходя в Баймак.
А Лабинцов при каждой встрече с предрика спрашивал об арестованных. Тот отвечал наигранно-вольно, почти панибратски:
— А важный они народ! ой, ва-а-жный, а? — Но тут же добавлял уже совсем с другим выражением, понижая голос в смирении перед возложенной на него ответственностью: — Серьёзные фигуры. Очень-очень серьёзно мы к ним...
В перерыве заседания он, как обычно, занимался бумагами за столом, и Семён Кириллович присел подле:
— Я уже говорил... Изильбаев страдает язвой желудка.
Предрика поглядывал любопытно и кротко:
— Это не секрет.
Лабинцов кивнул и постарался произнести потеплее, как бы заранее благодаря:
— Он получает молоко?
— Решался вопрос.
— Решили? — слабо улыбался Семён Кириллович.
Черты председателя выразили глубокую горечь, точно он услышал от уважаемого человека нечто кощунственное:
— После исполнения приговора вопрос не стоит, — было сказано отчуждённо-замкнуто.
Оно отозвалось в Лабинцове невыразительно и тупо, будто стук по толстому дереву. Так остро было то, что рассекло сознание. Предрика расстроенно-сердито точил карандаш и заполнял собою мир. Семён Кириллович, чувствуя сквозяще холодный перерыв в мыслях, бесцельно спрашивал: какой приговор? кто судил, когда?
— Принести вам приказ номер пять и все телеграммы? — щёки председателя стали сизоватыми от напиравшей крови.
— Я говорю о местных решениях... — меркло пробормотал Семён Кириллович.
— Как же у нас, при нашей власти, может быть без местных решений? — произнёс предрика укоризненно и сокрушённо, с видом оскорблённого, который не желает ссориться.
Лабинцов обнаружил отсутствие в себе воли, точно исчезли формы, в которых она могла проявиться, и ему стало нечем определять своё поведение. Он понёс было домой всепожирающее чувство душевного разора, но его остановили по делу. В сёлах, зная о золотых пудах в Баймаке, подняли цены на продовольствие, и требовалось решить: соглашаться или ехать в дальние деревни? Семён Кириллович, конвульсивно стряхивая с себя надсаду момента, жадно прильнул к своевременной трудности, окружил себя знакомым, привычным.
44
Симпатия к зятю подвигала Прокла Петровича мысленно вступаться за него. “Он по своей природе — крайне поддающийся внушению!” — в эту точку нацеливал размышления хорунжий. Обобщая, их можно передать так. Чуткий к хищности жизни, Лабинцов боится отчаяния, безверия, апатии, и всякий внушительно звенящий хрип кажется ему окрыляющим мотивом.
В беседах с зятем Прокл Петрович подбирался к вопросу веры и однажды высказал припасённое:
— Нравственный закон внутри нас. Ведь это конкретность, сигнал решениям, которыми мы обязаны... — он хотел сказать “Творцу”, но Лабинцов опередил, закончив с вопросительной интонацией:
— Аду? Нет, — продолжил он прочувствованно, — я верю в нравственность, которая существует вне страха перед адом. Моё убеждение: у истоков сущего стоит Высший Разум. Но, создав Жизнь, Бог вряд ли входит в подробности посёлка Баймак.
Они прогуливались ранним утром и сейчас были за окраиной, на дороге, вблизи которой сохранились редкие клёны — раскидистые, в свежих маслянистых листочках; по сторонам расстилалась молодая зелень щавеля, лебеды, крапивы.
Байбарин огорчённо думал, что жизненная линия зятя, видимо, пролегает в обход Божьего поступка . На месте зятя Прокл Петрович проклял бы здешнюю власть за расстрел башкир. Но Лабинцов не знал молитвы , он слушал иные внушения. Какой шаг он ни делай, делает его он — плюс те, кто имеет над ним власть совместных увлекающих забот.
Инженер и заговорил о них, о хлопотах, о затруднениях, благодаря которым в нём нуждается масса людей. Это превращало его жизнь в широкоохватное положительное действие, что оказывалось таким ценным теперь, когда время перестало быть производительным трудом.
Он сетовал, какие открываются “случаи жульничества с умопомрачительно дорогими солью и мылом”. Говорил с переживанием в голосе, что лгут не только те, на кого приносят ему слёзные жалобы, но и сами жалобщики. Он признавался тестю, что запутан, задёрган и полон раскаяния — “зачем связался...” Но Прокл Петрович понимал: общность с воспалённо-суетливой средой для Лабинцова — ни что иное как защита в её, скорее, не прямом, а психологическом значении. Низкое, ничтожное, с чем ему нужно разбираться, помогает не останавливаться на гораздо более мрачном, что выбрасывает побеги там и сям.
Байбарин спросил о предрика: мешается он в дела?
— Он? — недовольно переспросил зять. — Как сказать... У него своих разбирательств достаточно. Исполком берёт суммы немаленькие, распределяет, и, я думаю, не обходится без... без неурядиц.
— На что же идут суммы? — полюбопытствовал Прокл Петрович.
— Больше всего, полагаю, на военные нужды...
Баймак теперь располагал своей боевой единицей: отрядом в сто с лишним красногвардейцев. Несколько недель назад он поступил в распоряжение Оренбурга и использовался против белых партизан.
Хорунжего интересовало: что же, оренбуржцы отступились от золота?
— Да осталось-то совсем незначительное количество, — словно бы с облегчением сказал Лабинцов. — Вся надежда на кустарные промыслы.
Байбарин хотел подковырнуть: “А на губернскую рабоче-крестьянскую власть не надеетесь?” — но сдержался.
— С вашим советом, выходит, губерния поладила. А как они к тебе? — спросил он.
Лабинцов ответил с неохотой к теме:
— Не трогают.
Прокл Петрович напомнил, что ему было рассказано об эпизоде с гологлазым, когда миг отделял зятя от удара пули в грудь.
— Они без крови-то не могут.
Однако зять, после того как “впечатления отстоялись”, уже не верил, что уполномоченный действительно решил убить его.
— Беда нашего времени — невероятная поспешность, — начал объяснять Семён Кириллович. — Неожиданности так и сыплются, и мы делаем выводы в жаркой спешке. Действительность, бесспорно, тяжела, но в нашем сознании она принимает совсем уж уродливые образы. Надо понимать, что разгулялась не какая-то небывалая жестокость, а на нас налетает шквал поспешек . За ним всё придёт в равновесие.
Прокл Петрович раздражённо безмолвствовал, не давая себе возмутиться. Зять почувствовал неудобство.
— Но ты же не обольщаешься насчёт белых?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Ходили в деревню по соседству, где встал красный карательный отряд: более шестидесяти запряжек, бомбомёт, станковые пулемёты. В поповском доме, натопленном до банной духоты, командир накрылся одеялом над горячим чугуном с травяным настоем и вдыхал целебные пары: изгонял лёгочную хворь. Он открыл мокрое лицо и, моргая слезящимися глазами, сказал, что “уже поработано” по башкирским волостям и будем, мол, продолжать “без роздыху”, не заходя в Баймак.
А Лабинцов при каждой встрече с предрика спрашивал об арестованных. Тот отвечал наигранно-вольно, почти панибратски:
— А важный они народ! ой, ва-а-жный, а? — Но тут же добавлял уже совсем с другим выражением, понижая голос в смирении перед возложенной на него ответственностью: — Серьёзные фигуры. Очень-очень серьёзно мы к ним...
В перерыве заседания он, как обычно, занимался бумагами за столом, и Семён Кириллович присел подле:
— Я уже говорил... Изильбаев страдает язвой желудка.
Предрика поглядывал любопытно и кротко:
— Это не секрет.
Лабинцов кивнул и постарался произнести потеплее, как бы заранее благодаря:
— Он получает молоко?
— Решался вопрос.
— Решили? — слабо улыбался Семён Кириллович.
Черты председателя выразили глубокую горечь, точно он услышал от уважаемого человека нечто кощунственное:
— После исполнения приговора вопрос не стоит, — было сказано отчуждённо-замкнуто.
Оно отозвалось в Лабинцове невыразительно и тупо, будто стук по толстому дереву. Так остро было то, что рассекло сознание. Предрика расстроенно-сердито точил карандаш и заполнял собою мир. Семён Кириллович, чувствуя сквозяще холодный перерыв в мыслях, бесцельно спрашивал: какой приговор? кто судил, когда?
— Принести вам приказ номер пять и все телеграммы? — щёки председателя стали сизоватыми от напиравшей крови.
— Я говорю о местных решениях... — меркло пробормотал Семён Кириллович.
— Как же у нас, при нашей власти, может быть без местных решений? — произнёс предрика укоризненно и сокрушённо, с видом оскорблённого, который не желает ссориться.
Лабинцов обнаружил отсутствие в себе воли, точно исчезли формы, в которых она могла проявиться, и ему стало нечем определять своё поведение. Он понёс было домой всепожирающее чувство душевного разора, но его остановили по делу. В сёлах, зная о золотых пудах в Баймаке, подняли цены на продовольствие, и требовалось решить: соглашаться или ехать в дальние деревни? Семён Кириллович, конвульсивно стряхивая с себя надсаду момента, жадно прильнул к своевременной трудности, окружил себя знакомым, привычным.
44
Симпатия к зятю подвигала Прокла Петровича мысленно вступаться за него. “Он по своей природе — крайне поддающийся внушению!” — в эту точку нацеливал размышления хорунжий. Обобщая, их можно передать так. Чуткий к хищности жизни, Лабинцов боится отчаяния, безверия, апатии, и всякий внушительно звенящий хрип кажется ему окрыляющим мотивом.
В беседах с зятем Прокл Петрович подбирался к вопросу веры и однажды высказал припасённое:
— Нравственный закон внутри нас. Ведь это конкретность, сигнал решениям, которыми мы обязаны... — он хотел сказать “Творцу”, но Лабинцов опередил, закончив с вопросительной интонацией:
— Аду? Нет, — продолжил он прочувствованно, — я верю в нравственность, которая существует вне страха перед адом. Моё убеждение: у истоков сущего стоит Высший Разум. Но, создав Жизнь, Бог вряд ли входит в подробности посёлка Баймак.
Они прогуливались ранним утром и сейчас были за окраиной, на дороге, вблизи которой сохранились редкие клёны — раскидистые, в свежих маслянистых листочках; по сторонам расстилалась молодая зелень щавеля, лебеды, крапивы.
Байбарин огорчённо думал, что жизненная линия зятя, видимо, пролегает в обход Божьего поступка . На месте зятя Прокл Петрович проклял бы здешнюю власть за расстрел башкир. Но Лабинцов не знал молитвы , он слушал иные внушения. Какой шаг он ни делай, делает его он — плюс те, кто имеет над ним власть совместных увлекающих забот.
Инженер и заговорил о них, о хлопотах, о затруднениях, благодаря которым в нём нуждается масса людей. Это превращало его жизнь в широкоохватное положительное действие, что оказывалось таким ценным теперь, когда время перестало быть производительным трудом.
Он сетовал, какие открываются “случаи жульничества с умопомрачительно дорогими солью и мылом”. Говорил с переживанием в голосе, что лгут не только те, на кого приносят ему слёзные жалобы, но и сами жалобщики. Он признавался тестю, что запутан, задёрган и полон раскаяния — “зачем связался...” Но Прокл Петрович понимал: общность с воспалённо-суетливой средой для Лабинцова — ни что иное как защита в её, скорее, не прямом, а психологическом значении. Низкое, ничтожное, с чем ему нужно разбираться, помогает не останавливаться на гораздо более мрачном, что выбрасывает побеги там и сям.
Байбарин спросил о предрика: мешается он в дела?
— Он? — недовольно переспросил зять. — Как сказать... У него своих разбирательств достаточно. Исполком берёт суммы немаленькие, распределяет, и, я думаю, не обходится без... без неурядиц.
— На что же идут суммы? — полюбопытствовал Прокл Петрович.
— Больше всего, полагаю, на военные нужды...
Баймак теперь располагал своей боевой единицей: отрядом в сто с лишним красногвардейцев. Несколько недель назад он поступил в распоряжение Оренбурга и использовался против белых партизан.
Хорунжего интересовало: что же, оренбуржцы отступились от золота?
— Да осталось-то совсем незначительное количество, — словно бы с облегчением сказал Лабинцов. — Вся надежда на кустарные промыслы.
Байбарин хотел подковырнуть: “А на губернскую рабоче-крестьянскую власть не надеетесь?” — но сдержался.
— С вашим советом, выходит, губерния поладила. А как они к тебе? — спросил он.
Лабинцов ответил с неохотой к теме:
— Не трогают.
Прокл Петрович напомнил, что ему было рассказано об эпизоде с гологлазым, когда миг отделял зятя от удара пули в грудь.
— Они без крови-то не могут.
Однако зять, после того как “впечатления отстоялись”, уже не верил, что уполномоченный действительно решил убить его.
— Беда нашего времени — невероятная поспешность, — начал объяснять Семён Кириллович. — Неожиданности так и сыплются, и мы делаем выводы в жаркой спешке. Действительность, бесспорно, тяжела, но в нашем сознании она принимает совсем уж уродливые образы. Надо понимать, что разгулялась не какая-то небывалая жестокость, а на нас налетает шквал поспешек . За ним всё придёт в равновесие.
Прокл Петрович раздражённо безмолвствовал, не давая себе возмутиться. Зять почувствовал неудобство.
— Но ты же не обольщаешься насчёт белых?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116