Так — несмотря на междоусобицы, несмотря на революцию, — в России были признаны право и положение немцев. Вот о чём кричит Гитлер... — Иоханн Гугович сокрушённо покачал головой.
“Странно было бы, если бы Гитлер об этом молчал”, — хмыкнул про себя Юрий.
— В Германии внушается, что, идя вглубь России, германская армия идёт к немецкой земле, — мрачно сказал отец.
“А разве это не так?” — вырвалось бы у Юрия, не будь обстановка столь малоподходящей для иронии. Отец, казалось, угадал его мысль:
— Самое страшное, что это — правда... Если смотреть с одного боку! — строго сделал он оговорку. — Но как ни смотри: Немреспублика есть Немреспублика. В прошлом Россия не могла без немцев-царей, во всей своей жизни не обходилась без немцев — и после революции не обошлась без нас. В войну с Германией эта правда очень опасна... очень обидна для России. Поэтому нас заставят заплатить. Хотя мы и невиновны... — он так растрогался, что его глаза повлажнели.
Юрий был весь внимание.
— Он ... — произнёс отец с глубоким почтением, и сын понял, что это о Сталине, — он — разумный администратор и потому не оставит нас на нашей земле. Это — обязательное, чем Москва должна ответить Гитлеру. Без нас Москва всё равно не обойдётся, но на нашей земле она не может нас оставить, — Вакер-старший, словно покоряясь судьбе, потупил взгляд. — И — второе... — сказал он морщась, ибо говорить было неприятно, — в войну народ должен ненавидеть врага так сильно, как только можно. Если всем объяснять, что немец-фашист — злейший враг, но советский немец — друг, ненависть не будет столь крепкой. Само слово “немец” должно вызывать в народе злость, как слово “фасс!” вызывает ярость служебной собаки.
Юрий всё это знал и сам и мог бы прочесть отцу лекцию о методах психологической обработки. Он спросил о том, что его мучило:
— Так... когда?
— Не сегодня-завтра! — тотчас понял Вакер-старший. Он и сын пристально смотрели в глаза друг другу.
— Не делай этого... — угрюмо-намекающе сказал отец. — Я говорю не потому, что мне предъявят счёт...
— А тебе не предъявят? — не сдержал злого задора Юрий.
— Наверное, да. Но не надо преувеличивать, какой будет счёт. Ты давно уже взрослый человек, я не вожу тебя за руку... — Иоханн Гугович произнёс с выражением прямоты: — От того, что ты задумываешь, тебе будет много хуже, чем мне!
— Не понимаю твоих догадок, — счёл нужным уклониться Юрий.
— Хорошо. Я буду говорить, а ты слушай. Германия понесёт поражение, как и в ту войну!
— Ты не видел, что делается на передовой! Между соединениями нет связи. У командиров нет карт местности. Нет доверия и взаимопомощи между родами войск. Нет спасения от германской авиации. Германцы окружают целые группировки...
— Зато русским есть куда отступать, есть куда эвакуировать промышленность. И есть из чего производить всё нужное для войны. Сколько здесь одних только металлов! А нефти? Здесь всё — своё, и его много. А что есть у Германии? Она мала и она природно бедна. А бедность никогда не победит богатство! Да, у русских дело идёт через непорядок, через бестолковщину — но идёт. Недаром Бисмарк говорил: “Русские долго запрягают, зато быстро едут!”
— У германцев — организованность, боевая выучка, каких не было при Бисмарке, — сказал Юрий.
Вакер-старший не смутился. Никакая выучка, наставительно произнёс он, не заменит материальных ресурсов. И не защитит от такого врага, как Великобритания с её богатейшими колониями. Германия не смогла вторгнуться в Англию, не может защитить Берлин от налётов англичан. Какой абсурд — надеяться, что Германия разобьёт и Великобританию и исполина-Россию.
— Пусть победа германцев, — как бы соглашаясь, начал Юрий, — окончательная победа... маловероятна. Но практичность учит действовать по данной обстановке. Как она складывается для тебя? для меня?..
Иоханн Гугович потускнел.
— Наших немцев и в... и в других местах, — выговорил он, — надо будет организовать на труд, управлять ими, проверять. Кто это сделает лучше, чем такие, как я? Разумная администрация, когда столько людей требует война, когда для всякого дела не хватает знающих, не откажется от нас. Меня не поспешат отправить на пенсию, — он несколько оживился. — Да, — сказал с сожалением, окидывая взглядом комнату, — такого дома у меня уже не будет. Но без квартиры, без колбасы не оставят.
— Значит, я могу не беспокоиться за тебя? — спросил сын с тонкой иронией.
Отец её почувствовал.
— Давай за тебя побеспокоимся... — казалось, он усмехнётся, но он не усмехнулся. — Можно ли исключать, что ты... — он помедлил и закончил наивно-изумлённо, горестно, — попадёшь к германцам? Вот ты едешь на фронт, и это может случиться... — глаза его остро блеснули. — Германцы учтут, что ты немец, тебе предложат работу. Какую?
Юрий, внешне никак не реагируя, смотрел мимо него.
— Ты недостаточно знаешь немецкий язык, чтобы работать германским журналистом, писать для германской публики, — хмуро-серьёзно, как о досаждающей правде, сказал Иоханн Гугович. — Тебе остаётся работа только в русской среде. Да, германцы будут ставить тебя выше русских. Но любой германец, слыша твой акцент, будет смотреть на тебя сверху вниз. А когда Германию разобьют, ты окажешься не просто пленным, как германцы, — ты разделишь участь русских изменников.
— У меня нет в мыслях того, о чём ты говоришь, — Юрий улыбнулся недоумевающе-снисходительно, как улыбаются, слыша странность, — но о моей участи, — продолжил он невесело, — участи здесь, я думаю.
— Надо выслуживаться, как... — отец прибегнул к образу, — как вставать на цыпочки, когда под тобой накаляется железо. Надо во всём — и в мелком! — показывать свою преданность, свой патриотизм! Надо быть патриотом и работником заметнее остальных. Тогда тебе могут, как исключение, изменить национальность. Я знаю — это редко, но делают. И ты, парень способный, добьёшься немало от войны.
***
Мать, легонько постучав, внесла на блюде открытый пирог с клубникой, называемый “кухэн”, молча поставила на стол и, показывая всем видом уважение к разговору мужчин, ступая торопливо и старательно-тихо, вышла. Иоханн Гугович встал и, взяв с блюда нож, отрезав от пирога кусочек, на широком лезвии протянул сыну:
— Ешь. Когда ещё ты попробуешь наш кухэн, — впав в сентиментальность, он вспомнил пирожки с тыквой, другие народные немецкие кушанья. — Во мне живёт национальное, — проговорил прочувствованно, — а в тебе, наверное, уже почти нет.
Юрий попытался не согласиться, но отец прервал:
— Не надо неправды. Тебе не по вкусу наша свинина с кислой капустой.
Сына в самом деле не приводило в восторг это жирное яство. Иоханн Гугович, удовлетворённый своим удачным доводом, перешёл к предмету рассуждений:
— Как я, любя наше немецкое, могу быть на стороне России против Германии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
“Странно было бы, если бы Гитлер об этом молчал”, — хмыкнул про себя Юрий.
— В Германии внушается, что, идя вглубь России, германская армия идёт к немецкой земле, — мрачно сказал отец.
“А разве это не так?” — вырвалось бы у Юрия, не будь обстановка столь малоподходящей для иронии. Отец, казалось, угадал его мысль:
— Самое страшное, что это — правда... Если смотреть с одного боку! — строго сделал он оговорку. — Но как ни смотри: Немреспублика есть Немреспублика. В прошлом Россия не могла без немцев-царей, во всей своей жизни не обходилась без немцев — и после революции не обошлась без нас. В войну с Германией эта правда очень опасна... очень обидна для России. Поэтому нас заставят заплатить. Хотя мы и невиновны... — он так растрогался, что его глаза повлажнели.
Юрий был весь внимание.
— Он ... — произнёс отец с глубоким почтением, и сын понял, что это о Сталине, — он — разумный администратор и потому не оставит нас на нашей земле. Это — обязательное, чем Москва должна ответить Гитлеру. Без нас Москва всё равно не обойдётся, но на нашей земле она не может нас оставить, — Вакер-старший, словно покоряясь судьбе, потупил взгляд. — И — второе... — сказал он морщась, ибо говорить было неприятно, — в войну народ должен ненавидеть врага так сильно, как только можно. Если всем объяснять, что немец-фашист — злейший враг, но советский немец — друг, ненависть не будет столь крепкой. Само слово “немец” должно вызывать в народе злость, как слово “фасс!” вызывает ярость служебной собаки.
Юрий всё это знал и сам и мог бы прочесть отцу лекцию о методах психологической обработки. Он спросил о том, что его мучило:
— Так... когда?
— Не сегодня-завтра! — тотчас понял Вакер-старший. Он и сын пристально смотрели в глаза друг другу.
— Не делай этого... — угрюмо-намекающе сказал отец. — Я говорю не потому, что мне предъявят счёт...
— А тебе не предъявят? — не сдержал злого задора Юрий.
— Наверное, да. Но не надо преувеличивать, какой будет счёт. Ты давно уже взрослый человек, я не вожу тебя за руку... — Иоханн Гугович произнёс с выражением прямоты: — От того, что ты задумываешь, тебе будет много хуже, чем мне!
— Не понимаю твоих догадок, — счёл нужным уклониться Юрий.
— Хорошо. Я буду говорить, а ты слушай. Германия понесёт поражение, как и в ту войну!
— Ты не видел, что делается на передовой! Между соединениями нет связи. У командиров нет карт местности. Нет доверия и взаимопомощи между родами войск. Нет спасения от германской авиации. Германцы окружают целые группировки...
— Зато русским есть куда отступать, есть куда эвакуировать промышленность. И есть из чего производить всё нужное для войны. Сколько здесь одних только металлов! А нефти? Здесь всё — своё, и его много. А что есть у Германии? Она мала и она природно бедна. А бедность никогда не победит богатство! Да, у русских дело идёт через непорядок, через бестолковщину — но идёт. Недаром Бисмарк говорил: “Русские долго запрягают, зато быстро едут!”
— У германцев — организованность, боевая выучка, каких не было при Бисмарке, — сказал Юрий.
Вакер-старший не смутился. Никакая выучка, наставительно произнёс он, не заменит материальных ресурсов. И не защитит от такого врага, как Великобритания с её богатейшими колониями. Германия не смогла вторгнуться в Англию, не может защитить Берлин от налётов англичан. Какой абсурд — надеяться, что Германия разобьёт и Великобританию и исполина-Россию.
— Пусть победа германцев, — как бы соглашаясь, начал Юрий, — окончательная победа... маловероятна. Но практичность учит действовать по данной обстановке. Как она складывается для тебя? для меня?..
Иоханн Гугович потускнел.
— Наших немцев и в... и в других местах, — выговорил он, — надо будет организовать на труд, управлять ими, проверять. Кто это сделает лучше, чем такие, как я? Разумная администрация, когда столько людей требует война, когда для всякого дела не хватает знающих, не откажется от нас. Меня не поспешат отправить на пенсию, — он несколько оживился. — Да, — сказал с сожалением, окидывая взглядом комнату, — такого дома у меня уже не будет. Но без квартиры, без колбасы не оставят.
— Значит, я могу не беспокоиться за тебя? — спросил сын с тонкой иронией.
Отец её почувствовал.
— Давай за тебя побеспокоимся... — казалось, он усмехнётся, но он не усмехнулся. — Можно ли исключать, что ты... — он помедлил и закончил наивно-изумлённо, горестно, — попадёшь к германцам? Вот ты едешь на фронт, и это может случиться... — глаза его остро блеснули. — Германцы учтут, что ты немец, тебе предложат работу. Какую?
Юрий, внешне никак не реагируя, смотрел мимо него.
— Ты недостаточно знаешь немецкий язык, чтобы работать германским журналистом, писать для германской публики, — хмуро-серьёзно, как о досаждающей правде, сказал Иоханн Гугович. — Тебе остаётся работа только в русской среде. Да, германцы будут ставить тебя выше русских. Но любой германец, слыша твой акцент, будет смотреть на тебя сверху вниз. А когда Германию разобьют, ты окажешься не просто пленным, как германцы, — ты разделишь участь русских изменников.
— У меня нет в мыслях того, о чём ты говоришь, — Юрий улыбнулся недоумевающе-снисходительно, как улыбаются, слыша странность, — но о моей участи, — продолжил он невесело, — участи здесь, я думаю.
— Надо выслуживаться, как... — отец прибегнул к образу, — как вставать на цыпочки, когда под тобой накаляется железо. Надо во всём — и в мелком! — показывать свою преданность, свой патриотизм! Надо быть патриотом и работником заметнее остальных. Тогда тебе могут, как исключение, изменить национальность. Я знаю — это редко, но делают. И ты, парень способный, добьёшься немало от войны.
***
Мать, легонько постучав, внесла на блюде открытый пирог с клубникой, называемый “кухэн”, молча поставила на стол и, показывая всем видом уважение к разговору мужчин, ступая торопливо и старательно-тихо, вышла. Иоханн Гугович встал и, взяв с блюда нож, отрезав от пирога кусочек, на широком лезвии протянул сыну:
— Ешь. Когда ещё ты попробуешь наш кухэн, — впав в сентиментальность, он вспомнил пирожки с тыквой, другие народные немецкие кушанья. — Во мне живёт национальное, — проговорил прочувствованно, — а в тебе, наверное, уже почти нет.
Юрий попытался не согласиться, но отец прервал:
— Не надо неправды. Тебе не по вкусу наша свинина с кислой капустой.
Сына в самом деле не приводило в восторг это жирное яство. Иоханн Гугович, удовлетворённый своим удачным доводом, перешёл к предмету рассуждений:
— Как я, любя наше немецкое, могу быть на стороне России против Германии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116