Старый отставник морочит голову громадному количеству молодых натасканных людей. Из этого можно сделать косвенный вывод, что если уж Дед спланировал покушение, то разработал его так, что все эти многочисленные спецслужбы однозначно остаются с носом. Если старика не остановит Док — его никто не остановит.
Еще Док подумал, что хорошо было бы посовещаться с Пастухом. Тот всегда умел найти единственно правильное решение. А то теперь вот какая ерунда получается: маршрут папы сейчас, конечно, изменят. Папу поволокут в самый центр, в готический собор. Спецслужбы как раз расслабятся — ведь для того, чтобы им расслабиться, маршрут и меняется. Получается, что у Деда достаточно много шансов не только стрельнуть в папу, но и скрыться после выстрела. И тут Дока осенило. А что, если Николай Иванович только и ждал момента, когда противник, опасаясь его выхода, изменит маршрут. Правда, это только в том случае, если Дед знал, что спецслужбам известно о готовящемся покушении. А он мог об этом лишь предполагать, так как приказ шел через ненадежную Ларису. Так куда потащат папу вместо церкви святого Юра? Конечно же в катедральный! А там папашку уже ждет дедушка! Вот ведь здорово. Так что же это получается? По-настоящему рискуют только они — Пастух, Боцман и сам Док? Ну, Док вроде бы поменьше. А вот Пастух с Боцманом только тем и занимаются, что светятся. Хорошо еще, что Артиста с Бородой куда-то сплавили. Выходит, лучше всего было бы всем нашим смыться куда подальше, а Дед, что ж, пусть себе покушается, его проблемы, раз он так славно все распланировал. Остается только дать знак ребятам, что все о'кей, что они могут линять куда подальше.
Когда папа восстал ото сна, аббат Мартин был уже на боевом посту. Он присутствовал при погрузке Иоанна Павла в папамобиль, шел рядом. На этот раз папу грузили крайне оперативно, несколько монахов-иезуитов плотно блокировали его своими спинами от толпы. Всех, даже ксендзов, оттеснили в сторонку. Аббат Мартин только потому и оказался сам в группе блокирующих, что сам был иезуитом. Суровые монахи молча посторонились, впуская его в кольцо. Но, даже будучи занят таким важным делом, как прикрытие папской особы, аббат все же успел сделать еще одно важное, хоть и незаметное дело. Если бы кто-то пристально наблюдал за ним со стороны, то мог бы заметить, что патер, словно бы узнав кого-то в толпе паломников, улыбнулся этому узнанному как-то странно-многозначительно. Он даже будто бы беззвучно проговорил какое-то слово с тем расчетом, чтобы тот, кому это слово предназначалось, мог прочесть его смысл по губам. Немое слово сопровождалось кратким, скупым, едва заметным, но жестким жестом. Если бы наблюдатель знал русский язык, он, возможно, смог бы прочесть по губам аббата это слово. Это слово было «отбой». Догадливый наблюдатель мог бы понять, что и жест дублировал это же слово «отбой». Впрочем, все это мог заметить только крайне наблюдательный человек.
* * *
Кардинал Ружичковский был встревожен. Спецслужбы изменили программу, а просто так они бы этого делать не стали. Кардинал принял и собственные меры. Все братья иезуиты, какие только были в городе, были стянуты к катедральному костелу. Были и в рясах, и в подрясниками гражданские. На сами спецслужбы кардинал не слишком надеялся. Раз они пошли на изменение маршрута, значит, источник опасности не устранен и они этим изменением всего-навсего упрощают работу себе. А если кто-то упростил себе работу, то после этого он обычно расслабляется. А вот ему, кардиналу, расслабляться теперь никак нельзя, его внимание должно удвоиться, нет, утроиться и даже удесятериться.
В костеле было вроде бы и людно, но значительную часть присутствующих составляли католические священники и монахи. Многие из них были иезуитами. Кардинал Амвросий Ружичковский был вытянут в струнку, как серна, почуявшая опасность. Не успокаивало его даже обилие в храме собственных агентов. Проклятые эсбэушники маршрут изменили, но об источнике опасности не сказали ни слова. Понятное дело, чего-то где-то напортачили, а то и сами же нахимичили и теперь, по обыкновению всех спецслужб, играют в молчанку. Не успокаивал и хорал, мастерски исполняемый на органе молодым, но очень перспективным органистом, гордостью Львовского кантора. Не успокаивало даже то, что на входе в собор стояли двое самых расторопных братьев иезуитов и тщательнейшим образом проверяли всех входящих на взрывчатку и металл. Но как можно быть спокойным, когда не знаешь, откуда ждать удара, а в то же время знаешь, что удар готовится? Было только одно обстоятельство, которое странным образом действовало на кардинала успокаивающе. Сам кардинал не мог даже понять, почему этот фактор казался ему решающим в сегодняшней непростой ситуации. Может быть, только потому, что любому человеку хочется хоть на что-то опереться, когда все опоры вылетают из-под ног. В трех шагах от кардинала и в пяти от папы стоял на этот раз почему-то суровый и как бы погруженный в себя странный аббат Мартин. Аббат не мог быть в курсе текущих событий — кардинал хотел было поделиться со своим новым другом своими тревогами, но не успел. Едва папа при помощи прислуживающих монахов был пристроен в папамобиль и едва машина тронулась прочь с патриаршего подворья, Мартин неожиданно исчез. И когда папу только ввезли в катедру, аббата тоже не было. Появился он позже, сумрачный, озабоченный, легко проскользнул сквозь толпу, набившуюся в собор. Монахи, уже привыкшие к нему, привычно расцепили кольцо, и вот он занял свое место в свите и стоит, думает о чем-то.
Стандартная процедура кардинальской исповеди только что закончилась. В исповедальнях сидели кардиналы из Ватикана, а местное и приезжее духовенство у них исповедовалось. Кардинал Ружичковский тоже поучаствовал в этом обряде — чисто формально, исповедал только одного ксендза. Правда, довольно странного. Везло что-то в последнее время кардиналу на странных патеров. Священник был пожилой, приехал, по его словам, из Австрии, из Линца. В то же время он говорил на прекрасном немецком баварского диалекта, а никак не на австрийском. Ружичковский, став в последнее время, точнее, в последние часы обостренно подозрительным, спросил старца об этом. Но тот, не задумываясь, ответил, что его преосвященство конечно же прав. Что он, отец Себастьян Браун, действительно родился и провел юность в Пассау, как раз между Мюнхеном и Линцем. Но его семья всегда была католической и тяготилась протестантским окружением. А когда началась война, они переселились в Австрию, где Браун и стал священником. Таким образом, все было толково и убедительно, к старику патеру претензий быть не могло. И дальнейшая исповедь пошла как по маслу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Еще Док подумал, что хорошо было бы посовещаться с Пастухом. Тот всегда умел найти единственно правильное решение. А то теперь вот какая ерунда получается: маршрут папы сейчас, конечно, изменят. Папу поволокут в самый центр, в готический собор. Спецслужбы как раз расслабятся — ведь для того, чтобы им расслабиться, маршрут и меняется. Получается, что у Деда достаточно много шансов не только стрельнуть в папу, но и скрыться после выстрела. И тут Дока осенило. А что, если Николай Иванович только и ждал момента, когда противник, опасаясь его выхода, изменит маршрут. Правда, это только в том случае, если Дед знал, что спецслужбам известно о готовящемся покушении. А он мог об этом лишь предполагать, так как приказ шел через ненадежную Ларису. Так куда потащат папу вместо церкви святого Юра? Конечно же в катедральный! А там папашку уже ждет дедушка! Вот ведь здорово. Так что же это получается? По-настоящему рискуют только они — Пастух, Боцман и сам Док? Ну, Док вроде бы поменьше. А вот Пастух с Боцманом только тем и занимаются, что светятся. Хорошо еще, что Артиста с Бородой куда-то сплавили. Выходит, лучше всего было бы всем нашим смыться куда подальше, а Дед, что ж, пусть себе покушается, его проблемы, раз он так славно все распланировал. Остается только дать знак ребятам, что все о'кей, что они могут линять куда подальше.
Когда папа восстал ото сна, аббат Мартин был уже на боевом посту. Он присутствовал при погрузке Иоанна Павла в папамобиль, шел рядом. На этот раз папу грузили крайне оперативно, несколько монахов-иезуитов плотно блокировали его своими спинами от толпы. Всех, даже ксендзов, оттеснили в сторонку. Аббат Мартин только потому и оказался сам в группе блокирующих, что сам был иезуитом. Суровые монахи молча посторонились, впуская его в кольцо. Но, даже будучи занят таким важным делом, как прикрытие папской особы, аббат все же успел сделать еще одно важное, хоть и незаметное дело. Если бы кто-то пристально наблюдал за ним со стороны, то мог бы заметить, что патер, словно бы узнав кого-то в толпе паломников, улыбнулся этому узнанному как-то странно-многозначительно. Он даже будто бы беззвучно проговорил какое-то слово с тем расчетом, чтобы тот, кому это слово предназначалось, мог прочесть его смысл по губам. Немое слово сопровождалось кратким, скупым, едва заметным, но жестким жестом. Если бы наблюдатель знал русский язык, он, возможно, смог бы прочесть по губам аббата это слово. Это слово было «отбой». Догадливый наблюдатель мог бы понять, что и жест дублировал это же слово «отбой». Впрочем, все это мог заметить только крайне наблюдательный человек.
* * *
Кардинал Ружичковский был встревожен. Спецслужбы изменили программу, а просто так они бы этого делать не стали. Кардинал принял и собственные меры. Все братья иезуиты, какие только были в городе, были стянуты к катедральному костелу. Были и в рясах, и в подрясниками гражданские. На сами спецслужбы кардинал не слишком надеялся. Раз они пошли на изменение маршрута, значит, источник опасности не устранен и они этим изменением всего-навсего упрощают работу себе. А если кто-то упростил себе работу, то после этого он обычно расслабляется. А вот ему, кардиналу, расслабляться теперь никак нельзя, его внимание должно удвоиться, нет, утроиться и даже удесятериться.
В костеле было вроде бы и людно, но значительную часть присутствующих составляли католические священники и монахи. Многие из них были иезуитами. Кардинал Амвросий Ружичковский был вытянут в струнку, как серна, почуявшая опасность. Не успокаивало его даже обилие в храме собственных агентов. Проклятые эсбэушники маршрут изменили, но об источнике опасности не сказали ни слова. Понятное дело, чего-то где-то напортачили, а то и сами же нахимичили и теперь, по обыкновению всех спецслужб, играют в молчанку. Не успокаивал и хорал, мастерски исполняемый на органе молодым, но очень перспективным органистом, гордостью Львовского кантора. Не успокаивало даже то, что на входе в собор стояли двое самых расторопных братьев иезуитов и тщательнейшим образом проверяли всех входящих на взрывчатку и металл. Но как можно быть спокойным, когда не знаешь, откуда ждать удара, а в то же время знаешь, что удар готовится? Было только одно обстоятельство, которое странным образом действовало на кардинала успокаивающе. Сам кардинал не мог даже понять, почему этот фактор казался ему решающим в сегодняшней непростой ситуации. Может быть, только потому, что любому человеку хочется хоть на что-то опереться, когда все опоры вылетают из-под ног. В трех шагах от кардинала и в пяти от папы стоял на этот раз почему-то суровый и как бы погруженный в себя странный аббат Мартин. Аббат не мог быть в курсе текущих событий — кардинал хотел было поделиться со своим новым другом своими тревогами, но не успел. Едва папа при помощи прислуживающих монахов был пристроен в папамобиль и едва машина тронулась прочь с патриаршего подворья, Мартин неожиданно исчез. И когда папу только ввезли в катедру, аббата тоже не было. Появился он позже, сумрачный, озабоченный, легко проскользнул сквозь толпу, набившуюся в собор. Монахи, уже привыкшие к нему, привычно расцепили кольцо, и вот он занял свое место в свите и стоит, думает о чем-то.
Стандартная процедура кардинальской исповеди только что закончилась. В исповедальнях сидели кардиналы из Ватикана, а местное и приезжее духовенство у них исповедовалось. Кардинал Ружичковский тоже поучаствовал в этом обряде — чисто формально, исповедал только одного ксендза. Правда, довольно странного. Везло что-то в последнее время кардиналу на странных патеров. Священник был пожилой, приехал, по его словам, из Австрии, из Линца. В то же время он говорил на прекрасном немецком баварского диалекта, а никак не на австрийском. Ружичковский, став в последнее время, точнее, в последние часы обостренно подозрительным, спросил старца об этом. Но тот, не задумываясь, ответил, что его преосвященство конечно же прав. Что он, отец Себастьян Браун, действительно родился и провел юность в Пассау, как раз между Мюнхеном и Линцем. Но его семья всегда была католической и тяготилась протестантским окружением. А когда началась война, они переселились в Австрию, где Браун и стал священником. Таким образом, все было толково и убедительно, к старику патеру претензий быть не могло. И дальнейшая исповедь пошла как по маслу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93