– Да все о том знают. – Вой пожал плечами, заломил лихо шапку. – Болтают, будто он за Бессмертным к Триглаву пошел. Теперь так и будут гоняться друг за другом да веками биться… А коли убьет все же один другого, то лет этак через десяток убитый в каком-нибудь человеке вновь возродится и опять пойдет по свету своего врага сыскивать – метаться, то в мире, то у богов, а то и у нас, на кромке…
Я словам воя не удивился. Хоть не мог никогда волха понять, но всегда чуял – ум да сила такие, как у него были, за одну жизнь не накопятся…
Лис же на стража глаза выпучил, замер остолбенело и уж рот открыл – порасспрашивать, да я перебил его. Мне спешить надобно было, а ему еще жить здесь придется – успеет наговориться вдоволь, больше моего будет знать.
– Кто ж правит теперь у вас в городище?
Вой улыбнулся широко, румяные щеки зарделись алыми пятнами:
– Никого нет покуда… Да у нас Князья больше для важности сидели. Народец у нас смирный, а коли бывают драки да ссоры, так и без Князей их разбираем – миром да вечем.
В каждой земле свой закон – не мне их судить, только худо то тело, у которого головы нет. А коли голов много слишком, так и того хуже…
Вой мою усмешку заметил, заторопился:
– А Князя мы все-таки выберем. Вот сойдутся по весне со всех мест поединщики, тогда и наречем сильнейшего Князем.
– А коли он туп будет, как дерево? – встрял Лис, и осекся, видать, про Бегуна, в дереве заключенного, вспомнил.
– Тупой в поединке первым не станет! Боги его изберут для города нашего – по справедливости рассудят.
Мне смешно стало. Боги-то рассудят – кашу заварят, да не им потом кашу эту расхлебывать… Сдержал смешок, дернул Лиса за руку:
– Хорош языком молоть! Можно подумать – ты в том поединке первым будешь и сядешь тут княжить.
– Не-а, – потянул Лис. – Я в Князья не гожусь, а вот коли ньяра позвать…
Медведь ухмыльнулся, легонько стукнул брата по затылку.
– Болтун ты… – сказал беззлобно.
А ведь Лис недурно придумал. Надоест ньяру в избе сидеть, руки дела запросят – куда тогда денется? И княжить он, пожалуй, не хуже кого другого будет. Да из Василисы Княгиня выйдет – залюбуешься…
Пока думал, прикидывал, не приметил, как дошли до избы Кутихиной.
Я дверь ногой стукнул, рыкнул грозно:
– Дома ли хозяева?
Мыслил старуху пугануть шутейно, но она прежней осталась – не стала выспрашивать, кто да зачем пришел, шарахнула по дверям поленом – еле увернулся…
– Приноровилась ты поленьями кидаться, – засмеялся, – иль новую Верхогрызку встречаешь?
– Ты ли, шалопут? – Высунулось из двери сморщенное лицо и прищурилось грозно, узрев охотников. – А эти чего заявились?
– Тебе в подмогу.
Я вошел в избу, уселся на лавку, глазами по стенам пробежал. Полоса угольная, которую еще тогда нарисовал, поистерлась – местами подновить не мешало бы…
Медведь бочком, опасливо за мной следом вошел, а Лис застрял на пороге, недоверчиво на старуху косясь.
– Ас чего ты взял, что мне подмога надобна? – забурчала Кутиха, выставляя на стол плошки и крынки – гостей угощать… Изменилась она, ох как изменилась! Снаружи осталась старухой вздорной, а в сердце – билась, выхода не находила, ласточка вешняя…
– У тебя крыша прохудилась, – неожиданно вместо меня ответил Медведь. Спокойно ответил, деловито, будто с сестрой иль родней говорил. – Я за день починю. А к весне зверя наловим, шкуры продадим. Глядишь, и шубу тебе ладную справим…
Кутиха остолбенела, на него глядя, а потом уронила крынку и расплакалась, зажимая глаза маленькими кулачками.
Меня с лавки сорвало, к ней бросило.
– Что с тобой, что? – Затряс за хрупкие плечи.
Не мог уразуметь ее слез… Мои удары да Верхогрызкину тяжесть без звука терпела, а теперь не могла слез унять? И чего ей такого Медведь сказал?
Лис сторожко к ней подошел, повернул к себе лицом, сказал серьезно:
– У нас тоже никого более нет. Схожи мы с тобой… Коли не погонишь – одной семьей жить будем. Хочешь – братьями назови, хочешь – сынами…
Никогда я еще Лиса таким серьезным не видел, никогда от него слов подобных не слыхал…
Старуха его обняла, неловко ткнулась в сильную грудь, замахала руками, последние слезы сгоняя, улыбнулась:
– Вы мне во внуки, а то и в правнуки годитесь… Тоже мне – братья!
– Это ты сейчас такая добрая, а как меня в тот раз охаяла, когда бабушкой назвал! – не остался в долгу Лис.
– Так я тебя не знала тогда, а теперь о вас весь Шамахан только и говорит. Да о певце вашем, в древе новую жизнь обретшем.
Она вновь захлопотала по хозяйству, затопала, зашаркала, говорить не переставая, – точь-в-точь обычная старушка, родню привечающая. Ну какая же ведогонка она? Какая Домовуха?
– К древу тому теперь и стар и млад ходят кланяться. Оно и раны, и боль душевную своими песнями лечит. Приложишь ухо – и услышишь ту песню, что всего нужней тебе в этот миг. Я сама туда ходила.
Она глянула на меня, усмехнулась:
– Тебя вспоминала. Он тоже по тебе грустит – ведает, что обратно в мир уйдешь…
Кутиха на меня неотрывно глядела – ждала, что протестовать начну, но я сжал душу в комок, кивнул:
– Уйду. Да чем быстрей, тем лучше…
– Когда же?
Привыкла она ко мне, да и я к старухе привязался – больно было ее оставлять… Так не одну же бросал – с охотниками! Они коли кого родней нарекли, так от того не отступятся, беречь и холить будут…
– Отдохну маленько, поем и пойду… – кинул с равнодушием деланным.
Знала бы она, как мне то равнодушие далось! Редко так сердце ныло…
Да как ни ныло – пошел все же… На дворе ветер поднялся, метель заплясала, но не мог я более разлуку растягивать, не хотел себя и других мучить. Кивнул им всем коротко, словно на двор по мелкому делу вышел, и ушел насовсем…
Дорогу я худо помнил, одно знал – коли по реке, что по привычке Мутной называл, к холодной стороне два дня идти, а после на ту сторону повернуть, откель солнце встает, да еще день прошагать, – дойду до леса. Через него и в Волхский попаду…
Река меня уж день провела, да и второй клонился к вечеру.
Я глаз от солнца не отводил – ждал, когда коснется оно круглым жарким боком верхушек еловых. В тот миг мне и повернуть надо… Колесо слепящее уж низко-низко над лесом нависало, еще чуть-чуть – и заполыхают замерзшие еловые маковки золотым и алым огнем…
Загляделся, словно мальчишка, – нога подвернулась, лыжа вбок пошла. Ругнулся, выправляя, нюхом опасность чуя, да поздно. Лед под ней подломился, вода ледяная потянула вниз.
Я дернулся, пытаясь из присыпанной снегом, едва подмерзшей полыньи выбраться, обругал дуралея-рыбака, который и вехи не поставил на месте опасном, да вдруг поскользнулась и другая нога, тонкий край полыньи хрустнул под ней, сломился… Меня ожгло холодом, сдавило грудь, а все же вынырнул, ухватился тяжелыми мокрыми руками за лед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155