Она меня в общем развлекала. Мне понравилось вращение в среде тех, кто приехал соревноваться в бывший Сталинград.
Через своего местного приятеля я познакомился с одним из московских функционеров, отвечавших за школьный спорт, — Львом Ильиным. До получения должности в Спорткомитете тот Лева — гимнаст первого разряда и выпускник Инфизкульта — занимался гимнастикой с футболистами московского «Торпедо». Стрельцова он не застал, но очень интересовался жизнью Эдуарда — и тех, кто хорошо знал его, дотошно о нем расспрашивал. Кроме того, через Ильина я ближе познакомился с выездной редакцией «Советского спорта», возглавляемой Станиславом Токаревым, считавшимся первым пером газеты. Среди приехавших в бывший Сталинград журналистов оказался и выпускник нашего факультета — только-только начинавший работу в «Спорте» мастер-легкоатлет Толя Семичев, сын заместителя министра внешней торговли.
И по возвращении в Москву Семичев позвал меня продолжить студенческую практику у них в газете. Я пришел на улицу Архипова — и мне показалось, что этот спортивно-редакционный мир может стать и моим.
Теперь незачем скрывать, что мои знания о спорте из самой же газеты и были почерпнуты. И я их поспешил газете же и вернуть — я уловил интонацию, в которой писал редакционный первач Токарев, и следовал за ним. В футбольный раздел ходу не давали и самому Токареву — разделом заправляли Филатов с Мержановым и те, кто к ним примыкал. Но я на корреспонденции с футбола и не претендовал. Я чувствовал, что здесь бы потребовалось пристраиваться в затылок к вперед идущим, долго ходить в подмастерьях, чему я, начавший образовываться в театре, конечно, противился. И я без душевных мук занял вакансию обозревателя бокса — в качестве практиканта, разумеется. И вдруг мне предложили войти в штат редакции — перейти в университете на вечернее отделение, а работать в газете. Теперь я понимаю, что в кратчайшем перечне моих жизненных везений приглашение на работу в «Советский спорт» — всесоюзную газету — должно стоять на самом первом месте. И не за тот ли необдуманный отказ всю мою долгую дальнейшую жизнь меня обносили сколько-нибудь соблазнительными приглашениями? Причина для отказа в шестьдесят третьем году казалась мне тогда сама собой разумеющейся — в последний момент место в статусном отделе отдали другому, приезжему из Горького человеку, впоследствии заметному журналисту, а мне предложили послужить в каком-то полунаучном, полуметодическом… И я почувствовал обиду. Знай я тогда, сколько же обид и унижений предстоит мне из-за того, что не воспользовался я шансом попасть в заповедный штат в свои двадцать три года, не ударив для того палец о палец, — неужели бы стал фордыбачить?
Цех спортивных журналистов, как всякий профессиональный цех, не назовешь дружным, но посторонних (по собственному опыту знаю) он безжалостно отторгает — и всегда самого захудалого из своих предпочтет любому таланту, но со стороны… Начав регулярную работу в спортивной журналистике тридцать семь лет назад, я бы к сегодняшнему дню, возможно, занимал в ней прочное положение, был бы признан и наверняка считался бы сейчас уважаемым ветераном и без узнанных мною в старости проблем публиковался во множестве журнальчиков и газеток, намазывая хлеб маслом (пусть и вредным в моем возрасте), а на шестидесятилетие получил бы, может быть, в подарок футбольный мяч с автографами известных игроков…
Но не вполне уверен, что при таком жизненном раскладе я близко бы сошелся со Стрельцовым, в чью жизнь вошел, не предъявляя редакционного удостоверения.
Вообще-то, если совсем строго придерживаться фактов, то в минуту знакомства со Стрельцовым удостоверение журналистское у меня имелось. Но оно не требовалось, когда Валентин Иванов представил меня ему, хотя Кузьма и назвал контору, где я числился. По-моему, Эдуарду модная в тогдашней Москве аббревиатура АПН ничего не говорила.
Я бы стыдился тогдашнего стремления своего в АПН, не доставь мне пребывание в Агентстве печати Новости столько веселых минут, искренних привязанностей, радости от выпивок, от общения, от иллюзий дружбы и моряцкой спайки с теми, с кем бил баклуши. Кроме понятной суетности (центр города, широта знакомств, легкий журналистский хлеб и прочее), припоминаю в точности мотив, звавший меня в четырехэтажный особняк на Пушкинской, и обнаруживаю в нем и футбольную ноту.
В Коктебеле летом шестьдесят третьего — уже после практики на берегу Волги — я за новосветским вином разговорился о киевском «Динамо» с двумя корреспондентами АПН, совершавшими длительную командировку, показавшуюся мне крайне интересной. Они объехали чуть ли не всю Украину — и фотограф Валерий Шустов сделал огромное количество снимков, опубликованных во всех апээновских журналах, а пишущий журналист Алик Марьямов написал всего один очерк, который не только обошел эти же журналы, но был перепечатан и в областных изданиях. Он назывался «Внимание, Лобановский». На что футбольный обозреватель «Советского спорта» Георгий Радчук откликнулся газетной репликой «Внимание, пустословие». Радчук разбирался в футболе глубже, чем я и Марьямов вместе взятые. Но мне больше понравилось то, что написал Алик, — мы вскоре стали приятелями и оставались ими лет десять. Меня привлек бойкий слог, а не трезвомыслие специалиста. И я захотел в контору, где сотрудникам разрешают писать в таком стиле.
Сотрудник, покровительствовавший мне в «Советском спорте», отговаривал меня от АПН — пугая (и правильно пугая) безымянностью, ожидавшей тех, кто не печатается в газете, выходящей тиражом в несколько миллионов.
Но мне-то — не по летам легковерному и глупому — казалось, что слава ждет меня не иначе как в центре Москвы. И сама ко мне придет, неважно, где застав, — в ресторане ли ВТО или на скамейке бульвара.
На радостях, что стараниями новых приятелей, заручившихся, как мне кажется, и поддержкой Гали Брежневой, попал в АПН, я не торопился приступить к работе — подолгу простаивал на крыльце, наслаждаясь престижностью своей службы, брел от метро «Охотный ряд», опаздывая систематически к началу занятий. И в один из таких разов осознанного разгильдяйства я был защищен, спасен от нападок руководства редакцией своим начальником Авдеенко, которого знал с детства и которым потому был недоволен за придирки, выражаемые, правда, в исключительно деликатной форме не ущемляющих самолюбия намеков. Авдеенко отправил меня вместе с общественниками-комсомольцами в неведомое мне Мячково на торпедовскую дачу — выступить перед футболистами. В дальнейшем и сам Авдеенко стал обязательным участником тех поездок. Но тогда, когда мы ехали впервые, никто из нас понятия не имел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
Через своего местного приятеля я познакомился с одним из московских функционеров, отвечавших за школьный спорт, — Львом Ильиным. До получения должности в Спорткомитете тот Лева — гимнаст первого разряда и выпускник Инфизкульта — занимался гимнастикой с футболистами московского «Торпедо». Стрельцова он не застал, но очень интересовался жизнью Эдуарда — и тех, кто хорошо знал его, дотошно о нем расспрашивал. Кроме того, через Ильина я ближе познакомился с выездной редакцией «Советского спорта», возглавляемой Станиславом Токаревым, считавшимся первым пером газеты. Среди приехавших в бывший Сталинград журналистов оказался и выпускник нашего факультета — только-только начинавший работу в «Спорте» мастер-легкоатлет Толя Семичев, сын заместителя министра внешней торговли.
И по возвращении в Москву Семичев позвал меня продолжить студенческую практику у них в газете. Я пришел на улицу Архипова — и мне показалось, что этот спортивно-редакционный мир может стать и моим.
Теперь незачем скрывать, что мои знания о спорте из самой же газеты и были почерпнуты. И я их поспешил газете же и вернуть — я уловил интонацию, в которой писал редакционный первач Токарев, и следовал за ним. В футбольный раздел ходу не давали и самому Токареву — разделом заправляли Филатов с Мержановым и те, кто к ним примыкал. Но я на корреспонденции с футбола и не претендовал. Я чувствовал, что здесь бы потребовалось пристраиваться в затылок к вперед идущим, долго ходить в подмастерьях, чему я, начавший образовываться в театре, конечно, противился. И я без душевных мук занял вакансию обозревателя бокса — в качестве практиканта, разумеется. И вдруг мне предложили войти в штат редакции — перейти в университете на вечернее отделение, а работать в газете. Теперь я понимаю, что в кратчайшем перечне моих жизненных везений приглашение на работу в «Советский спорт» — всесоюзную газету — должно стоять на самом первом месте. И не за тот ли необдуманный отказ всю мою долгую дальнейшую жизнь меня обносили сколько-нибудь соблазнительными приглашениями? Причина для отказа в шестьдесят третьем году казалась мне тогда сама собой разумеющейся — в последний момент место в статусном отделе отдали другому, приезжему из Горького человеку, впоследствии заметному журналисту, а мне предложили послужить в каком-то полунаучном, полуметодическом… И я почувствовал обиду. Знай я тогда, сколько же обид и унижений предстоит мне из-за того, что не воспользовался я шансом попасть в заповедный штат в свои двадцать три года, не ударив для того палец о палец, — неужели бы стал фордыбачить?
Цех спортивных журналистов, как всякий профессиональный цех, не назовешь дружным, но посторонних (по собственному опыту знаю) он безжалостно отторгает — и всегда самого захудалого из своих предпочтет любому таланту, но со стороны… Начав регулярную работу в спортивной журналистике тридцать семь лет назад, я бы к сегодняшнему дню, возможно, занимал в ней прочное положение, был бы признан и наверняка считался бы сейчас уважаемым ветераном и без узнанных мною в старости проблем публиковался во множестве журнальчиков и газеток, намазывая хлеб маслом (пусть и вредным в моем возрасте), а на шестидесятилетие получил бы, может быть, в подарок футбольный мяч с автографами известных игроков…
Но не вполне уверен, что при таком жизненном раскладе я близко бы сошелся со Стрельцовым, в чью жизнь вошел, не предъявляя редакционного удостоверения.
Вообще-то, если совсем строго придерживаться фактов, то в минуту знакомства со Стрельцовым удостоверение журналистское у меня имелось. Но оно не требовалось, когда Валентин Иванов представил меня ему, хотя Кузьма и назвал контору, где я числился. По-моему, Эдуарду модная в тогдашней Москве аббревиатура АПН ничего не говорила.
Я бы стыдился тогдашнего стремления своего в АПН, не доставь мне пребывание в Агентстве печати Новости столько веселых минут, искренних привязанностей, радости от выпивок, от общения, от иллюзий дружбы и моряцкой спайки с теми, с кем бил баклуши. Кроме понятной суетности (центр города, широта знакомств, легкий журналистский хлеб и прочее), припоминаю в точности мотив, звавший меня в четырехэтажный особняк на Пушкинской, и обнаруживаю в нем и футбольную ноту.
В Коктебеле летом шестьдесят третьего — уже после практики на берегу Волги — я за новосветским вином разговорился о киевском «Динамо» с двумя корреспондентами АПН, совершавшими длительную командировку, показавшуюся мне крайне интересной. Они объехали чуть ли не всю Украину — и фотограф Валерий Шустов сделал огромное количество снимков, опубликованных во всех апээновских журналах, а пишущий журналист Алик Марьямов написал всего один очерк, который не только обошел эти же журналы, но был перепечатан и в областных изданиях. Он назывался «Внимание, Лобановский». На что футбольный обозреватель «Советского спорта» Георгий Радчук откликнулся газетной репликой «Внимание, пустословие». Радчук разбирался в футболе глубже, чем я и Марьямов вместе взятые. Но мне больше понравилось то, что написал Алик, — мы вскоре стали приятелями и оставались ими лет десять. Меня привлек бойкий слог, а не трезвомыслие специалиста. И я захотел в контору, где сотрудникам разрешают писать в таком стиле.
Сотрудник, покровительствовавший мне в «Советском спорте», отговаривал меня от АПН — пугая (и правильно пугая) безымянностью, ожидавшей тех, кто не печатается в газете, выходящей тиражом в несколько миллионов.
Но мне-то — не по летам легковерному и глупому — казалось, что слава ждет меня не иначе как в центре Москвы. И сама ко мне придет, неважно, где застав, — в ресторане ли ВТО или на скамейке бульвара.
На радостях, что стараниями новых приятелей, заручившихся, как мне кажется, и поддержкой Гали Брежневой, попал в АПН, я не торопился приступить к работе — подолгу простаивал на крыльце, наслаждаясь престижностью своей службы, брел от метро «Охотный ряд», опаздывая систематически к началу занятий. И в один из таких разов осознанного разгильдяйства я был защищен, спасен от нападок руководства редакцией своим начальником Авдеенко, которого знал с детства и которым потому был недоволен за придирки, выражаемые, правда, в исключительно деликатной форме не ущемляющих самолюбия намеков. Авдеенко отправил меня вместе с общественниками-комсомольцами в неведомое мне Мячково на торпедовскую дачу — выступить перед футболистами. В дальнейшем и сам Авдеенко стал обязательным участником тех поездок. Но тогда, когда мы ехали впервые, никто из нас понятия не имел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152