Они, два специалиста-горняка, завербовались в концессионную фирму, которых в бывших российских землях было преизрядно, прошли полугодовой курс подготовки, продали всё своё недвижимое имущество и вылетели в Итиль-Уральскую республику. Был, конечно, риск, что, «окунувшись» в прошлое в этих местах, угодишь к диким башкирам или татарам, не присоединённым ещё к России, но с этим риском приходилось мириться. Они спешили и оказались правы: в первый же день в Екатеринбурге, едва распаковав вещи, Николай обнаружил себя голым среди каких-то убогих домишек: это был тот же Екатеринбург, но мая 1798 года.
И вот теперь, почти три года спустя, он — преуспевающий горнозаводчик, умеющий будто волшебством открывать залежи различных руд, друг президента Берг-коллегии, завсегдатай светских салонов и, общепризнанно, самый завидный жених столицы — шёл по Невскому проспекту, и лёгкая улыбка играла на его губах. На эту ночь, с 11 на 12 марта 1801 года, намечен государственный переворот и убийство императора Павла, и он — поимённо зная всех участников заговора, а ход событий этой ночи помня по минутам — был уверен, что сможет спасти императора, изменив судьбу России и мира.
Село Плосково-Рождествено, 6-25 июня 1934 года
Стас проснулся, но глаза открывать не спешил. Такой славный запах заполнил его ноздри, что можно было с этим подождать. Благо роспись храма окончена. Зима на носу. Время роздыха честному крестьянину. А запах был замечателен не только тем, что в нём отсутствовали напоминания об онучах, прелой овчине и скотине, топочущейся в сенцах, но и тем, что в нём была сладость печева.
Объяснение могло быть одно-единственное: любезная Алёнушка вернулась из Москвы раньше времени и, пока он спал, проветрила горницу, неслышно развела огонь в печи и испекла нечто бесподобное — судя по запаху-то. А он-то спит! Так можно проспать и Царствие Небесное. И есть охота едва не до дрожи. Умаялся давеча, что ли, зело сильно, Богоматерь малюя и домой возвращаясь…
И тут в голове его сверкнуло: стоп! Не возвращался он вчера домой! И — этот шаг назад, когда внутренность храма вдруг перевернулась перед ним, и миг полёта, отложившийся в памяти…
Открыв глаза, Стас резко сел на лавке и обхватил колени руками. В избе было столько света, что он тут же зажмурился. Потом опять открыл глаза, осторожно, и оторопело увидел, что это никакая не изба, а огромная незнакомая горница с высоченными потолками и окном, в которое можно выйти не нагибаясь. В окно вставлено настоящее стекло, стены не бревенчатые, как в его избе, а гладкие да ровные, и оклеены бумагой с узорьем. А на тумбочке — тарелка с румяными хлебами, издающими чарующий аромат. И книги, книги стопкой! И лампа настольная, электрическая!
Электрическая?
Сам он сидел на лавке в одних подштанниках, а поверх тюфяка постелена была прекрасная белая простыня, такая, какую видел он за последние семнадцать лет лишь однажды — когда падчерице Дарье приданое готовили. Такая же белая простыня сползла с его голых ног. Стас схватил её за край и прикрылся: негоже взрослому мужчине являть миру в незнакомом месте свою наготу.
Но только ноги его были отчего-то тонковаты! Да и руки… Разум ещё не понял, но душа — душа знала. Но вот и разум колыхнула паника: «Я вернулся в детство! Господи, помилуй! Не дай ума лишиться! Где я? Куда подевалось всё то?.. А если детство — что оно, какое?» Давний смутный сон, о котором он в последние годы даже не вспоминал, стал явью, ожил во плоти, запахе и цвете. Практика… Реальное училище… Что было сном — то или это?
И вдруг он окончательно прозрел: сном было то. И там он помер, сверзившись с лесов. А раз так, значит, больше ему никогда не приголубить Алёнушку, не поговорить душевно с отцом Афиногеном, не высказаться важно на мирском сходе, не пройтись, выпив водки, с деревенскими мужами в серьёзном хороводе: как бы ни были похожи на рай эта горница и это его «детство», но — ни-ког-да. И будто застыло всё внутри, свело в горле, защипало в глазах. Он зажмурился, завыл сквозь зубы и, не выдержав, уткнувшись лицом в белые простыни, тяжело зарыдал.
Отворилась дверь, вошла незнакомая ему девица, одетая в тканое платье с набивным рисунком.
— Ну вот, опять плачете, барин, — сказала она, жалеючи. — А я шанюжек испекла, как обещала… — И, убедившись, что их никто не слышит, шепнула: — Я ведь в ночь их принесла… А ты уж спал.
Она присела рядом со Стасом на краешек лавки, погладила его по спине и повела свой разговор дальше, говоря ему то «вы», то «ты».
— Так крепко спал, что добудиться не могла. Решила, пусть спит. А вы не больны ли? — Она приложила руку к его лбу. — Нет вроде…
Стас при её появлении мигом проглотил рыдания, сел, и сидел теперь выпрямившись, закутав тощие ноги в простыню, спокойно глядя в какую-то точку на обоях. Только внутри ещё колотилась боль потери.
— Ну, миленький, — продолжала говорить девица, гладя его по спине. — Не плачь больше. Понимаю, в первый раз от матушки так далеко уехал, один… Тут ещё всякие дураки неумные пристают… Но надо держать себя в руках. Ты же мужчина, кавалер… Жениться уже можешь. Жена тебе ребятишек родит. Будешь их воспитывать, чтобы они не плакали никогда.
— Нет, — крепко вытерев лицо ладонью, сказал Стас.
— Что «нет», миленький?
— Не женюся я…
— Это почему же? Все женятся.
— Я женатый.
— Вот как? — округлила глаза незнакомка. — И где же твоя жена?
— В Москве…
— Что же она там делает без тебя?
— Дочь нашу замуж выдаёт.
— А-а! — сказала девушка. — Ну ладно, ты одевайся да отдохни малость. А я пока пойду по делам. Хорошо?
Стас кивнул и вскоре остался один. Не сразу решился он встать на пол, покрытый чем-то коричневым и блестящим, затем откуда-то из глубин пришло воспоминание, что пол всего-навсего покрашен масляной краской, и тогда он встал и натянул на себя чудного вида портки с карманами и пуговицами напротив причинного места. Не без опаски подойдя к окну, глянул и увидел широкую деревенскую улицу, уходящую вдаль — к реке, догадался он.
Дома были крыты не соломой, а черепицей, везде виднелись печные трубы, был даже один дом в два этажа, с радиоантенной на крыше. В палисадниках, огороженных заборами — к чему он тоже не привык, — росли цветы. А на одном из дворов он сквозь зелень узрел такое, что чуть не зажмурился: выстроенный из струганых досок нужник! Там, где он прожил семнадцать лет, такого не было и в помине — если бы кто затеял тратить доски на чепуху, его бы засмеяли. Обходились шалашиком, а то и просто под забор приседали. А в Николине оправлялись прямо на огородную грядку и мучились глистами, серость.
Возле одного из домов стояло странное сооружение, в котором он после некоторого напряжения ума опознал мотоцикл с коляской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
И вот теперь, почти три года спустя, он — преуспевающий горнозаводчик, умеющий будто волшебством открывать залежи различных руд, друг президента Берг-коллегии, завсегдатай светских салонов и, общепризнанно, самый завидный жених столицы — шёл по Невскому проспекту, и лёгкая улыбка играла на его губах. На эту ночь, с 11 на 12 марта 1801 года, намечен государственный переворот и убийство императора Павла, и он — поимённо зная всех участников заговора, а ход событий этой ночи помня по минутам — был уверен, что сможет спасти императора, изменив судьбу России и мира.
Село Плосково-Рождествено, 6-25 июня 1934 года
Стас проснулся, но глаза открывать не спешил. Такой славный запах заполнил его ноздри, что можно было с этим подождать. Благо роспись храма окончена. Зима на носу. Время роздыха честному крестьянину. А запах был замечателен не только тем, что в нём отсутствовали напоминания об онучах, прелой овчине и скотине, топочущейся в сенцах, но и тем, что в нём была сладость печева.
Объяснение могло быть одно-единственное: любезная Алёнушка вернулась из Москвы раньше времени и, пока он спал, проветрила горницу, неслышно развела огонь в печи и испекла нечто бесподобное — судя по запаху-то. А он-то спит! Так можно проспать и Царствие Небесное. И есть охота едва не до дрожи. Умаялся давеча, что ли, зело сильно, Богоматерь малюя и домой возвращаясь…
И тут в голове его сверкнуло: стоп! Не возвращался он вчера домой! И — этот шаг назад, когда внутренность храма вдруг перевернулась перед ним, и миг полёта, отложившийся в памяти…
Открыв глаза, Стас резко сел на лавке и обхватил колени руками. В избе было столько света, что он тут же зажмурился. Потом опять открыл глаза, осторожно, и оторопело увидел, что это никакая не изба, а огромная незнакомая горница с высоченными потолками и окном, в которое можно выйти не нагибаясь. В окно вставлено настоящее стекло, стены не бревенчатые, как в его избе, а гладкие да ровные, и оклеены бумагой с узорьем. А на тумбочке — тарелка с румяными хлебами, издающими чарующий аромат. И книги, книги стопкой! И лампа настольная, электрическая!
Электрическая?
Сам он сидел на лавке в одних подштанниках, а поверх тюфяка постелена была прекрасная белая простыня, такая, какую видел он за последние семнадцать лет лишь однажды — когда падчерице Дарье приданое готовили. Такая же белая простыня сползла с его голых ног. Стас схватил её за край и прикрылся: негоже взрослому мужчине являть миру в незнакомом месте свою наготу.
Но только ноги его были отчего-то тонковаты! Да и руки… Разум ещё не понял, но душа — душа знала. Но вот и разум колыхнула паника: «Я вернулся в детство! Господи, помилуй! Не дай ума лишиться! Где я? Куда подевалось всё то?.. А если детство — что оно, какое?» Давний смутный сон, о котором он в последние годы даже не вспоминал, стал явью, ожил во плоти, запахе и цвете. Практика… Реальное училище… Что было сном — то или это?
И вдруг он окончательно прозрел: сном было то. И там он помер, сверзившись с лесов. А раз так, значит, больше ему никогда не приголубить Алёнушку, не поговорить душевно с отцом Афиногеном, не высказаться важно на мирском сходе, не пройтись, выпив водки, с деревенскими мужами в серьёзном хороводе: как бы ни были похожи на рай эта горница и это его «детство», но — ни-ког-да. И будто застыло всё внутри, свело в горле, защипало в глазах. Он зажмурился, завыл сквозь зубы и, не выдержав, уткнувшись лицом в белые простыни, тяжело зарыдал.
Отворилась дверь, вошла незнакомая ему девица, одетая в тканое платье с набивным рисунком.
— Ну вот, опять плачете, барин, — сказала она, жалеючи. — А я шанюжек испекла, как обещала… — И, убедившись, что их никто не слышит, шепнула: — Я ведь в ночь их принесла… А ты уж спал.
Она присела рядом со Стасом на краешек лавки, погладила его по спине и повела свой разговор дальше, говоря ему то «вы», то «ты».
— Так крепко спал, что добудиться не могла. Решила, пусть спит. А вы не больны ли? — Она приложила руку к его лбу. — Нет вроде…
Стас при её появлении мигом проглотил рыдания, сел, и сидел теперь выпрямившись, закутав тощие ноги в простыню, спокойно глядя в какую-то точку на обоях. Только внутри ещё колотилась боль потери.
— Ну, миленький, — продолжала говорить девица, гладя его по спине. — Не плачь больше. Понимаю, в первый раз от матушки так далеко уехал, один… Тут ещё всякие дураки неумные пристают… Но надо держать себя в руках. Ты же мужчина, кавалер… Жениться уже можешь. Жена тебе ребятишек родит. Будешь их воспитывать, чтобы они не плакали никогда.
— Нет, — крепко вытерев лицо ладонью, сказал Стас.
— Что «нет», миленький?
— Не женюся я…
— Это почему же? Все женятся.
— Я женатый.
— Вот как? — округлила глаза незнакомка. — И где же твоя жена?
— В Москве…
— Что же она там делает без тебя?
— Дочь нашу замуж выдаёт.
— А-а! — сказала девушка. — Ну ладно, ты одевайся да отдохни малость. А я пока пойду по делам. Хорошо?
Стас кивнул и вскоре остался один. Не сразу решился он встать на пол, покрытый чем-то коричневым и блестящим, затем откуда-то из глубин пришло воспоминание, что пол всего-навсего покрашен масляной краской, и тогда он встал и натянул на себя чудного вида портки с карманами и пуговицами напротив причинного места. Не без опаски подойдя к окну, глянул и увидел широкую деревенскую улицу, уходящую вдаль — к реке, догадался он.
Дома были крыты не соломой, а черепицей, везде виднелись печные трубы, был даже один дом в два этажа, с радиоантенной на крыше. В палисадниках, огороженных заборами — к чему он тоже не привык, — росли цветы. А на одном из дворов он сквозь зелень узрел такое, что чуть не зажмурился: выстроенный из струганых досок нужник! Там, где он прожил семнадцать лет, такого не было и в помине — если бы кто затеял тратить доски на чепуху, его бы засмеяли. Обходились шалашиком, а то и просто под забор приседали. А в Николине оправлялись прямо на огородную грядку и мучились глистами, серость.
Возле одного из домов стояло странное сооружение, в котором он после некоторого напряжения ума опознал мотоцикл с коляской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121