– Вы, похоже, не уверены, – безошибочно уловил следователь.
– Нет, я просто... пытался припомнить, – сказал Болховитинов. – У меня как раз память на лица не очень... Но нет, нет!
– Ну, нет, так нет, – согласился следователь. – Тогда идемте.
Они вернулись в тот, первый кабинет. Не спрашивая больше о загадочной женщине, следователь дал Болховитинову лист бумаги и велел снова подробно написать, какие именно фортификационные работы проводились в округе Клеве с августа 44-го по февраль 45-го года.
– Я ведь уже составлял такой перечень, – сказал Бол-ховитинов.
– Ничего, составьте еще раз. Только поподробнее и не опуская технических данных. Если возводились железобетонные сооружения, укажите марки цемента и спецификации арматурной стали.
– Нет, не было там железобетона, я об этом тоже писал. Но когда мне все это сделать? Днем я на работе, ночью меня таскают на эти допросы, или собеседования, не знаю уж как назвать; сейчас я, например, ничего вам написать не могу – голова гудит.
– Это не срочно, – сказал следователь, – напишете потом, когда отдохнете. Я скажу, чтобы вас не беспокоили.
Беспокоить его и в самом деле перестали, ночные вызовы прекратились. Сосед по бараку, человек бывалый и с небольшим зэковским стажем еще довоенных времен, сказал, что – скорее всего – следствие по его делу окончено и теперь его или освободят, или будут судить.
– Ну, как «судить», – добавил он, – это ведь только называется, что суд. Тебя и вызывать не станут, без тебя все решат, приляпают срок, и хорош...
Срок так срок, подумал Болховитинов, куда теперь денешься... коли назвался груздем. Своя судьба его как-то не волновала, но все тревожнее делалось за Таню: что, если и ей додумаются что-нибудь инкриминировать? Он теперь видел, что с этим здесь просто – «пришить», как выражался сосед-зек, могут все что угодно. Страх за Таню почему-то (хотя никакой логической связи тут не было) усугублялся воспоминанием о странной очной ставке; он не мог забыть глаза той несчастной, мысленно только так ее и называл, хотя, конечно, кем угодно могла быть русская в униформе СС – шпионкой, осведомительницей гестапо, наконец, секретаршей какого-нибудь бонзы из КОНРа. Во всяком случае, на рядовую гестаповку она никак не походила, ее речь свидетельствовала о принадлежности к интеллигентным кругам. Но это было несущественно, стоило ему вспомнить ее глаза – а забыть такое невозможно – и вопрос вчерашней виновности как-то терял смысл, потому что сейчас это были глаза страдающего человека, низвергнутого на самое дно отчаяния – самого глухого, самого последнего, когда уже не остается ни надежды, ни желания ее обрести.
Кто была эта несчастная, какова ее действительная или мнимая вина, что привело ее в такое состояние – он понимал, что никогда этого не узнает, и лучше всего было бы поскорее ее забыть; но он знал уже, что забыть не сможет, что эта короткая встреча останется в его памяти, как одно из самых тяжелых воспоминаний...
А время шло, население в бараке менялось, одни уезжали, вместо них появлялись новые – большинство прямо с Запада, только что переданные союзными властями нашим репатриационным миссиям. Однажды – уже шел июнь – Болховитинова на работе послали отрезать муфту в кабельном туннеле. Муфта капут, а кабель еще сгодится, объяснил солдат, вручив ему ножовку, поэтому надо отрезать здесь, а потом с того конца, где щит.
– Бандаж только наложи, где резать будешь, – предупредил он, – а то размотается вся эта хреновина – намучаешься после с ней, как вытаскивать будем.
– Бандаж-то я наложу, – сказал Болховитинов, оглядываясь в поисках подходящего куска проволоки, – только пришли сразу кого-нибудь с паяльной лампой, чтоб запаять свинец.
– Да чего его паять, возьми вон мешок бумажный, замотаешь там потуже, и лады.
– Чудак, здесь изоляция в масляной пропитке. Вытечет масло – куда этот кабель будет годиться, его же пробьет потом под нагрузкой.
– Ну и хрен с ним, пусть пробивает, это уж не наша забота...
Болховитинов пожал плечами, нашел проволоку, наложил бандаж и стал, не торопясь, резать кабель. Торопиться было некуда, солдат сказал, что другой работы до обеда не будет. Не допилив и до половины, он услышал чьи-то бегущие шаги, обернулся и в слабо освещенной редкими пыльными лампочками перспективе туннеля увидел Таню.
Первой его реакцией было изумление от того, что она всегда появляется внезапно и неправдоподобно, как галлюцинация, и не сразу веришь, что это на самом деле. Он и сейчас не мог поверить, прижимал к себе ее вздрагивающие плечи, пытался успокоить какими-то пустыми словами, – и ему казалось, что это во сне, а она продолжала плакать отчаянно и беззвучно, уже насквозь промочив слезами его рубаху.
– Ну не надо, ну что ты, – повторял он, – ну ничего же не случилось, видишь – оба мы живы-здоровы, все будет хорошо... Ты как вообще сюда попала?
– Через дырку какую-то, – она всхлипнула и шмыгнула носом у него под ухом, – я со знакомым сержантом договорилась, он сказал – лезь сюда, и потом прямо по туннелю, там увидишь... Еще боялась, что куда-нибудь не туда залезу. Ой, Кирилл, ну как ты тут, что они, собственно, от тебя хотят, я ничего не понимаю, сколько ни спрашивала – никто ничего толком не говорит. Ладно, это не важно уже! Я почему пришла – тебе нужно бежать, понимаешь, и не тянуть с этим, я все уже продумала...
. – Помилуй, куда бежать, о чем ты? Расскажи лучше о себе – у тебя-то все в порядке, с тобой все выяснили?
– Да не знаю, ну их к черту, с ними разве поймешь? Сейчас не во мне дело! Здесь есть лагерь французов, понимаешь, освобожденных французов, и их скоро будут всех отправлять домой. Ты должен попасть в этот лагерь, это можно устроить, и выдать себя за француза, понимаешь?
– И что же, уехать с ними во Францию?
– Ну конечно же!
– Ну, знаешь, – ошеломленно сказал Болховитинов. – Из Голландии было ближе, тебе не кажется?
– Согласна, да, ну не сообразили, кто же мог думать, что так все получится, что же теперь делать! Я тебе говорю – это единственный выход! Тебя если не отдадут под суд, то все равно вышлют, но даже на это трудно рассчитывать, Дядесаше говорили, он сказал – «ты должна четко представлять себе обстановку»... Тебе надо бежать, и бежать немедленно, а я перейду межзональную границу в Берлине, там это легче...
– Ты что же, решила эмигрировать?
– Почему «эмигрировать» – просто уехать на время, переждать, пока они здесь не опомнятся...
Болховитинов невесело усмехнулся.
– Наши эмигранты еще в Константинополе твердили: «Это ненадолго, должны же большевики образумиться». Не надо иллюзий, Таня, твой дядюшка прав – обстановку лучше представлять себе такой, как она есть. Если эта власть не образумилась за двадцать пять лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164