В итоге Финн оказалась просто изящной деталью хорошо отлаженного механизма, состригающего двадцать процентов аукционной стоимости картины с продавца и еще двадцать процентов полученной суммы – с ее покупателя.
Так, например, небольшой Жан Дюбюффе – два на три фута, холст, эмаль, масло – ушел с молотка за сто одиннадцать тысяч долларов, но, после того как «Мейсон – Годвин» прибавил свои комиссионные, обошелся покупателю в сто сорок тысяч, а затем еще двадцать восемь тысяч были удержаны с продавца, поскольку его двадцать процентов рассчитывались уже от всей полученной за картину суммы. Таким образом «Мейсон – Годвин», фактически только за то, что свел продавца и покупателя, получил пятьдесят шесть тысяч долларов чистой прибыли, или, иначе говоря, почти половину продажной стоимости картины. И это не считая весьма существенного дохода, получаемого от продажи каталогов предстоящих аукционов. Кроме того, немалые суммы поступали в кассу аукционного дома от «особых» клиентов, получавших каталог вне очереди. «Особыми» автоматически становились все обращавшиеся с такой просьбой и готовые расстаться с кругленькой суммой, ради того чтобы получить каталог на две недели раньше прочих участников торгов.
Основа успеха любого аукционного дома заключается в умении незаметно и тонко убедить потенциального продавца в том, что некое произведение искусства ему больше не требуется, а покупателя – в том, что тот должен завладеть им любой ценой. Разумеется, чем выше окажется эта цена – тем лучше.
Если по завершении сделки у обеих сторон складывалось впечатление, что все их желания и требования были удовлетворены, то иногда через некоторое время их удавалось поменять местами: продавец становился покупателем, а покупатель – продавцом. Такие игры могли продолжаться сколь угодно долго, и одно и то же произведение всплывало на аукционах по нескольку раз, регулярно меняя хозяев и оставляя в копилке «Мейсон – Годвин» солидные комиссионные.
Страшила Рональд хвастался, что один тернеровский восход прошел через его руки одиннадцать раз и принес фирме больше миллиона фунтов комиссионных. Иными словами, все это очень походило на обычное мошенничество. За год работы Финн успела убедиться, что в этом мире художники и их творения всего лишь товар вроде апельсинового сока или сахарной свеклы, а торговля произведениями искусства – дело ничуть не более честное, достойное и полезное, чем спекуляция акциями или земельными участками.
На неуклюжем двухэтажном автобусе Финн добралась до метро, спустилась под землю, доехала до станции «Грин-парк» и опять вышла наверх под серый моросящий дождь. На Альбермарл-стрит она купила пончик с черникой и самый большой пластиковый стаканчик кофе и, бережно прижимая свой завтрак к груди, зигзагами добежала до скромно прикрытого маркизой входа в «Мейсон – Годвин». Перед сверкающей стеклом и медью дверью Финн тщательно стряхнула все до одной капельки дождя со своего зонта и только после этого решилась вступить на черный с красным узором восточный ковер, украшающий паркет приемной.
Уже пробило восемь, и Финн Райан, проведя битый час в различных видах лондонского транспорта, душного и набитого потеющими людьми, пребывала не в самом радужном расположении духа. Ее настроение ничуть не улучшилось, когда, войдя в приемную, она первым делом обнаружила Страшилу Рональда. Он стоял у резного секретера эпохи Людовика XV и болтал с Уродиной Дорис – цербером, бдительно охраняющим вход в священные пределы «Мейсона – Годвина».
На самом деле Страшила Рональд носил звучное имя Рональд Адриан Де Паней-Коттрелл, хотя гораздо чаще его называли Ронни, а иногда – разумеется, только за глаза – Леди Рон. По утверждению самого Ронни, он был связан туманными родственными узами с самой королевой. Говорил он с несколько преувеличенным оксфордским акцентом, имел какую-то научную степень, о которой, впрочем, предпочитал не распространяться, редеющие черные волосы, мокрые губы и темные умные глаза, ни на чем надолго не задерживающиеся. У него было худое, долговязое, какое-то расхлябанное тело, и больше всего он напоминал бы клоуна из цирка, если бы не дорогие туфли из телячьей кожи от «Крокетта и Джонса», еще более дорогой костюм в тончайшую полоску от «Андерсона и Шеппарда» и темно-синий шелковый галстук от «Деже и Скиннера» с рисунком из крошечных коронок, вероятно тоже намекающих на его высокое происхождение, в которое Финн нисколько не верила.
Дорис и Ронни обернулись и посмотрели на нее с выражением брезгливого неодобрения, словно она бестактно прервала интимную и крайне важную беседу. Финн немедленно смутилась, чего они, разумеется, и добивались, и тут же рассердилась и на них, и на саму себя. Весь этот британский аристократический снобизм уже начинал здорово действовать ей на нервы.
– А-а, мисс Райан, – слегка приподняв бровь, приветствовал ее Ронни. – Прибыли на службу, я вижу.
Он говорил таким тоном, словно Финн опоздала по крайней мере на полчаса, что совершенно не соответствовало истине.
– Да, мистер Де Паней-Коттрелл, – столь же ледяным голосом откликнулась она, особенно напирая на слово «мистер», так как отлично знала, что Ронни всей душой жаждет услышать обращение «ваша светлость», или «барон», или «милорд», или на худой конец «сэр». Перебьется, твердо решила она про себя.
– Служащие нашей компании обычно завтракают дома, мисс Райан. В нашей компании не приветствуются крошки на рабочих столах наших служащих.
Чтобы успокоиться, Финн мысленно подсчитала, сколько раз Ронни употребил слово «наш» в двух коротких предложениях.
– Но только не в том случае, если ваш служащий живет в часе езды от вашей компании, – холодно парировала она.
– В Тутинге, кажется? Или в Стипни? – иронично выгнул бровь Ронни.
– В Крауч-Энде.
– В Крауч-Энде. Ну разумеется.
Сам-то Ронни, естественно, обитал на фешенебельной Чейни-Уок, в том самом доме, где когда-то проживали американский живописец Джеймс Мак-Нейл Уистлер и его знаменитая мамаша.
– Разумеется, – подтвердила Финн и, одарив директора самой фальшивой из своих улыбок, поспешила к лестнице.
С нее было достаточно: она опасалась, что от этого обмена любезностями в ее остывающем кофе скисли сливки.
– И никаких крошек, мисс Райан! – крикнул Ронни ей вслед.
– Ни единой! – заверила его Финн, даже не обернувшись.
Она уже поднялась на площадку и, буркнув себе под нос: «Придурок!» – поспешно свернула в коридор.
2
Кабинет Финн, крошечная комнатушка без окон, больше похожая на кроличью клетку, затерялся в лабиринте коридоров и таких же клеток на втором этаже «Мейсона – Годвина». То есть, поскольку дело происходило в Англии, он назывался, разумеется, не вторым, а первым, а первый этаж именовался здесь цокольным, что, с одной стороны, было вполне логичным, но с другой – здорово раздражало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Так, например, небольшой Жан Дюбюффе – два на три фута, холст, эмаль, масло – ушел с молотка за сто одиннадцать тысяч долларов, но, после того как «Мейсон – Годвин» прибавил свои комиссионные, обошелся покупателю в сто сорок тысяч, а затем еще двадцать восемь тысяч были удержаны с продавца, поскольку его двадцать процентов рассчитывались уже от всей полученной за картину суммы. Таким образом «Мейсон – Годвин», фактически только за то, что свел продавца и покупателя, получил пятьдесят шесть тысяч долларов чистой прибыли, или, иначе говоря, почти половину продажной стоимости картины. И это не считая весьма существенного дохода, получаемого от продажи каталогов предстоящих аукционов. Кроме того, немалые суммы поступали в кассу аукционного дома от «особых» клиентов, получавших каталог вне очереди. «Особыми» автоматически становились все обращавшиеся с такой просьбой и готовые расстаться с кругленькой суммой, ради того чтобы получить каталог на две недели раньше прочих участников торгов.
Основа успеха любого аукционного дома заключается в умении незаметно и тонко убедить потенциального продавца в том, что некое произведение искусства ему больше не требуется, а покупателя – в том, что тот должен завладеть им любой ценой. Разумеется, чем выше окажется эта цена – тем лучше.
Если по завершении сделки у обеих сторон складывалось впечатление, что все их желания и требования были удовлетворены, то иногда через некоторое время их удавалось поменять местами: продавец становился покупателем, а покупатель – продавцом. Такие игры могли продолжаться сколь угодно долго, и одно и то же произведение всплывало на аукционах по нескольку раз, регулярно меняя хозяев и оставляя в копилке «Мейсон – Годвин» солидные комиссионные.
Страшила Рональд хвастался, что один тернеровский восход прошел через его руки одиннадцать раз и принес фирме больше миллиона фунтов комиссионных. Иными словами, все это очень походило на обычное мошенничество. За год работы Финн успела убедиться, что в этом мире художники и их творения всего лишь товар вроде апельсинового сока или сахарной свеклы, а торговля произведениями искусства – дело ничуть не более честное, достойное и полезное, чем спекуляция акциями или земельными участками.
На неуклюжем двухэтажном автобусе Финн добралась до метро, спустилась под землю, доехала до станции «Грин-парк» и опять вышла наверх под серый моросящий дождь. На Альбермарл-стрит она купила пончик с черникой и самый большой пластиковый стаканчик кофе и, бережно прижимая свой завтрак к груди, зигзагами добежала до скромно прикрытого маркизой входа в «Мейсон – Годвин». Перед сверкающей стеклом и медью дверью Финн тщательно стряхнула все до одной капельки дождя со своего зонта и только после этого решилась вступить на черный с красным узором восточный ковер, украшающий паркет приемной.
Уже пробило восемь, и Финн Райан, проведя битый час в различных видах лондонского транспорта, душного и набитого потеющими людьми, пребывала не в самом радужном расположении духа. Ее настроение ничуть не улучшилось, когда, войдя в приемную, она первым делом обнаружила Страшилу Рональда. Он стоял у резного секретера эпохи Людовика XV и болтал с Уродиной Дорис – цербером, бдительно охраняющим вход в священные пределы «Мейсона – Годвина».
На самом деле Страшила Рональд носил звучное имя Рональд Адриан Де Паней-Коттрелл, хотя гораздо чаще его называли Ронни, а иногда – разумеется, только за глаза – Леди Рон. По утверждению самого Ронни, он был связан туманными родственными узами с самой королевой. Говорил он с несколько преувеличенным оксфордским акцентом, имел какую-то научную степень, о которой, впрочем, предпочитал не распространяться, редеющие черные волосы, мокрые губы и темные умные глаза, ни на чем надолго не задерживающиеся. У него было худое, долговязое, какое-то расхлябанное тело, и больше всего он напоминал бы клоуна из цирка, если бы не дорогие туфли из телячьей кожи от «Крокетта и Джонса», еще более дорогой костюм в тончайшую полоску от «Андерсона и Шеппарда» и темно-синий шелковый галстук от «Деже и Скиннера» с рисунком из крошечных коронок, вероятно тоже намекающих на его высокое происхождение, в которое Финн нисколько не верила.
Дорис и Ронни обернулись и посмотрели на нее с выражением брезгливого неодобрения, словно она бестактно прервала интимную и крайне важную беседу. Финн немедленно смутилась, чего они, разумеется, и добивались, и тут же рассердилась и на них, и на саму себя. Весь этот британский аристократический снобизм уже начинал здорово действовать ей на нервы.
– А-а, мисс Райан, – слегка приподняв бровь, приветствовал ее Ронни. – Прибыли на службу, я вижу.
Он говорил таким тоном, словно Финн опоздала по крайней мере на полчаса, что совершенно не соответствовало истине.
– Да, мистер Де Паней-Коттрелл, – столь же ледяным голосом откликнулась она, особенно напирая на слово «мистер», так как отлично знала, что Ронни всей душой жаждет услышать обращение «ваша светлость», или «барон», или «милорд», или на худой конец «сэр». Перебьется, твердо решила она про себя.
– Служащие нашей компании обычно завтракают дома, мисс Райан. В нашей компании не приветствуются крошки на рабочих столах наших служащих.
Чтобы успокоиться, Финн мысленно подсчитала, сколько раз Ронни употребил слово «наш» в двух коротких предложениях.
– Но только не в том случае, если ваш служащий живет в часе езды от вашей компании, – холодно парировала она.
– В Тутинге, кажется? Или в Стипни? – иронично выгнул бровь Ронни.
– В Крауч-Энде.
– В Крауч-Энде. Ну разумеется.
Сам-то Ронни, естественно, обитал на фешенебельной Чейни-Уок, в том самом доме, где когда-то проживали американский живописец Джеймс Мак-Нейл Уистлер и его знаменитая мамаша.
– Разумеется, – подтвердила Финн и, одарив директора самой фальшивой из своих улыбок, поспешила к лестнице.
С нее было достаточно: она опасалась, что от этого обмена любезностями в ее остывающем кофе скисли сливки.
– И никаких крошек, мисс Райан! – крикнул Ронни ей вслед.
– Ни единой! – заверила его Финн, даже не обернувшись.
Она уже поднялась на площадку и, буркнув себе под нос: «Придурок!» – поспешно свернула в коридор.
2
Кабинет Финн, крошечная комнатушка без окон, больше похожая на кроличью клетку, затерялся в лабиринте коридоров и таких же клеток на втором этаже «Мейсона – Годвина». То есть, поскольку дело происходило в Англии, он назывался, разумеется, не вторым, а первым, а первый этаж именовался здесь цокольным, что, с одной стороны, было вполне логичным, но с другой – здорово раздражало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61