И тут Майков заметил, что его друг успел чуточку «разговеться». А Серафим, словно угадав, заспешил:
— Юра… День такой, предпраздничный, и женщины на службе вздумали преподнести мне… Что б ты думал?.. Три пузырёчка с коньяком в красочных таких коробочках. Фу-ты, ну-ты… А-а, думаю… Взял да и выпил один за другим, а посуду с футлярчиками бросил в корзину.
Отаров рассмеялся, как Майкову показалось, плутовато-ущербно, что ли. Будто созорничавший школяр: и доволен проделкой, и боязно: как бы не попало. Майков усмехнулся:
— В самом деле: пусть не играют милые женщины на душевных струнах!
В нижнем этаже у входа слева оказался свободный столик, и друзья сочли, что для разговора будет удобней сесть спиной к залу. Вид бокалов, крахмальных салфеток и глянцево-синей карточки — её тут же услужливо раскрыл официант — ввёл друзей в ещё более приподнятое состояние. Отаров ощутил даже лёгкий озноб. Принявшись с вожделением потирать ладони, он доверил другу выбор закусок, что тот, не канителясь, и сделал, а когда официант удалился, проговорил, оглянувшись:
— Давненько не сиживали мы в этом подвальчике!
Майков сперва задержал взгляд на живописном панно на стене, где, как ему и раньше казалось, художник, вознамерившись отобразить энтузиазм тружеников сельского хозяйства, вроде бы изобразил выступление ансамбля песни и пляски на фоне фруктовых и овощных гор. Потом Майков перевёл взгляд на третий стол в правом ряду и вспомнил, как здесь в последний раз виделся с Леонтием Сибиряком. «Немало лет прошло… Ну да, сколько моей Алёнушке: восемь без малого… Ох, летит времечко!»
Жена Майкова ходила тогда на последних днях, и муж, считая, что неизбежному лучше идти навстречу, нежели быть застигнутым врасплох, посоветовал ей заблаговременно отправиться в роддом. Она сочла это благоразумным, но по дороге захотела отведать шашлыка.
Спускаясь в зал, они остановились на ступенях, выискивая свободные места, и тут увидели Леонтия. Расплывшись в своей неотразимой улыбке, он поманил их: мол, сюда, сюда, ко мне!
Приятно провели они тогда время за обедом. Сибиряк был чудно настроен. О работе, естественно, ни слова, Майков отвёз жену в родильный дом, и через два дня она родила ему Алёнку — толстую, розовощёкую и крикливую. А ещё через несколько дней Леонтий Сибиряк разбился при испытании нового образца. Да как разбился!.. У всех на глазах, тут же, у ангаров. Чёрное пламя тогда долго бушевало, и не было возможности его унять.
Майков не сказал об этом жене, когда она возвратилась. Но однажды она всё-таки спросила: «Почему в твоих глазах какая-то печаль?.. Может, недоволен, что родилась девочка?» Он заставил себя улыбнуться: «Да что ты! У всех авиаторов родятся дочки». — «Тогда в чём же дело?» — «Мне не хотелось огорчать тебя, — вздохнул Майков, — но ты бог знает как улавливаешь мои настроения… Семь дней назад мы похоронили Леонтия… Символично, конечно. Он развеял свой прах по нашему аэродрому!»
Она побледнела и долго смотрела в одну точку перед собой. Наверно, как и Майков, представила обаятельную улыбку Леонтия, то и дело отбрасывающего со лба непокорную прядь волос. Леонтий поднял тогда свой бокал с золотистым вином и сказал: «…А если девочка — тоже прекрасно! Назовите её Алёнушкой!.. И пусть она будет счастлива!»
И вот их дочурка спит в кроватке, а от Леонтия осталась в памяти солнечная улыбка.
* * *
— Что-то ты, Юра, задумался? — Серафим положил Майкову руку на плечо. Чуть вздрогнув, тот вскинул глаза:
— Взгляни-ка, за третьим столом у стены справа сидят восточные люди.
— Ну?
— На месте, где вполоборота к нам самый толстый, я в последний раз видел Леонтия Сибиряка. Славную бутылочку твиши мы тогда с ним здесь распили.
— Только одну?
Майков посмотрел на Серафима: взгляд того был ангельски безупречен.
— Я был с женой, вёз её в роддом, а Леонтий направлялся на фирму. Доволен был чем-то в тот день.
— Ещё бы! Главный обещал ему следующую машину.
— Леонтий говорил об этом?
— Нет. Я понял это из разговоров на его похоронах.
— Знаешь… вот закрою глаза и вижу страшный взрыв.
— Да… Тут ничего не скажешь: уходя, Леонтий «крепко хлопнул дверью».
Майков снова взглянул на Отарова.
— Мне казалось, он тебя зажимал какое-то время… А потом, очевидно, пригасил в себе эту свою острую ревнивую насторожённость к малейшему твоему лётному успеху. Ты ведь, Серафим, великолепный плут, хоть и вечно строишь из себя простака.
Отаров, с обожанием слушавший Майкова, поперхнулся смехом и зажал рот рукой. Как ни хорошо знал Майков Серафима, невольно залюбовался им: с такой весёлой непосредственностью люди способны воспринимать подобные откровения, но только не в свой адрес.
Отаров склонил голову:
— Ты прав, конечно. Сибиряк зажимал меня сперва. С полгода «держал на подхвате». А в последнюю его осень мы вместе с ним бродили по горам. И я понял, что Леонтий до ужаса честолюбив и насторожён ко всякому успеху собратьев по ремеслу. Обожая летать, он завидовал всем, кто умел в высшем пилотаже, как говорится, «показать фасон».
Батюшки!.. Да что ж это ты заказал такую прорву еды!.. И лобио, и сациви, и рыба заливная!.. Футы, ну-ты!
Официант ловко расставил закуски, хотел было разлить по рюмкам коньяк, но Майков сказал: «Сами, сами», — и тот деликатно удалился. Друзья подняли рюмки.
— Ну, Симочка, давай: давненько мы не причащались в этом храме!
С минуту они наслаждались едой, потом Майков спросил:
— Сим, все же давай договоримся: как мы здесь?.. Легально?.. Или ты дома сперва скажешь что-нибудь эдакое?.. Я на случай, если Лариса станет наводить справки.
Серафим опять прыснул в руку, сдерживая смех:
— Знаешь что! Давай поклянёмся — ни при каких пытках не сознаваться!
Майков заулыбался:
— Знаю я твои клятвы: вздёрнет бровь Лариса — и ты расколешься, как орех, стиснутый дверью.
— Ой, Юрик, все-то ты знаешь… Ну что мне поделать, если и люблю её, и боюсь до ужаса… Кажется, в делах лётных не из трусливого десятка — ты свидетель, — а тут, как крольчонок, вибрирую перед пастью удава…
Майков принялся за рыбу, чувствуя досаду от такой исповеди, зная, что все советы друзей Серафиму не быть перед женой «крольчонком» оборачивались против них же: на следующий день Лариса бежала в партком жаловаться, что «дружки» оказывают на её мужа скверное влияние и если с ним что случится, общественность будет виновата, а она, Лариса, потянет всех к прокурору.
Серафим вдруг беззаботно и плутовски рассмеялся:
— И всё же, позволь, я тебе признаюсь?.. Эта кутерьма семейная меня иногда даже веселит… Чем сильней Лариса, как ты сказал, «стискивает дверью», тем изощрённей хочется назло ей чебурахнуть… Хочешь верь, хочешь нет — даже сюжет кинокомедии придумал на эту тему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
— Юра… День такой, предпраздничный, и женщины на службе вздумали преподнести мне… Что б ты думал?.. Три пузырёчка с коньяком в красочных таких коробочках. Фу-ты, ну-ты… А-а, думаю… Взял да и выпил один за другим, а посуду с футлярчиками бросил в корзину.
Отаров рассмеялся, как Майкову показалось, плутовато-ущербно, что ли. Будто созорничавший школяр: и доволен проделкой, и боязно: как бы не попало. Майков усмехнулся:
— В самом деле: пусть не играют милые женщины на душевных струнах!
В нижнем этаже у входа слева оказался свободный столик, и друзья сочли, что для разговора будет удобней сесть спиной к залу. Вид бокалов, крахмальных салфеток и глянцево-синей карточки — её тут же услужливо раскрыл официант — ввёл друзей в ещё более приподнятое состояние. Отаров ощутил даже лёгкий озноб. Принявшись с вожделением потирать ладони, он доверил другу выбор закусок, что тот, не канителясь, и сделал, а когда официант удалился, проговорил, оглянувшись:
— Давненько не сиживали мы в этом подвальчике!
Майков сперва задержал взгляд на живописном панно на стене, где, как ему и раньше казалось, художник, вознамерившись отобразить энтузиазм тружеников сельского хозяйства, вроде бы изобразил выступление ансамбля песни и пляски на фоне фруктовых и овощных гор. Потом Майков перевёл взгляд на третий стол в правом ряду и вспомнил, как здесь в последний раз виделся с Леонтием Сибиряком. «Немало лет прошло… Ну да, сколько моей Алёнушке: восемь без малого… Ох, летит времечко!»
Жена Майкова ходила тогда на последних днях, и муж, считая, что неизбежному лучше идти навстречу, нежели быть застигнутым врасплох, посоветовал ей заблаговременно отправиться в роддом. Она сочла это благоразумным, но по дороге захотела отведать шашлыка.
Спускаясь в зал, они остановились на ступенях, выискивая свободные места, и тут увидели Леонтия. Расплывшись в своей неотразимой улыбке, он поманил их: мол, сюда, сюда, ко мне!
Приятно провели они тогда время за обедом. Сибиряк был чудно настроен. О работе, естественно, ни слова, Майков отвёз жену в родильный дом, и через два дня она родила ему Алёнку — толстую, розовощёкую и крикливую. А ещё через несколько дней Леонтий Сибиряк разбился при испытании нового образца. Да как разбился!.. У всех на глазах, тут же, у ангаров. Чёрное пламя тогда долго бушевало, и не было возможности его унять.
Майков не сказал об этом жене, когда она возвратилась. Но однажды она всё-таки спросила: «Почему в твоих глазах какая-то печаль?.. Может, недоволен, что родилась девочка?» Он заставил себя улыбнуться: «Да что ты! У всех авиаторов родятся дочки». — «Тогда в чём же дело?» — «Мне не хотелось огорчать тебя, — вздохнул Майков, — но ты бог знает как улавливаешь мои настроения… Семь дней назад мы похоронили Леонтия… Символично, конечно. Он развеял свой прах по нашему аэродрому!»
Она побледнела и долго смотрела в одну точку перед собой. Наверно, как и Майков, представила обаятельную улыбку Леонтия, то и дело отбрасывающего со лба непокорную прядь волос. Леонтий поднял тогда свой бокал с золотистым вином и сказал: «…А если девочка — тоже прекрасно! Назовите её Алёнушкой!.. И пусть она будет счастлива!»
И вот их дочурка спит в кроватке, а от Леонтия осталась в памяти солнечная улыбка.
* * *
— Что-то ты, Юра, задумался? — Серафим положил Майкову руку на плечо. Чуть вздрогнув, тот вскинул глаза:
— Взгляни-ка, за третьим столом у стены справа сидят восточные люди.
— Ну?
— На месте, где вполоборота к нам самый толстый, я в последний раз видел Леонтия Сибиряка. Славную бутылочку твиши мы тогда с ним здесь распили.
— Только одну?
Майков посмотрел на Серафима: взгляд того был ангельски безупречен.
— Я был с женой, вёз её в роддом, а Леонтий направлялся на фирму. Доволен был чем-то в тот день.
— Ещё бы! Главный обещал ему следующую машину.
— Леонтий говорил об этом?
— Нет. Я понял это из разговоров на его похоронах.
— Знаешь… вот закрою глаза и вижу страшный взрыв.
— Да… Тут ничего не скажешь: уходя, Леонтий «крепко хлопнул дверью».
Майков снова взглянул на Отарова.
— Мне казалось, он тебя зажимал какое-то время… А потом, очевидно, пригасил в себе эту свою острую ревнивую насторожённость к малейшему твоему лётному успеху. Ты ведь, Серафим, великолепный плут, хоть и вечно строишь из себя простака.
Отаров, с обожанием слушавший Майкова, поперхнулся смехом и зажал рот рукой. Как ни хорошо знал Майков Серафима, невольно залюбовался им: с такой весёлой непосредственностью люди способны воспринимать подобные откровения, но только не в свой адрес.
Отаров склонил голову:
— Ты прав, конечно. Сибиряк зажимал меня сперва. С полгода «держал на подхвате». А в последнюю его осень мы вместе с ним бродили по горам. И я понял, что Леонтий до ужаса честолюбив и насторожён ко всякому успеху собратьев по ремеслу. Обожая летать, он завидовал всем, кто умел в высшем пилотаже, как говорится, «показать фасон».
Батюшки!.. Да что ж это ты заказал такую прорву еды!.. И лобио, и сациви, и рыба заливная!.. Футы, ну-ты!
Официант ловко расставил закуски, хотел было разлить по рюмкам коньяк, но Майков сказал: «Сами, сами», — и тот деликатно удалился. Друзья подняли рюмки.
— Ну, Симочка, давай: давненько мы не причащались в этом храме!
С минуту они наслаждались едой, потом Майков спросил:
— Сим, все же давай договоримся: как мы здесь?.. Легально?.. Или ты дома сперва скажешь что-нибудь эдакое?.. Я на случай, если Лариса станет наводить справки.
Серафим опять прыснул в руку, сдерживая смех:
— Знаешь что! Давай поклянёмся — ни при каких пытках не сознаваться!
Майков заулыбался:
— Знаю я твои клятвы: вздёрнет бровь Лариса — и ты расколешься, как орех, стиснутый дверью.
— Ой, Юрик, все-то ты знаешь… Ну что мне поделать, если и люблю её, и боюсь до ужаса… Кажется, в делах лётных не из трусливого десятка — ты свидетель, — а тут, как крольчонок, вибрирую перед пастью удава…
Майков принялся за рыбу, чувствуя досаду от такой исповеди, зная, что все советы друзей Серафиму не быть перед женой «крольчонком» оборачивались против них же: на следующий день Лариса бежала в партком жаловаться, что «дружки» оказывают на её мужа скверное влияние и если с ним что случится, общественность будет виновата, а она, Лариса, потянет всех к прокурору.
Серафим вдруг беззаботно и плутовски рассмеялся:
— И всё же, позволь, я тебе признаюсь?.. Эта кутерьма семейная меня иногда даже веселит… Чем сильней Лариса, как ты сказал, «стискивает дверью», тем изощрённей хочется назло ей чебурахнуть… Хочешь верь, хочешь нет — даже сюжет кинокомедии придумал на эту тему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112