Поведала про обследования и анализы. О бесполезной программе физических упражнений и визитах к разным знахарям. В заключение я рассказала о том, как прогрессирует болезнь.
— Она уже перекинулась на руки, — закончила я. — Пальцы у меня слабеют. Если ты посмотришь на письмо, которое я пыталась тебе написать…
— Черт бы тебя побрал, — сказала она, хотя в ее словах полностью отсутствовала страсть. — Черт бы тебя побрал, Оливия.
Настало время для лекции, но я выдержу, подумала я. Это всего лишь слова. Ей нужно высказать их, а как только она это сделает, мы сможем перейти от взаимных упреков по поводу прошлого к планам на будущее. Чтобы как можно скорее покончить с лекцией, я сделала первый шаг.
— Я натворила глупостей, мама… Оказалась не такой умной, как думала. Я ошибалась и очень сожалею.
Мяч был у нее, и я покорно ждала, когда она сделает бросок.
— Как и я, Оливия, — сказала она. — Сожалею. Больше ничего не последовало. До этого я на нее не смотрела, а лишь теребила нитку, выбившуюся из шва джинсов. Я подняла взгляд. Глаза матери затуманились, но были это слезы, усталость или усилие отогнать мигрень, я не поняла. Она как будто старела на моих глазах. Какой бы она ни показалась мне в дверях гостиной полчаса назад, сейчас она выглядела на свой возраст.
Совершенно неожиданно я задала ей вопрос:
— Почему ты послала мне ту телеграмму?
— Чтобы причинить тебе боль.
— Мы ведь могли помочь друг другу.
— Не тогда, Оливия.
— Я тебя ненавидела.
— Я винила тебя.
— И по-прежиему винишь? Она покачала головой.
— А ты?
Я подумала.
— Не знаю.
Она коротко улыбнулась.
— Похоже, ты стала откровенной.
— Приближение смерти способствует.
— Ты не должна говорить…
— Откровенность обязывает. — Я попыталась поставить чашку на стол, она забренчала о блюдце, как сухие кости. Мать взяла у меня чашку, прикрыла ладонью мой правый кулак.
— Ты другая, — сказала я. — Не такая, как я ожидала.
— Это все любовь.
Она произнесла это без тени смущения. В ее словах не было ни гордости, ни попытки защититься. Она просто констатировала факт.
— Где он? — спросила я.
Она недоуменно нахмурилась.
— Кеннет, — пояснила я. — Где он?
— Кен? В Греции. Я только что проводила его в Грецию. — Она, видимо, сообразила, как странно это прозвучало почти в половине четвертого утра, потому что, сев поудобнее, добавила: — Вылет задержали.
— Ты приехала из аэропорта?
—Да.
— Ты много для него сделала, мама.
— Я? Нет. В основном он всего добился сам. Он не боится работать и ставить цели. Просто я была рядом, чтобы узнать об этих целях и побудить его работать.
— И все равно…
На ее губах все еще играла улыбка обожания, словно мать и не слышала меня.
— Кен всегда создавал свой собственный мир, Оливия. Брал пыль и воду и превращал в мрамор. Мне кажется, он тебе понравится. Вы с ним одного возраста, ты и Кен.
— Я ненавидела его. — Потом поправилась. — Я его ревновала.
—Он прекрасный человек, Оливия. Действительно, прекрасный. Как он заботился обо мне просто по доброте душевной… — Она приподняла руку с подлокотника. — Что я могу сделать, чтобы украсить твою жизнь, всегда спрашивал он. Как вознаградить тебя за то, что ты для меня сделала? Приготовить ужин? Обсудить новости? Поделиться с тобой самым сокровенным? Вылечить мигрень? Сделать тебя частью моей жизни? Заставить тебя мною гордиться?
— А я ничего подобного для тебя не сделала.
— Неважно. Потому что теперь все изменилось. Жизнь изменилась. Я никогда не думала, что жизнь может настолько измениться. Но это происходит, если ты открыта для этого, дорогая.
Дорогая. Куда мы движемся? Я слепо последовала этим курсом,
— Я живу на барже. Она похожа… Мне понадобится инвалидное кресло, но баржа слишком… я пыталась… Доктор Олдерсон говорит, что есть приюты, специальные дома…
— И есть просто дома, — сказала мать. — Как этот, ведь он и твой дом.
— Ты же не можешь на самом деле хотеть…
— Я хочу, — сказала она.
Вот так все закончилось. Она встала и сказала, что нам нужно поесть. Помогла мне перейти в столовую, усадила за стол, а сама пошла на кухню. Через четверть часа она вернулась с яйцами и тостами. Она принесла клубничный джем и свежий чай. И села не напротив, в рядом со мной. И хотя именно она предложила поесть, сама она практически ничего не съела.
— Это будет ужасно, мама. Это… Я… БАС… Она накрыла мою руку ладонью.
— Мы поговорим об этом завтра, — сказала она. — И послезавтра. И на следующий день тоже. У меня сжалось горло. Я положила вилку.
— Ты дома, — сказала мать. И я поняла, что она говорит искренне.
Глава 25
Линли нашел Хелен на заднем дворе своего городского дома, в саду. Она ходила среди розовых кустов с секатором. Однако срезала она не розы и не бутоны, а уже отцветшие и увядшие цветы, оставляя их лежать на земле.
Он наблюдал за ней из окна столовой. Темнело, и уходивший свет окутывал Хелен мягким сиянием. Он лег на ее волосы бликами цвета бренди, кожа Хелен мерцала, как тронутая золотом слоновая кость. Оделась Хелен в ожидании длительной хорошей погоды: абрикосовый блузон и такие же леггинсы, на ногах босоножки на тонкой подошве.
Глядя, как она переходит от куста к кусту, он вспомнил ее вопрос о любви. Как это объяснить? Не только ей — причем, убедительно, — но и себе.
Если бы он делал рациональный выбор, то, вероятно, остановился бы не на Хелен Клайд. С ее возмутительным равнодушием к тысячелетней истории, которая их окружала, с ее способностью беззаботно наслаждаться лишь тем, что здесь и сейчас предлагает жизнь, с ее показной беспечностью. Если они поженятся, у них столько же шансов продержаться более года, как у свечи на ветру. И все равно он желал ее.
Пусть суждена мне гибель подумал он и мрачно улыбнулся, а потом рассмеялся вслух. Разве вся жизнь — не риск? — спросил он себя. Разве все не сводится к вере в то, что другая душа обладает властью спасти нас? Вот в чем разгадка, Хелен. Любовь порождают не схожее образование, общность фамильных корней и жизненного опыта. Любовь возникает из ничего и созидает по мере своего роста. А без нее весь мир опять погрузился бы в хаос.
Снаружи Хелен закончила свою работу и стала собирать разбросанные сухие цветы. Она забыла захватить пакет для мусора и теперь бросала остатки роз в подол своего блузона. Линли спустился к ней.
— Сад требует ухода, — заметила Хелен. — Если оставлять отцветшие розы на кустах, кусты продолжают питать их и, в результате, меньше цветут. Ты знал об этом, Томми?
— Нет.
— Это правда. Но если срезать только-только подвядшие цветы, вся энергия поступает в свежие бутоны.
Она все нагибалась и нагибалась, подбирая сухие цветы. Перчаток Хелен не надела, и руки ее были испачканы. Но кольцо, как увидел Линли, по-прежнему было у нее пальце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
— Она уже перекинулась на руки, — закончила я. — Пальцы у меня слабеют. Если ты посмотришь на письмо, которое я пыталась тебе написать…
— Черт бы тебя побрал, — сказала она, хотя в ее словах полностью отсутствовала страсть. — Черт бы тебя побрал, Оливия.
Настало время для лекции, но я выдержу, подумала я. Это всего лишь слова. Ей нужно высказать их, а как только она это сделает, мы сможем перейти от взаимных упреков по поводу прошлого к планам на будущее. Чтобы как можно скорее покончить с лекцией, я сделала первый шаг.
— Я натворила глупостей, мама… Оказалась не такой умной, как думала. Я ошибалась и очень сожалею.
Мяч был у нее, и я покорно ждала, когда она сделает бросок.
— Как и я, Оливия, — сказала она. — Сожалею. Больше ничего не последовало. До этого я на нее не смотрела, а лишь теребила нитку, выбившуюся из шва джинсов. Я подняла взгляд. Глаза матери затуманились, но были это слезы, усталость или усилие отогнать мигрень, я не поняла. Она как будто старела на моих глазах. Какой бы она ни показалась мне в дверях гостиной полчаса назад, сейчас она выглядела на свой возраст.
Совершенно неожиданно я задала ей вопрос:
— Почему ты послала мне ту телеграмму?
— Чтобы причинить тебе боль.
— Мы ведь могли помочь друг другу.
— Не тогда, Оливия.
— Я тебя ненавидела.
— Я винила тебя.
— И по-прежиему винишь? Она покачала головой.
— А ты?
Я подумала.
— Не знаю.
Она коротко улыбнулась.
— Похоже, ты стала откровенной.
— Приближение смерти способствует.
— Ты не должна говорить…
— Откровенность обязывает. — Я попыталась поставить чашку на стол, она забренчала о блюдце, как сухие кости. Мать взяла у меня чашку, прикрыла ладонью мой правый кулак.
— Ты другая, — сказала я. — Не такая, как я ожидала.
— Это все любовь.
Она произнесла это без тени смущения. В ее словах не было ни гордости, ни попытки защититься. Она просто констатировала факт.
— Где он? — спросила я.
Она недоуменно нахмурилась.
— Кеннет, — пояснила я. — Где он?
— Кен? В Греции. Я только что проводила его в Грецию. — Она, видимо, сообразила, как странно это прозвучало почти в половине четвертого утра, потому что, сев поудобнее, добавила: — Вылет задержали.
— Ты приехала из аэропорта?
—Да.
— Ты много для него сделала, мама.
— Я? Нет. В основном он всего добился сам. Он не боится работать и ставить цели. Просто я была рядом, чтобы узнать об этих целях и побудить его работать.
— И все равно…
На ее губах все еще играла улыбка обожания, словно мать и не слышала меня.
— Кен всегда создавал свой собственный мир, Оливия. Брал пыль и воду и превращал в мрамор. Мне кажется, он тебе понравится. Вы с ним одного возраста, ты и Кен.
— Я ненавидела его. — Потом поправилась. — Я его ревновала.
—Он прекрасный человек, Оливия. Действительно, прекрасный. Как он заботился обо мне просто по доброте душевной… — Она приподняла руку с подлокотника. — Что я могу сделать, чтобы украсить твою жизнь, всегда спрашивал он. Как вознаградить тебя за то, что ты для меня сделала? Приготовить ужин? Обсудить новости? Поделиться с тобой самым сокровенным? Вылечить мигрень? Сделать тебя частью моей жизни? Заставить тебя мною гордиться?
— А я ничего подобного для тебя не сделала.
— Неважно. Потому что теперь все изменилось. Жизнь изменилась. Я никогда не думала, что жизнь может настолько измениться. Но это происходит, если ты открыта для этого, дорогая.
Дорогая. Куда мы движемся? Я слепо последовала этим курсом,
— Я живу на барже. Она похожа… Мне понадобится инвалидное кресло, но баржа слишком… я пыталась… Доктор Олдерсон говорит, что есть приюты, специальные дома…
— И есть просто дома, — сказала мать. — Как этот, ведь он и твой дом.
— Ты же не можешь на самом деле хотеть…
— Я хочу, — сказала она.
Вот так все закончилось. Она встала и сказала, что нам нужно поесть. Помогла мне перейти в столовую, усадила за стол, а сама пошла на кухню. Через четверть часа она вернулась с яйцами и тостами. Она принесла клубничный джем и свежий чай. И села не напротив, в рядом со мной. И хотя именно она предложила поесть, сама она практически ничего не съела.
— Это будет ужасно, мама. Это… Я… БАС… Она накрыла мою руку ладонью.
— Мы поговорим об этом завтра, — сказала она. — И послезавтра. И на следующий день тоже. У меня сжалось горло. Я положила вилку.
— Ты дома, — сказала мать. И я поняла, что она говорит искренне.
Глава 25
Линли нашел Хелен на заднем дворе своего городского дома, в саду. Она ходила среди розовых кустов с секатором. Однако срезала она не розы и не бутоны, а уже отцветшие и увядшие цветы, оставляя их лежать на земле.
Он наблюдал за ней из окна столовой. Темнело, и уходивший свет окутывал Хелен мягким сиянием. Он лег на ее волосы бликами цвета бренди, кожа Хелен мерцала, как тронутая золотом слоновая кость. Оделась Хелен в ожидании длительной хорошей погоды: абрикосовый блузон и такие же леггинсы, на ногах босоножки на тонкой подошве.
Глядя, как она переходит от куста к кусту, он вспомнил ее вопрос о любви. Как это объяснить? Не только ей — причем, убедительно, — но и себе.
Если бы он делал рациональный выбор, то, вероятно, остановился бы не на Хелен Клайд. С ее возмутительным равнодушием к тысячелетней истории, которая их окружала, с ее способностью беззаботно наслаждаться лишь тем, что здесь и сейчас предлагает жизнь, с ее показной беспечностью. Если они поженятся, у них столько же шансов продержаться более года, как у свечи на ветру. И все равно он желал ее.
Пусть суждена мне гибель подумал он и мрачно улыбнулся, а потом рассмеялся вслух. Разве вся жизнь — не риск? — спросил он себя. Разве все не сводится к вере в то, что другая душа обладает властью спасти нас? Вот в чем разгадка, Хелен. Любовь порождают не схожее образование, общность фамильных корней и жизненного опыта. Любовь возникает из ничего и созидает по мере своего роста. А без нее весь мир опять погрузился бы в хаос.
Снаружи Хелен закончила свою работу и стала собирать разбросанные сухие цветы. Она забыла захватить пакет для мусора и теперь бросала остатки роз в подол своего блузона. Линли спустился к ней.
— Сад требует ухода, — заметила Хелен. — Если оставлять отцветшие розы на кустах, кусты продолжают питать их и, в результате, меньше цветут. Ты знал об этом, Томми?
— Нет.
— Это правда. Но если срезать только-только подвядшие цветы, вся энергия поступает в свежие бутоны.
Она все нагибалась и нагибалась, подбирая сухие цветы. Перчаток Хелен не надела, и руки ее были испачканы. Но кольцо, как увидел Линли, по-прежнему было у нее пальце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146