Кстати, у тебя английский, немецкий, испанский и?..
— Итальянский. А вы уверены, что я годен для подобной работы?
— Не валяй ваньку, майор! Твой послужной список от рождения твоих дедов и прадедов наши люди под микроскопом изучили. Если ты не пригоден, то тогда кто?
— Ха! — ухмыляется Сарматов. — Как же они проглядели, что я внук казачьего есаула, участника гражданской... с той стороны?
— И полного георгиевского кавалера при этом, — в тон ему подхватывает грузный, — который троих сыновей отдал на Отечественную, а четвертого, отца твоего, значит, — на корейскую. Тебя же, внука своего единственного, в нежном возрасте в суворовское училище определил.
Грузный замолкает и задумчиво говорит, но уже не обращаясь к Сарматову, а будто бы споря с кем-то:
— Шалите, ребята!.. Россия будет Россией, потому что такие есаулы и нижние чины в ней всегда найдутся! — Подняв на Сарматова посуровевшие глаза, он добавляет: — Тебе у нас служить придется напрямую ей, родимой. Ну, что, продолжать тебя убеждать или хватит уже?
— Не стоит, товарищ генерал-лейтенант! — чеканит Сарматов.
— Вспомнил, сукин сын! — смеется тот. — Я, грешным делом, стал думать: может, ему и впрямь в сельве память отшибло! Но не забывай, что умение забывать навсегда относится к специфике твоей будущей работы, — говорит он и протягивает Сарматову блокнот и ручку. — Пиши фамилии тех, кого хочешь забрать с собой. Тех, у кого дети, лучше не трогай.
Написав в блокнот несколько фамилий, Сарматов возвращает блокнот со словами:
— Четверо... Трое — офицеры, один сержант. Но каждый из них должен решать сам, без принуждения...
— Это я тебе обещаю! — пряча блокнот, говорит генерал и, с любопытством оглядев Сарматова, произносит официальным тоном: — Значит, так, майор, отныне вам придется быть осмотрительнее в связях... Лучше, чтобы о них мы узнавали от вас.
— Это тоже относится к специфике моей новой работы? — интересуется Сарматов.
— Да, — коротко отвечает грузный.
— Вы имеете в виду...
— Голова садовая, ты хоть знаешь, кто она? — поняв его с полуслова, говорит грузный.
— Во время переливания крови несколько неудобно выяснять биографию донора.
— И в постели неудобно? — ухмыляется грузный.
— В постели тем более, — без тени смущения отвечает Сарматов.
— Ладно, все равно завтра все закончится, — устало говорит гость.
— Почему? — мгновенно настораживается Сарматов.
— Потому что завтра вы улетаете в Москву, но она на «Боинге», в первом классе, а ты — на транспортном ИЛе, улавливаешь разницу?..
— Каждый едет в своем классе?..
— Вот именно, майор, каждый в своем!
* * *
Под вечер со стороны океана снова приходит тропический ливень с грозой.
Прибрежные пальмы качаются, клонятся к земле, ясно контурируясь в частых вспышках ярких молний, полосующих небо над океаном, по которому несутся к берегу и с грохотом разбиваются о него гигантские черные волны.
Сарматов стоит у окна, не в силах оторваться от разбушевавшейся стихии. Он вздрагивает, когда его шею обвивают горячие, ласковые женские руки. Рита прижимается щекой к его щеке и устремляет свой взгляд туда, куда смотрит он.
— «Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит...», — вдруг тихо говорит она. — Классики всегда точны, не правда ли, Игорь?
Он отворачивается от окна и, притянув ее к себе, начинает покрывать поцелуями ее плечи, шею, лицо. Потом отстраняется и пристально смотрит в ее кажущиеся в сумерках черными глаза — в них отражаются полосующие небо молнии.
— Сказка кончилась, Афродита-Рита, завтра я улетаю в Москву! — говорит он, наконец оторвавшись от нее.
— Знаю! — кивает она. — Увидела того с вертолета и поняла. Но у нас еще есть последняя ночь, и никто не сможет отобрать ее.
Их тела сплетаются в единое целое. Будто разбуженная буйством природы за окном, их страсть вспыхивает с такой же неистовой силой...
Когда первые сполохи занимающегося утра заглядывают в окно комнаты, она, не стесняясь своей наготы, подходит к двери, ведущей на веранду, и распахивает ее. Гроза, ярившаяся всю ночь, прекратилась, лишь глухие стоны грома приходят откуда-то из сельвы да капли, падающие с крыши веранды, отбивают монотонный, печальный ритм.
— Ты любишь меня? — спрашивает он.
Она садится на кровать и качает головой:
— Таких, как ты, мой Сармат... Таких не любят. К счастью или к несчастью моему, в таких сгорают... Да только все равно ведь ты меня не позовешь. У тебя война — твоя любимая, вместо женщины. «Наши жены — пушки заряжены»! Так? Ты небось лежишь со мной, а сам думаешь: «Навязалась на мою шею, поганка!» Молчи, молчи, знаю, что не права. И права в то же время! — Она смотрела на него огромными глазами, из которых уже готовы были брызнуть слезы. — И не зови, не надо, набиваться не буду. Ведь мне же, как каждой бабе, дом нужен, семья, дети. Так что моя дорожка определена.
— Что значит определена? — глухо спрашивает он, может быть, впервые в жизни не зная, что делать, что сказать.
Она отворачивается, плечи ее вздрагивают от беззвучных рыданий.
— Ох, Игорь, я же замужем. Он служит в ведомстве вроде твоего.
«Сам я, конечно, в войне не участвовал, но был ранен...», — вспоминает вдруг Сарматов слова незабвенного капитана Бардака, что гонял его в учебке. «Если баба замужем — отвали», — вспоминает он еще, тоже из курсантских времен.
И пока он мучился, не зная, что должен сказать, она вдруг склонилась над ним и, глядя прямо в глаза, торжественно, как на суде, сказала:
— Что бы ни случилось с нами, помни — мы с тобой одной крови. Одной — помни!
Восточный Афганистан
5 июня 1988 г.
Закатное солнце через ветви маскировки проникает в пещеру, заполненную густым мужицким храпом. Первым просыпается американец, прикованный здоровой рукой к Сарматову. Приподнявшись на локте, пытается пошевелить больной рукой. После немалого усилия рука приподнимается до уровня плеча. Американец дергает Сарматова. Тот вскакивает как ужаленный и хватается за автомат. Американец улыбается во весь рот и кивает подбородком на стену пещеры, на которой в луче красного закатного солнца пляшет тень его руки с растопыренными шевелящимися пальцами.
— Майор, похоже, мои дела не безнадежны! — восклицает он. — Я начал чувствовать пальцы!
— Похоже! — облегченно басит Сарматов и срывает с его плеча повязку. — И рана сухой коркой покрылась... Знали мои предки толк в этом деле!..
— Готов это признать! — улыбается американец и вновь с удовольствием шевелит пальцами. — Русские говорят: до свадьбы заживет, да?
— А ты что, не женат? — спрашивает Сарматов, накладывая на рану тампон и пластырь.
— Женат! Штат Оклахома! — с готовностью отвечает американец. — У меня есть жена, сын Ден и дочь Джулия. А у тебя есть жена?
— Жена? — переспрашивает Сарматов и ловит на себе пронзительный взгляд сидящего неподалеку Савелова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Итальянский. А вы уверены, что я годен для подобной работы?
— Не валяй ваньку, майор! Твой послужной список от рождения твоих дедов и прадедов наши люди под микроскопом изучили. Если ты не пригоден, то тогда кто?
— Ха! — ухмыляется Сарматов. — Как же они проглядели, что я внук казачьего есаула, участника гражданской... с той стороны?
— И полного георгиевского кавалера при этом, — в тон ему подхватывает грузный, — который троих сыновей отдал на Отечественную, а четвертого, отца твоего, значит, — на корейскую. Тебя же, внука своего единственного, в нежном возрасте в суворовское училище определил.
Грузный замолкает и задумчиво говорит, но уже не обращаясь к Сарматову, а будто бы споря с кем-то:
— Шалите, ребята!.. Россия будет Россией, потому что такие есаулы и нижние чины в ней всегда найдутся! — Подняв на Сарматова посуровевшие глаза, он добавляет: — Тебе у нас служить придется напрямую ей, родимой. Ну, что, продолжать тебя убеждать или хватит уже?
— Не стоит, товарищ генерал-лейтенант! — чеканит Сарматов.
— Вспомнил, сукин сын! — смеется тот. — Я, грешным делом, стал думать: может, ему и впрямь в сельве память отшибло! Но не забывай, что умение забывать навсегда относится к специфике твоей будущей работы, — говорит он и протягивает Сарматову блокнот и ручку. — Пиши фамилии тех, кого хочешь забрать с собой. Тех, у кого дети, лучше не трогай.
Написав в блокнот несколько фамилий, Сарматов возвращает блокнот со словами:
— Четверо... Трое — офицеры, один сержант. Но каждый из них должен решать сам, без принуждения...
— Это я тебе обещаю! — пряча блокнот, говорит генерал и, с любопытством оглядев Сарматова, произносит официальным тоном: — Значит, так, майор, отныне вам придется быть осмотрительнее в связях... Лучше, чтобы о них мы узнавали от вас.
— Это тоже относится к специфике моей новой работы? — интересуется Сарматов.
— Да, — коротко отвечает грузный.
— Вы имеете в виду...
— Голова садовая, ты хоть знаешь, кто она? — поняв его с полуслова, говорит грузный.
— Во время переливания крови несколько неудобно выяснять биографию донора.
— И в постели неудобно? — ухмыляется грузный.
— В постели тем более, — без тени смущения отвечает Сарматов.
— Ладно, все равно завтра все закончится, — устало говорит гость.
— Почему? — мгновенно настораживается Сарматов.
— Потому что завтра вы улетаете в Москву, но она на «Боинге», в первом классе, а ты — на транспортном ИЛе, улавливаешь разницу?..
— Каждый едет в своем классе?..
— Вот именно, майор, каждый в своем!
* * *
Под вечер со стороны океана снова приходит тропический ливень с грозой.
Прибрежные пальмы качаются, клонятся к земле, ясно контурируясь в частых вспышках ярких молний, полосующих небо над океаном, по которому несутся к берегу и с грохотом разбиваются о него гигантские черные волны.
Сарматов стоит у окна, не в силах оторваться от разбушевавшейся стихии. Он вздрагивает, когда его шею обвивают горячие, ласковые женские руки. Рита прижимается щекой к его щеке и устремляет свой взгляд туда, куда смотрит он.
— «Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит...», — вдруг тихо говорит она. — Классики всегда точны, не правда ли, Игорь?
Он отворачивается от окна и, притянув ее к себе, начинает покрывать поцелуями ее плечи, шею, лицо. Потом отстраняется и пристально смотрит в ее кажущиеся в сумерках черными глаза — в них отражаются полосующие небо молнии.
— Сказка кончилась, Афродита-Рита, завтра я улетаю в Москву! — говорит он, наконец оторвавшись от нее.
— Знаю! — кивает она. — Увидела того с вертолета и поняла. Но у нас еще есть последняя ночь, и никто не сможет отобрать ее.
Их тела сплетаются в единое целое. Будто разбуженная буйством природы за окном, их страсть вспыхивает с такой же неистовой силой...
Когда первые сполохи занимающегося утра заглядывают в окно комнаты, она, не стесняясь своей наготы, подходит к двери, ведущей на веранду, и распахивает ее. Гроза, ярившаяся всю ночь, прекратилась, лишь глухие стоны грома приходят откуда-то из сельвы да капли, падающие с крыши веранды, отбивают монотонный, печальный ритм.
— Ты любишь меня? — спрашивает он.
Она садится на кровать и качает головой:
— Таких, как ты, мой Сармат... Таких не любят. К счастью или к несчастью моему, в таких сгорают... Да только все равно ведь ты меня не позовешь. У тебя война — твоя любимая, вместо женщины. «Наши жены — пушки заряжены»! Так? Ты небось лежишь со мной, а сам думаешь: «Навязалась на мою шею, поганка!» Молчи, молчи, знаю, что не права. И права в то же время! — Она смотрела на него огромными глазами, из которых уже готовы были брызнуть слезы. — И не зови, не надо, набиваться не буду. Ведь мне же, как каждой бабе, дом нужен, семья, дети. Так что моя дорожка определена.
— Что значит определена? — глухо спрашивает он, может быть, впервые в жизни не зная, что делать, что сказать.
Она отворачивается, плечи ее вздрагивают от беззвучных рыданий.
— Ох, Игорь, я же замужем. Он служит в ведомстве вроде твоего.
«Сам я, конечно, в войне не участвовал, но был ранен...», — вспоминает вдруг Сарматов слова незабвенного капитана Бардака, что гонял его в учебке. «Если баба замужем — отвали», — вспоминает он еще, тоже из курсантских времен.
И пока он мучился, не зная, что должен сказать, она вдруг склонилась над ним и, глядя прямо в глаза, торжественно, как на суде, сказала:
— Что бы ни случилось с нами, помни — мы с тобой одной крови. Одной — помни!
Восточный Афганистан
5 июня 1988 г.
Закатное солнце через ветви маскировки проникает в пещеру, заполненную густым мужицким храпом. Первым просыпается американец, прикованный здоровой рукой к Сарматову. Приподнявшись на локте, пытается пошевелить больной рукой. После немалого усилия рука приподнимается до уровня плеча. Американец дергает Сарматова. Тот вскакивает как ужаленный и хватается за автомат. Американец улыбается во весь рот и кивает подбородком на стену пещеры, на которой в луче красного закатного солнца пляшет тень его руки с растопыренными шевелящимися пальцами.
— Майор, похоже, мои дела не безнадежны! — восклицает он. — Я начал чувствовать пальцы!
— Похоже! — облегченно басит Сарматов и срывает с его плеча повязку. — И рана сухой коркой покрылась... Знали мои предки толк в этом деле!..
— Готов это признать! — улыбается американец и вновь с удовольствием шевелит пальцами. — Русские говорят: до свадьбы заживет, да?
— А ты что, не женат? — спрашивает Сарматов, накладывая на рану тампон и пластырь.
— Женат! Штат Оклахома! — с готовностью отвечает американец. — У меня есть жена, сын Ден и дочь Джулия. А у тебя есть жена?
— Жена? — переспрашивает Сарматов и ловит на себе пронзительный взгляд сидящего неподалеку Савелова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47