Теперь она признается. Немедленно. Потому что речь идет о сыне Кеннета Флеминга. Это же сын Кеннета.
Я пыталась считать этот поворот событий удобным для всех нас. Он всего лишь мальчик, размышляла я. Если его осудят, что может сделать судебная система приговоренному шестнадцатилетнему убийце? Разве его не пошлют на несколько лет в какую-нибудь колонию для перевоспитания, которое пойдет ему же на пользу? И вообще, разве нельзя рассматривать это как шаг к повышению социального статуса? Там за ним будут присматривать, он получит образование, какую-то профессию, в которой он, без сомнения, отчаянно нуждается. Возможно, в перспективе так для него даже будет лучше.
Потом я увидела фотографии, сделанные, когда полиция забирала его из школы. Он шел между двух констеблей, всеми силами пытаясь показать: плевать ему с высокой колокольни на то, что с ним происходит. О, я прекрасно знала выражение лица, которое было в тот момент у Джимми. Оно говорило: «Вам меня не достать» и «Мне все безразлично». Оно подразумевало, что прошлое неважно, когда нет будущего.
Тогда я позвонила матери. Спросила ее, знает ли она о Джимми. Она ответила, что в полиции с ним просто поговорят. Я спросила, что она собирается делать. Она ответила, что находится в моих руках.
— Оливия, — сказала она. — Я пойму твое решение, каким бы оно ни было.
— Что они с ним сделают? Мама, что они с ним сделают?
— Не знаю. Я уже договорилась насчет адвоката. Он общается с мальчиком.
— Адвокат знает? Что на самом деле… я хочу сказать…
— Я не думаю, что его будут судить, Оливия. Он мог быть поблизости той ночью, но в коттедже его не было. У них нет доказательств.
— Что случилось? — спросила я. — В ту ночь. Мама, скажи мне, наконец, что произошло.
— Оливия. Дорогая. Ты не хочешь знать. Ты не захочешь нести еще и эту ношу.
Голос ее звучал так мягко, так убедительно. Это был голос не той Мириам Уайтлоу, которая когда-то неустанно творила добро по всему Лондону, а голос женщины, изменившейся навсегда.
— Мне нужно знать, — настаивала я. — Тебе нужно сказать мне.
Чтобы я знала, как себя вести, что делать, что думать с этой минуты и дальше.
И она мне рассказала. И, правда, все оказалось так просто. Она оставила дом обитаемым на вид — горит свет, играет музыка, и то и другое стоит на таймере, — чтобы скрыть настоящие передвижения его обитательницы в ту ночь. Она выскользнула через сад за домом и прошла по проулку под покровом темноты, стараясь не шуметь. Автомобиль она не взяла, потому что он вообще не требовался.
— Но как же? — спросила я. — Как ты туда добралась? Как тебе это удалось?
Это было проще простого. Доехала на метро до вокзала Виктории, откуда круглые сутки уходят поезда до аэропорта Гэтвик, где также круглые сутки работает прокат автомобилей. А там без всякого труда можно нанять синий «кавалье» для не слишком длительной поездки — в Кент, где сразу после полуночи можно легко утащить ключ из сарая, когда в коттедже погаснет свет и его единственная обитательница уснет и не услышит злоумышленника, которому понадобится меньше двух минут на то, чтобы проникнуть в коттедж, сунуть в кресло сигарету, обвязанную спичками, сигарету из пачки, купленной в каком-нибудь киоске, самую обычную сигарету, самой распространенной марки. А затем назад через кухню, остановившись только для того, чтобы забрать котят, потому что они ии в чем не повинны, они здесь не по своей воле, они не должны умереть в огне вместе с ней, во время всепоглощающего пожара, в котором придется пожертвовать коттеджем, но это не имеет значения, она не имеет значения, ничто не имеет значения, кроме Кеннета и возможности положить конец той боли, которую она ему причиняет.
— Ты хочешь сказать.,. Это не был несчастный случай.
За что же тогда держаться, подумала я. Несчастный случай? Нет. Это не был несчастный случай. Какой там несчастный случай. Он не мог быть так тщательно спланирован — выбраться назад, в ночь, вернуться в аэропорт, где все еще ходят поезда до Лондона, а там от вокзала Виктории первое попавшееся такси везет одинокую женщину к темному дому на полпути к Арджилл-роуд, откуда недалеко до Филлипс-уок, и тихое, среди ночи — никакого вам шума мотора, который мог бы привлечь внимание — возвращение останется незамеченным. Так что все предельно просто. Кто же догадается связать вокзал Виктории, аэропорт Гэтвик и автомобиль, взятый на один вечер напрокат, с пожаром в Кенте?
Но я в твоих руках, Оливия.
Что мне до этого, думала я, но на сей раз без прежней уверенности, с меньшей убежденностью. Мальчика я не знаю. Не знаю его мать, его брата и сестру, никогда не встречалась с его отцом. Если он так сглупил, что отправился в Кент в тот самый вечер, когда умер его отец, разве это не его проблема? Разве не его? Разве не его?
А затем на баржу пришли вы, инспектор. Сначала я пыталась убедить себя, что дело в ДСЖ. Вы спрашивали про Кеннета Флеминга, но настоящей причиной вашего появления была разведка. Никто никогда не связывал нас с движением, но такая возможность всегда оставалась. Крис спутался с Амандой в нарушение всех правил, не так ли? Возможно, она была заслана легавыми. Собрала информацию, передала ее своему руководству, и вот, вы пришли прощупать обстановку. Это казалось вполне логичным. Ну и что, что вы говорили о расследовании убийства, вы искали доказательств нашей связи с ДСЖ.
Каковые я вам и предоставляю. Здесь. В этом документе. Вы недоумеваете, почему, инспектор? Вам, настолько убежденному, что я должна совершить акт предательства… Хотите знать?
Что ж, улица тянется в обе стороны. Пройдите по ней. Почувствуйте ее у себя под ногами. А потом решайте. Как я. Решайте. Решайте.
Мы сидели на палубе, когда я наконец рассказала Крису то, что знала. Я надеялась убедить его, что на самом деле вы только выискиваете доказательства нашей связи с ДСЖ, но Крис не дурак. С того самого момента, как он увидел мою мать тогда в Кенсингтоне, он подозревал что-то неладное. Он был в доме, видел ее состояние, слышал ее слова, видел, как я просиживаю над газетами, как пытаюсь бросить читать их и снова к ним возвращаюсь. Он спрашивал, не хочу ли я поделиться с ним происходящим.
Я сидела на своем парусиновом стуле, Крис прямо на палубе, подтянув к себе ноги, так что джинсы вздернулись, обнажая полоски бледной кожи над белыми носками. В этой позе он казался уязвимым. И молодым. Он обхватил ноги руками, и запястья вылезли из рукавов джинсовой куртки. Узловатые такие. Как и его локти, лодыжки и колени.
— Нам лучше поговорить, — сказал он.
— Не думаю, что смогу.
— Это касается твоей матери.
Он утверждал, не спрашивал, и я не стала отрицать. Лишь сказала:
— Скоро я стану как тряпичная кукла, Крис. Я, вероятно, окажусь прикована к инвалидному креслу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Я пыталась считать этот поворот событий удобным для всех нас. Он всего лишь мальчик, размышляла я. Если его осудят, что может сделать судебная система приговоренному шестнадцатилетнему убийце? Разве его не пошлют на несколько лет в какую-нибудь колонию для перевоспитания, которое пойдет ему же на пользу? И вообще, разве нельзя рассматривать это как шаг к повышению социального статуса? Там за ним будут присматривать, он получит образование, какую-то профессию, в которой он, без сомнения, отчаянно нуждается. Возможно, в перспективе так для него даже будет лучше.
Потом я увидела фотографии, сделанные, когда полиция забирала его из школы. Он шел между двух констеблей, всеми силами пытаясь показать: плевать ему с высокой колокольни на то, что с ним происходит. О, я прекрасно знала выражение лица, которое было в тот момент у Джимми. Оно говорило: «Вам меня не достать» и «Мне все безразлично». Оно подразумевало, что прошлое неважно, когда нет будущего.
Тогда я позвонила матери. Спросила ее, знает ли она о Джимми. Она ответила, что в полиции с ним просто поговорят. Я спросила, что она собирается делать. Она ответила, что находится в моих руках.
— Оливия, — сказала она. — Я пойму твое решение, каким бы оно ни было.
— Что они с ним сделают? Мама, что они с ним сделают?
— Не знаю. Я уже договорилась насчет адвоката. Он общается с мальчиком.
— Адвокат знает? Что на самом деле… я хочу сказать…
— Я не думаю, что его будут судить, Оливия. Он мог быть поблизости той ночью, но в коттедже его не было. У них нет доказательств.
— Что случилось? — спросила я. — В ту ночь. Мама, скажи мне, наконец, что произошло.
— Оливия. Дорогая. Ты не хочешь знать. Ты не захочешь нести еще и эту ношу.
Голос ее звучал так мягко, так убедительно. Это был голос не той Мириам Уайтлоу, которая когда-то неустанно творила добро по всему Лондону, а голос женщины, изменившейся навсегда.
— Мне нужно знать, — настаивала я. — Тебе нужно сказать мне.
Чтобы я знала, как себя вести, что делать, что думать с этой минуты и дальше.
И она мне рассказала. И, правда, все оказалось так просто. Она оставила дом обитаемым на вид — горит свет, играет музыка, и то и другое стоит на таймере, — чтобы скрыть настоящие передвижения его обитательницы в ту ночь. Она выскользнула через сад за домом и прошла по проулку под покровом темноты, стараясь не шуметь. Автомобиль она не взяла, потому что он вообще не требовался.
— Но как же? — спросила я. — Как ты туда добралась? Как тебе это удалось?
Это было проще простого. Доехала на метро до вокзала Виктории, откуда круглые сутки уходят поезда до аэропорта Гэтвик, где также круглые сутки работает прокат автомобилей. А там без всякого труда можно нанять синий «кавалье» для не слишком длительной поездки — в Кент, где сразу после полуночи можно легко утащить ключ из сарая, когда в коттедже погаснет свет и его единственная обитательница уснет и не услышит злоумышленника, которому понадобится меньше двух минут на то, чтобы проникнуть в коттедж, сунуть в кресло сигарету, обвязанную спичками, сигарету из пачки, купленной в каком-нибудь киоске, самую обычную сигарету, самой распространенной марки. А затем назад через кухню, остановившись только для того, чтобы забрать котят, потому что они ии в чем не повинны, они здесь не по своей воле, они не должны умереть в огне вместе с ней, во время всепоглощающего пожара, в котором придется пожертвовать коттеджем, но это не имеет значения, она не имеет значения, ничто не имеет значения, кроме Кеннета и возможности положить конец той боли, которую она ему причиняет.
— Ты хочешь сказать.,. Это не был несчастный случай.
За что же тогда держаться, подумала я. Несчастный случай? Нет. Это не был несчастный случай. Какой там несчастный случай. Он не мог быть так тщательно спланирован — выбраться назад, в ночь, вернуться в аэропорт, где все еще ходят поезда до Лондона, а там от вокзала Виктории первое попавшееся такси везет одинокую женщину к темному дому на полпути к Арджилл-роуд, откуда недалеко до Филлипс-уок, и тихое, среди ночи — никакого вам шума мотора, который мог бы привлечь внимание — возвращение останется незамеченным. Так что все предельно просто. Кто же догадается связать вокзал Виктории, аэропорт Гэтвик и автомобиль, взятый на один вечер напрокат, с пожаром в Кенте?
Но я в твоих руках, Оливия.
Что мне до этого, думала я, но на сей раз без прежней уверенности, с меньшей убежденностью. Мальчика я не знаю. Не знаю его мать, его брата и сестру, никогда не встречалась с его отцом. Если он так сглупил, что отправился в Кент в тот самый вечер, когда умер его отец, разве это не его проблема? Разве не его? Разве не его?
А затем на баржу пришли вы, инспектор. Сначала я пыталась убедить себя, что дело в ДСЖ. Вы спрашивали про Кеннета Флеминга, но настоящей причиной вашего появления была разведка. Никто никогда не связывал нас с движением, но такая возможность всегда оставалась. Крис спутался с Амандой в нарушение всех правил, не так ли? Возможно, она была заслана легавыми. Собрала информацию, передала ее своему руководству, и вот, вы пришли прощупать обстановку. Это казалось вполне логичным. Ну и что, что вы говорили о расследовании убийства, вы искали доказательств нашей связи с ДСЖ.
Каковые я вам и предоставляю. Здесь. В этом документе. Вы недоумеваете, почему, инспектор? Вам, настолько убежденному, что я должна совершить акт предательства… Хотите знать?
Что ж, улица тянется в обе стороны. Пройдите по ней. Почувствуйте ее у себя под ногами. А потом решайте. Как я. Решайте. Решайте.
Мы сидели на палубе, когда я наконец рассказала Крису то, что знала. Я надеялась убедить его, что на самом деле вы только выискиваете доказательства нашей связи с ДСЖ, но Крис не дурак. С того самого момента, как он увидел мою мать тогда в Кенсингтоне, он подозревал что-то неладное. Он был в доме, видел ее состояние, слышал ее слова, видел, как я просиживаю над газетами, как пытаюсь бросить читать их и снова к ним возвращаюсь. Он спрашивал, не хочу ли я поделиться с ним происходящим.
Я сидела на своем парусиновом стуле, Крис прямо на палубе, подтянув к себе ноги, так что джинсы вздернулись, обнажая полоски бледной кожи над белыми носками. В этой позе он казался уязвимым. И молодым. Он обхватил ноги руками, и запястья вылезли из рукавов джинсовой куртки. Узловатые такие. Как и его локти, лодыжки и колени.
— Нам лучше поговорить, — сказал он.
— Не думаю, что смогу.
— Это касается твоей матери.
Он утверждал, не спрашивал, и я не стала отрицать. Лишь сказала:
— Скоро я стану как тряпичная кукла, Крис. Я, вероятно, окажусь прикована к инвалидному креслу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146