В ту осень, часто встречаясь с отдыхавшими торпедовцами, я увлекся не столько футболом, сколько футболистами. И сам себе в той системе отношений я нравлюсь мало. Превращение в околофутбольного человека — дело малопочетное, о чем я и тогда догадывался. Могу извинить себя профессиональным любопытством, но ведь я ничего, кроме заметок в АПН, тогда не писал. Бескорыстие в моем интересе, при желании, обнаружить можно — я же в футбольной прессе не сотрудничал и не собирался. Информация, поступавшая ко мне, могла быть использована в сугубо личных размышлениях — мало для кого тогда интересных. Да я ими и не очень делился — я оставался в своей компании, почти каждый в которой был знаком с футболистами в такой же степени, а то и большей. Я только начинал работать журналистом — и торпедовцы не могли не брать этого во внимание, относясь с большим интересом к моим более опытным и старшим приятелям. И все-таки не только, наверное, суетное и мелкое было в тогдашнем моем интересе к людям футбола. Что-то я находил для себя в том общении. Из какой-то осознанной неудовлетворенности тянулся к ним. И вряд ли случайно, что через столько лет именно я пишу именно об этом.
Я и сейчас немного жалею, что вел себя в давние годы как человек несерьезный и незатейливо праздный — занятые важным делом люди столько времени в компаниях футболистов не проводят. Но и с такой же точно огорчающей жестокостью понимаю, что во вполне респектабельном качестве я бы многого и не рассмотрел из того, что помогает мне сейчас восстанавливать картину исчезнувшей жизни вместе с населявшими ее людьми…
…Поздней осенью все того же казавшегося мне, двадцатичетырехлетнему, бесконечным года мы с Борисом Палычем Хреновым шли пешком в центр от Суворовского бульвара, точнее, из Дома журналистов, и решили (я, конечно, предложил) заглянуть еще и в ресторан ВТО.
В шуме, тесноте и, как мне видится из сегодняшней дали, тумане от сгустившихся винных паров Хренов — тот самый Хренов, который наглухо закрыл Симоняна в матче, где не справился со Стрельцовым Маслёнкин, — предложил выпить за скорейшее возвращение в строй Эдика. А может быть, мы и зашли только для того, чтобы выпить за его возвращение?
Хренов работал в «Торпедо» третьим тренером — занимался с дублем — и не наверняка, но мог и знать, что старший тренер обратился к начальству с просьбой разрешить играть Эдуарду, пообещав в случае благожелательного отношения к его просьбе в наступающем году выиграть первенство.
В одном из посланий «оттуда» Стрельцов сообщает Софье Фроловне: «Получил письмо от Витьки Марьенко…» Думаю, что Эдик был тронут — к самым близким друзьям он «Витьку» вряд ли мог относить. Да и занимали они в команде очень разное положение — и Марьенко вполне мог оказаться в стане завистников. Не оказался, что приятно… Какую, однако, карьеру сделал Виктор за время отсутствия Стрельцова! И поиграл еще: и за «Торпедо», и за — уж не помню точно — то ли «Шахтер», то ли Харьков, у Пономарева. И успел превратиться в тренера — стать Виктором Семеновичем. Привел за год работы в «Торпедо» команду к серебряным медалям. И вот с убедительными для начальства аргументами хлопочет за возвращение в команду Стрельцова.
…Точно помню, что нас, стоявших, как нам казалось, очень близко к «Торпедо», ни в какие хлопоты не посвящали — либо не хотели сглазить, либо боялись, что мы, какие-никакие, а представители прессы, где-нибудь преждевременно разболтаем о том, как и с кем ведутся переговоры. Насколько я понимаю, сразу после свержения Хрущева они возобновились с гораздо большей, чем раньше, активностью.
В качестве развлекательных, как бы теперь сказали, спонсоров всю нашу группу массовиков-затейников из АПН пригласили и на банкет в зиловском Дворце культуры, и на ужин в Мячково.
За Стрельцова хлопотали, но никто и не подумал пригласить его на застолье, посвященное награждению серебряными медалями. Правда, допускаю, что Аркадий Вольский — в свои тридцать два года он уже очень был искушен во власти, в политике и в поведении своем ничем не напоминал при голливудской внешности кондовых парторгов из фильмов на производственную тему, вполне европеизированный господин — сознательно не хотел вытаскивать раньше времени Эдика на люди, тем более на банкет, где выпивка могла спутать все карты тем, кто за Стрельцова ходатайствовал.
На торпедовском банкете я впервые близко увидел Льва Яшина — и он произвел на меня самое отрадное впечатление, подтвердив мою давнишнюю мысль, что оговорка в интервью (про омара под майонезом) совсем не случайна для него. И в образ партийного буки, навязываемый любителям футбола центральной печатью, Яшин не собирается вмещаться. Поднявшись с бокалом для тоста, он сразу же пошутил, что слово ему предоставили, когда уже трудно и на ногах стоять, и тем более говорить. Но держался он на ногах прямо и говорил очень естественно, не прибегая к принятым в таких случаях клише. И сил на продолжение выпивки у Льва Ивановича еще оставалось с избытком — после банкета он поехал на новоселье к Борису Батанову, который за четыре года дослужился до двухкомнатной квартиры.
Был на банкете и Анатолий Башашкин — игрок того ЦДКА, за который я болел в детстве. Он и против Стрельцова успел сыграть. В каком-то из матчей армейского клуба с «Торпедо» он не участвовал — смотрел с трибуны, — и кто-то из соседей по служебной ложе, желая сделать ему приятное, предположил, что будь Башашкин на поле, Стрельцу бы не поздоровилось. На что армейский стоппер сказал: «На Эдика таких, как я, и шестерых мало…» При том, что, напомню, Башашкин — олимпийский чемпион, играл в мельбурнском финале.
Представляя заслуженного армейского футболиста, Вольский сказал, что у них на автозаводе Башашкин — самая популярная фамилия. У любого магазина на прилежащих к ЗИЛу улицах только и слышишь вопрос: «Башашкиным будешь?» Центральный защитник выступал под третьим номером, а среднестатистический советский человек иначе как на троих не мог приобрести бутылку водки — больше, чем рублем, на выпивку мало кто в те давние времена располагал.

55
Наконец Аркадий Иванович Вольский осуществил тонко задуманную операцию.
Пробившись на прием к только что избранному Октябрьским пленумом ЦК генеральному секретарю, он, почувствовав, что настала подходящая минута, в разговоре о положении дел на ЗИЛе ввернул как бы между прочим фразу про опального футболиста…
Хрущева не было. Новый государь мог позволить себе популистский жест — причем чистосердечный: Стрельцова он любил, а что совсем недавно подписывал бумажку, говорящую о нежелательности Эдика, так кто же вспоминает такое человеку, пришедшему к власти? — И Брежнев увековечил себя в истории фразой, произнесенной с деланным недоумением:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152