И теперь есть независимое государство Эстония. И ты - гражданин этого гребаного независимого государства. Не знаю, станет ли независимая Эстония счастливей, но одному человеку от этого дела повезло точно. Тебе. Будь здоров, Фитиль. Желаю никогда в жизни тебя не встретить.
Вот так Томас Ребане узнал, что его родина обрела независимость.
Через три часа оперативник высадил Томаса из потрепанных милицейских "Жигулей" на окраине Нарвы, пинка давать не стал, лишь снисходительно махнул на прощанье рукой и укатил куда-то в глубину России, которая вдруг стала заграницей и превратилась от этого в огромную и таинственную терра инкогнита. А Томас стоял на мосту, смотрел на хмурую нарвскую воду, на темные от осенних дождей краснокирпичные крепостные стены Ивангорода и пытался понять, что же, собственно говоря, он, гражданин независимой Эстонии, ощущает.
Он ощущал радость от того, что удалось обойтись без встречи с судьей Кузнецовой. Да, это он ощущал.
Но больше не ощущал ничего.
Хотя нестандартная ситуация, в которой Томас Ребане оказался в Ленинграде в дни объявления Эстонии независимым государством, закончилась наилучшим для него образом, его тонкое наблюдение о родовой, сидящей в генах способности чиновничества всех видов и рангов находить самые худшие из всех возможных решений получило в последующие годы столько подтверждений, что даже говорить об этом стало банальностью. Удивлялись уже не глупости принимаемых решений. Удивлялись, когда постановление правительства или парламента оказывалось если не разумным, то хотя бы не очевидно портящим людям жизнь.
Томас творчески развил свой тезис. Он пришел к выводу, что лучший чиновник - это тот, кто не делает ничего. Совершенно ничего. Просто ходит на работу, сидит в своем кабинете, получает зарплату и не принимает никаких решений. В политических дискуссиях, которых Томас не любил, но в которых как интеллигентный человек вынужден был участвовать, так как возникали они везде и по любому поводу, этот его коронный тезис снимал накал страстей и примирял самых яростных оппонентов. Все соглашались: да, лучше бы они, падлы, сидели и ничего не делали.
Но они делали. А поскольку ситуация была в высшей степени нестандартной везде - и в независимых государствах Балтии, и в скукожившейся после распада СССР России, - то и решения, принимаемые правительственными чиновниками всех уровней, были настолько нелепыми и даже чудовищными, что весь мир ахал, а граждане новоявленных независимых государств только головы втягивали в плечи и испуганно озирались, пытаясь угадать, какая новая напасть и с какой стороны их ждет. И не угадывали. Потому что этого не знал никто. И в первую очередь - те, кто принимал решения.
В богемных компаниях, в которых проходила жизнь Томаса Ребане, за ним укрепилась репутация человека остроумного, широко, хоть и поверхностно, эрудированного и несколько легкомысленного. Но при всей своей легкомысленности он был далеко не глуп. Он был равнодушен к политике, но довольно быстро понял, что та неразбериха, в пучину которой погрузилась Эстония в пору становления своей государственности, не так уж и случайна, как казалось на первый взгляд. Под истерики митингов, под телевизионные сшибки политических дебатов, под пикеты и марши протеста русскоязычного населения, возмущенного готовящимися законопроектами о гражданстве и государственном языке, в республике происходило крупномасштабное мародерство, которое на страницах газет именовалось перераспределением общенародной собственности, денационализацией и прочими красивыми и умными терминами.
Перли всё - от заводов до танкеров и лесовозов в портах.
Перли все, кто не тратил время на пустых митингах-говорильнях.
И вывод этот Томас сделал не на основе абстрактных рассуждений. Какие абстракции! Люди, с которыми он всего несколько лет назад фарцевал у гостиниц и "ломал" у "Березок" чеки Внешторга, становились хозяевами фирм, покупали особняки в самых престижных районах Таллина, снимали под свои офисы многокомнатные номера бывшей интуристовской гостиницы "Виру" - самой дорогой в городе, да и во всей Эстонии. И ладно бы люди были какие-то особенно умные, какое там - по уровню интеллекта сразу после многих из них шли грибы.
Были, конечно, и другие, из бывших, отсидевшиеся в глубинах ЦК и Совмина. У тех позиции были заранее подготовлены, и к ним уходила не мелочь вроде особняков и танкеров, а сами порты, железные дороги и рудники. К ним Томас и не примеривался. Понимал: там ему нечего ловить, не та игра, не те игроки, не его калибра. Но эти-то, свои, Витасы и Сержи-мочалки, они-то почему ездят на дорогих иномарках, а он, Томас Ребане, знающий финский, почти свободно говорящий по-английски и по-немецки, целый семестр слушавший лекции лучших профессоров старейшего в Европе Тартуского университета, даже "Жигулей" не имеет!
Томас не был жадным человеком. Видит Бог, не был. Но тут совершалась какая-то высшая несправедливость. Томас не сразу это осознал. Но когда однажды до него до-шло, что новая жизнь проходит мимо него, как мимо захолустной пристани проплывает белоснежный, в праздничной иллюминации, с музыкой, шампанским и женским смехом круизный теплоход, он понял, что должен действовать. Да, действовать, если не хочет навсегда остаться в унылом одиночестве на этом песчаном косогоре под хмурым чухонским небом и сиротским балтийским дождем.
А этого он не хотел.
Но что он умел? "Ломать" чеки? Так про них все и думать забыли. Податься в "челноки"? Но все ярмарки под завязку забиты турецким и польским ширпотребом!
Проведя несколько дней в одиноком пьянстве и мрачных раздумьях, Томас смирил гордыню и отправился за советом к старому приятелю, с которым когда-то на пару работал у "Березок". Звали его Стас, а кличка у него была Краб по причине квадратности его короткой плотной фигуры, какого-то болотистого цвета кожи и непомерно длинных рук, мощных, как клешни.
В изящных комбинациях, которые разрабатывал и проводил Томас, Краб осуществлял силовое прикрытие. И на большее не годился. Он даже бабки считать не умел. Когда Томас отстегивал положенные ему двадцать пять процентов, Краб долго мусолил купюры, шевелил губами и подозрительно смотрел на напарника своими маленькими крабьими глазками, пытаясь понять, не нагнул ли его тот при расчете, хотя расчет всегда требовал лишь умения делить на четыре. При этом малый был скрытный и зажимистый. Томас не помнил случая, чтобы его удалось выставить хотя бы на бутылку пива. Чем занимался Краб в свободное от работы у "Березок" время, никто не знал, да и не интересовался. И лишь случайно Томас узнал, что Краб учится на вечернем отделении техникума советской торговли, переползая с курса на курс с натугой маломощного грузовика, одолевающего очередной подъем лишь со второй или третьей попытки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Вот так Томас Ребане узнал, что его родина обрела независимость.
Через три часа оперативник высадил Томаса из потрепанных милицейских "Жигулей" на окраине Нарвы, пинка давать не стал, лишь снисходительно махнул на прощанье рукой и укатил куда-то в глубину России, которая вдруг стала заграницей и превратилась от этого в огромную и таинственную терра инкогнита. А Томас стоял на мосту, смотрел на хмурую нарвскую воду, на темные от осенних дождей краснокирпичные крепостные стены Ивангорода и пытался понять, что же, собственно говоря, он, гражданин независимой Эстонии, ощущает.
Он ощущал радость от того, что удалось обойтись без встречи с судьей Кузнецовой. Да, это он ощущал.
Но больше не ощущал ничего.
Хотя нестандартная ситуация, в которой Томас Ребане оказался в Ленинграде в дни объявления Эстонии независимым государством, закончилась наилучшим для него образом, его тонкое наблюдение о родовой, сидящей в генах способности чиновничества всех видов и рангов находить самые худшие из всех возможных решений получило в последующие годы столько подтверждений, что даже говорить об этом стало банальностью. Удивлялись уже не глупости принимаемых решений. Удивлялись, когда постановление правительства или парламента оказывалось если не разумным, то хотя бы не очевидно портящим людям жизнь.
Томас творчески развил свой тезис. Он пришел к выводу, что лучший чиновник - это тот, кто не делает ничего. Совершенно ничего. Просто ходит на работу, сидит в своем кабинете, получает зарплату и не принимает никаких решений. В политических дискуссиях, которых Томас не любил, но в которых как интеллигентный человек вынужден был участвовать, так как возникали они везде и по любому поводу, этот его коронный тезис снимал накал страстей и примирял самых яростных оппонентов. Все соглашались: да, лучше бы они, падлы, сидели и ничего не делали.
Но они делали. А поскольку ситуация была в высшей степени нестандартной везде - и в независимых государствах Балтии, и в скукожившейся после распада СССР России, - то и решения, принимаемые правительственными чиновниками всех уровней, были настолько нелепыми и даже чудовищными, что весь мир ахал, а граждане новоявленных независимых государств только головы втягивали в плечи и испуганно озирались, пытаясь угадать, какая новая напасть и с какой стороны их ждет. И не угадывали. Потому что этого не знал никто. И в первую очередь - те, кто принимал решения.
В богемных компаниях, в которых проходила жизнь Томаса Ребане, за ним укрепилась репутация человека остроумного, широко, хоть и поверхностно, эрудированного и несколько легкомысленного. Но при всей своей легкомысленности он был далеко не глуп. Он был равнодушен к политике, но довольно быстро понял, что та неразбериха, в пучину которой погрузилась Эстония в пору становления своей государственности, не так уж и случайна, как казалось на первый взгляд. Под истерики митингов, под телевизионные сшибки политических дебатов, под пикеты и марши протеста русскоязычного населения, возмущенного готовящимися законопроектами о гражданстве и государственном языке, в республике происходило крупномасштабное мародерство, которое на страницах газет именовалось перераспределением общенародной собственности, денационализацией и прочими красивыми и умными терминами.
Перли всё - от заводов до танкеров и лесовозов в портах.
Перли все, кто не тратил время на пустых митингах-говорильнях.
И вывод этот Томас сделал не на основе абстрактных рассуждений. Какие абстракции! Люди, с которыми он всего несколько лет назад фарцевал у гостиниц и "ломал" у "Березок" чеки Внешторга, становились хозяевами фирм, покупали особняки в самых престижных районах Таллина, снимали под свои офисы многокомнатные номера бывшей интуристовской гостиницы "Виру" - самой дорогой в городе, да и во всей Эстонии. И ладно бы люди были какие-то особенно умные, какое там - по уровню интеллекта сразу после многих из них шли грибы.
Были, конечно, и другие, из бывших, отсидевшиеся в глубинах ЦК и Совмина. У тех позиции были заранее подготовлены, и к ним уходила не мелочь вроде особняков и танкеров, а сами порты, железные дороги и рудники. К ним Томас и не примеривался. Понимал: там ему нечего ловить, не та игра, не те игроки, не его калибра. Но эти-то, свои, Витасы и Сержи-мочалки, они-то почему ездят на дорогих иномарках, а он, Томас Ребане, знающий финский, почти свободно говорящий по-английски и по-немецки, целый семестр слушавший лекции лучших профессоров старейшего в Европе Тартуского университета, даже "Жигулей" не имеет!
Томас не был жадным человеком. Видит Бог, не был. Но тут совершалась какая-то высшая несправедливость. Томас не сразу это осознал. Но когда однажды до него до-шло, что новая жизнь проходит мимо него, как мимо захолустной пристани проплывает белоснежный, в праздничной иллюминации, с музыкой, шампанским и женским смехом круизный теплоход, он понял, что должен действовать. Да, действовать, если не хочет навсегда остаться в унылом одиночестве на этом песчаном косогоре под хмурым чухонским небом и сиротским балтийским дождем.
А этого он не хотел.
Но что он умел? "Ломать" чеки? Так про них все и думать забыли. Податься в "челноки"? Но все ярмарки под завязку забиты турецким и польским ширпотребом!
Проведя несколько дней в одиноком пьянстве и мрачных раздумьях, Томас смирил гордыню и отправился за советом к старому приятелю, с которым когда-то на пару работал у "Березок". Звали его Стас, а кличка у него была Краб по причине квадратности его короткой плотной фигуры, какого-то болотистого цвета кожи и непомерно длинных рук, мощных, как клешни.
В изящных комбинациях, которые разрабатывал и проводил Томас, Краб осуществлял силовое прикрытие. И на большее не годился. Он даже бабки считать не умел. Когда Томас отстегивал положенные ему двадцать пять процентов, Краб долго мусолил купюры, шевелил губами и подозрительно смотрел на напарника своими маленькими крабьими глазками, пытаясь понять, не нагнул ли его тот при расчете, хотя расчет всегда требовал лишь умения делить на четыре. При этом малый был скрытный и зажимистый. Томас не помнил случая, чтобы его удалось выставить хотя бы на бутылку пива. Чем занимался Краб в свободное от работы у "Березок" время, никто не знал, да и не интересовался. И лишь случайно Томас узнал, что Краб учится на вечернем отделении техникума советской торговли, переползая с курса на курс с натугой маломощного грузовика, одолевающего очередной подъем лишь со второй или третьей попытки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100