Никому не хочется, чтобы унесли умирающие в сердце обиду иль злость. Потому и вел нас вой осторожно, вежливо, будто не преступников на казнь, а добрых друзей в гости…
Даже Темный, приставший по пути, не цеплял по любому поводу, а все больше угрюмо помалкивал. Может, успел кузнец отнести весть Василисе, а та передать Меславу? Тогда и впрямь Темному радости мало – не будет битвы, не будет многих смертей… Никаких не будет, кроме нашей…
День словно побаловать нас решил напоследок – выдался по-летнему теплый, солнечный. Клонил усталое тело Хоре к западу, ласкал мягким вечерним светом все живое, и оттого казалось оно милее и краше, чем обычно. А может, оттого так казалось, что знала – не увидеть мне другого заката, не проводить уж более солнышко на покой, не представить, как девица-вечерняя Заря уводит с небес белых Перуновых коней. Раньше мыслила – встречу смерть, как подобает древлянке, с улыбкой, а теперь умирать страшно стало. Поняла вдруг – останутся на белом свете и деревья эти, и дома, и разные люди, только меня средь них не будет. Никогда…
– Что побледнела? – подобрался ко мне Темный. – Неужто испугалась?
Меня его шепоток, словно плеть, хлестнул – весь испуг выбил. Тело само выпрямилось, губы улыбнулись:
– Никогда тебе не видеть моего страха, Ядун!
– Как знать, как знать… – зашелестел Темный, а от меня все-таки отстал.
Я думала, поведут нас прямо к Эрику на расправу – срок-то установленный вышел весь, но дружинники впихнули нас в тесную клеть, доверху забитую разной рухлядью, и, заперев на замок, ушли. Кабы не цепи, может, и попробовали бы мы выбраться да утечь, но оковы на руках и ногах не позволяли. Сидели мы, смотрели друг на друга, а говорить не могли. Перед страшным всегда так – слова в голове мечутся, а на язык не идут, в горле застревают. Потому обычно и не успеваешь самое важное в своей жизни слово сказать.
Скрипнул засов, и вошел в клеть худой высокий человек. Я его раньше ни разу не видела, да и он нас оглядывал с интересом, будто какую диковинку. Глаза у него были теплые, добрые, рот мягкий, волос темный и кудрявый – не походил незнакомец на Эрикова хирдманна.
– Меня зовут Константин, – сказал он.
По выговору почуяла в нем чужеземца, но не с севера – там не говорят – тявкают, а скорее, из булгар, что соседствуют с Царьградом.
– Я летописец.
– И чего же здесь ищешь? – недружелюбно огрызнулся Лис. – Посмотреть желаешь, как мы смерть встретим?
– Нет, – спокойно ответил Константин. – Меня Ладожский Княжич прислал. Велел передать, чтоб держались до рассвета, а там он вас выручит.
– Мы Княжича в глаза не видали, с чего бы ему о нас беспокоиться? – не унимался Лис.
Константин хлопнул себя ладошкой по высокому, с залысиной, лбу, охнул:
– Как же я забыл! Предупреждал он, будто вы его под другим именем знаете.
– Каким же? – теперь и меня интерес разобрал. Как-никак, любопытно, что за неведомый друг о наших жизнях хлопочет? Да еще и Княжич притом? Сколь не вспоминала, ни одного Княжича на моей памяти не было. А может, Славен?! Мало ли, спутал иноземец сына Старейшины с сыном Князя… Он вернулся… Нет… Нельзя верить в то, чего быть не может, особенно когда жить-то всего ничего осталось.
– Вы называли его Чужаком, – внятно произнес летописец.
Я на ногах не устояла, шлепнулась на мягкую груду старой одежки, а Медведь выпучил глаза на булгарина, точно сам Перун его громовой стрелой пронзил.
– Путаешь ты что-то, – оправился от потрясения Лис. – Чужак – бедного болотницкого рода, да и умер он давно.
– Так вы что, ничего не знаете? – Седые лохматые брови летописца поползли вверх, лоб над ними собрался морщинками, – Ведь уж два года прошло – неужели никто вам не рассказал? Он гонцов за вами во все края рассылал… Думал, вам все уж давно ясно стало… Думал, обижены вы на его недоверие, потому и не хотите возвращаться с миром… Оставил вас в покое…
– Не бормочи невесть чего! Толком говори! – рявкнул, выйдя из терпения, Лис. А Бегун лишь молча закивал белесой головой.
У меня мысли путались. Не могла понять, что несет Константин, о чем говорит… Он оглядел наши изумленные лица, вздохнул тяжело:
– Мне молчать о правде велено, да ладно, нарушу слово. Летописцу врать не впервой. Только с чего начать-то?
– Начни с чего хошь, да поскорее! Иль не знаешь, что нашим жизням уже срок вышел?
Константин сел, собрался с духом, прикрыл глаза и начал:
– Более двадцати весен назад была у Меслава жена – Ладовита. Умерла она в родах, а на свет явила мальчика. Знахарки его пестовали, говорили, будто не простой это ребенок. Время было смутное, многие на Ладогу зарились, испугался за сына Князь, пустил слух, будто отправил его с верными людьми в варяжские земли, на воспитание. А на самом деле отдал мальчонку случайно забредшей в Ладогу болотной Сновидице. Лучшего и придумать нельзя было. Кто, кроме Сновидицы, сможет передавать сыну вести от отца? Кто спрячет лучше, чем болотная колдунья? Кто через ворожбу любую беду почует и сбережет от нее ребенка? А к тому же нет у Князя человека надежней – Сновидица с ним не сердцем, не головой – духом повязана…
Медведь тихо охнул, спрятал в большие ладони побелевшее лицо – начинал верить рассказчику. Да и Лис с Бегуном уже не таращились, лишь смотрели с интересом и усталым осуждением. Я их понимала – столько верст отшагали бок о бок с Чужаком, жизни своей для него не жалели, а он до последнего правду скрывал. Даже в темнице Княжьей не открылся. Выходит, все наши подвиги да горести были ошибкой? Как позволил Чужак такому случиться? Почему не признался? Не случилось бы тогда стольких бед, и не ждали бы мы сейчас казни, а жили себе в удовольствие. И Славен, мой Славен, не погиб бы! Все я могла бы Чужаку простить – все-таки он меня от варяжьей плети, от рабской участи избавил – все, кроме смерти Славена… Раньше теплой болью Чужака поминала, а теперь перевернулась душа и стала совсем иначе болеть – досадно, будто плюнули в нее и грязным сапогом тот плевок вмяли.
– Шел он с вами к отцу под чужим именем да под капюшоном, чтоб не признал никто ненароком, – говорил летописец. – От вас даже таился. Наказала ему Сновидица никому не открываться, пока отца не увидит, – вот он и молчал. А как признал его отец, так послал он за вами самых доблестных воев.
– А мы тех воев побили и удрали, – покачал головой Бегун, словно ни одному слову Константина не верил.
– Так и есть… Княжич тоже сперва не понял, в чем дело, а когда напали вы на ладью и пытались спасти колдуна, на ней отправленного, тогда сообразил – вы-то его преступником считаете. Разослал за вами везде гонцов, да так и не нашли они вас…
– Выходит, – сообразил Лис, – на Меслава не он, а Гуннар, Эрика брат, покушался?
– Верно. Гуннар давно Ладогой бредил, все мечтал в ней свое малое Княжество поставить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
Даже Темный, приставший по пути, не цеплял по любому поводу, а все больше угрюмо помалкивал. Может, успел кузнец отнести весть Василисе, а та передать Меславу? Тогда и впрямь Темному радости мало – не будет битвы, не будет многих смертей… Никаких не будет, кроме нашей…
День словно побаловать нас решил напоследок – выдался по-летнему теплый, солнечный. Клонил усталое тело Хоре к западу, ласкал мягким вечерним светом все живое, и оттого казалось оно милее и краше, чем обычно. А может, оттого так казалось, что знала – не увидеть мне другого заката, не проводить уж более солнышко на покой, не представить, как девица-вечерняя Заря уводит с небес белых Перуновых коней. Раньше мыслила – встречу смерть, как подобает древлянке, с улыбкой, а теперь умирать страшно стало. Поняла вдруг – останутся на белом свете и деревья эти, и дома, и разные люди, только меня средь них не будет. Никогда…
– Что побледнела? – подобрался ко мне Темный. – Неужто испугалась?
Меня его шепоток, словно плеть, хлестнул – весь испуг выбил. Тело само выпрямилось, губы улыбнулись:
– Никогда тебе не видеть моего страха, Ядун!
– Как знать, как знать… – зашелестел Темный, а от меня все-таки отстал.
Я думала, поведут нас прямо к Эрику на расправу – срок-то установленный вышел весь, но дружинники впихнули нас в тесную клеть, доверху забитую разной рухлядью, и, заперев на замок, ушли. Кабы не цепи, может, и попробовали бы мы выбраться да утечь, но оковы на руках и ногах не позволяли. Сидели мы, смотрели друг на друга, а говорить не могли. Перед страшным всегда так – слова в голове мечутся, а на язык не идут, в горле застревают. Потому обычно и не успеваешь самое важное в своей жизни слово сказать.
Скрипнул засов, и вошел в клеть худой высокий человек. Я его раньше ни разу не видела, да и он нас оглядывал с интересом, будто какую диковинку. Глаза у него были теплые, добрые, рот мягкий, волос темный и кудрявый – не походил незнакомец на Эрикова хирдманна.
– Меня зовут Константин, – сказал он.
По выговору почуяла в нем чужеземца, но не с севера – там не говорят – тявкают, а скорее, из булгар, что соседствуют с Царьградом.
– Я летописец.
– И чего же здесь ищешь? – недружелюбно огрызнулся Лис. – Посмотреть желаешь, как мы смерть встретим?
– Нет, – спокойно ответил Константин. – Меня Ладожский Княжич прислал. Велел передать, чтоб держались до рассвета, а там он вас выручит.
– Мы Княжича в глаза не видали, с чего бы ему о нас беспокоиться? – не унимался Лис.
Константин хлопнул себя ладошкой по высокому, с залысиной, лбу, охнул:
– Как же я забыл! Предупреждал он, будто вы его под другим именем знаете.
– Каким же? – теперь и меня интерес разобрал. Как-никак, любопытно, что за неведомый друг о наших жизнях хлопочет? Да еще и Княжич притом? Сколь не вспоминала, ни одного Княжича на моей памяти не было. А может, Славен?! Мало ли, спутал иноземец сына Старейшины с сыном Князя… Он вернулся… Нет… Нельзя верить в то, чего быть не может, особенно когда жить-то всего ничего осталось.
– Вы называли его Чужаком, – внятно произнес летописец.
Я на ногах не устояла, шлепнулась на мягкую груду старой одежки, а Медведь выпучил глаза на булгарина, точно сам Перун его громовой стрелой пронзил.
– Путаешь ты что-то, – оправился от потрясения Лис. – Чужак – бедного болотницкого рода, да и умер он давно.
– Так вы что, ничего не знаете? – Седые лохматые брови летописца поползли вверх, лоб над ними собрался морщинками, – Ведь уж два года прошло – неужели никто вам не рассказал? Он гонцов за вами во все края рассылал… Думал, вам все уж давно ясно стало… Думал, обижены вы на его недоверие, потому и не хотите возвращаться с миром… Оставил вас в покое…
– Не бормочи невесть чего! Толком говори! – рявкнул, выйдя из терпения, Лис. А Бегун лишь молча закивал белесой головой.
У меня мысли путались. Не могла понять, что несет Константин, о чем говорит… Он оглядел наши изумленные лица, вздохнул тяжело:
– Мне молчать о правде велено, да ладно, нарушу слово. Летописцу врать не впервой. Только с чего начать-то?
– Начни с чего хошь, да поскорее! Иль не знаешь, что нашим жизням уже срок вышел?
Константин сел, собрался с духом, прикрыл глаза и начал:
– Более двадцати весен назад была у Меслава жена – Ладовита. Умерла она в родах, а на свет явила мальчика. Знахарки его пестовали, говорили, будто не простой это ребенок. Время было смутное, многие на Ладогу зарились, испугался за сына Князь, пустил слух, будто отправил его с верными людьми в варяжские земли, на воспитание. А на самом деле отдал мальчонку случайно забредшей в Ладогу болотной Сновидице. Лучшего и придумать нельзя было. Кто, кроме Сновидицы, сможет передавать сыну вести от отца? Кто спрячет лучше, чем болотная колдунья? Кто через ворожбу любую беду почует и сбережет от нее ребенка? А к тому же нет у Князя человека надежней – Сновидица с ним не сердцем, не головой – духом повязана…
Медведь тихо охнул, спрятал в большие ладони побелевшее лицо – начинал верить рассказчику. Да и Лис с Бегуном уже не таращились, лишь смотрели с интересом и усталым осуждением. Я их понимала – столько верст отшагали бок о бок с Чужаком, жизни своей для него не жалели, а он до последнего правду скрывал. Даже в темнице Княжьей не открылся. Выходит, все наши подвиги да горести были ошибкой? Как позволил Чужак такому случиться? Почему не признался? Не случилось бы тогда стольких бед, и не ждали бы мы сейчас казни, а жили себе в удовольствие. И Славен, мой Славен, не погиб бы! Все я могла бы Чужаку простить – все-таки он меня от варяжьей плети, от рабской участи избавил – все, кроме смерти Славена… Раньше теплой болью Чужака поминала, а теперь перевернулась душа и стала совсем иначе болеть – досадно, будто плюнули в нее и грязным сапогом тот плевок вмяли.
– Шел он с вами к отцу под чужим именем да под капюшоном, чтоб не признал никто ненароком, – говорил летописец. – От вас даже таился. Наказала ему Сновидица никому не открываться, пока отца не увидит, – вот он и молчал. А как признал его отец, так послал он за вами самых доблестных воев.
– А мы тех воев побили и удрали, – покачал головой Бегун, словно ни одному слову Константина не верил.
– Так и есть… Княжич тоже сперва не понял, в чем дело, а когда напали вы на ладью и пытались спасти колдуна, на ней отправленного, тогда сообразил – вы-то его преступником считаете. Разослал за вами везде гонцов, да так и не нашли они вас…
– Выходит, – сообразил Лис, – на Меслава не он, а Гуннар, Эрика брат, покушался?
– Верно. Гуннар давно Ладогой бредил, все мечтал в ней свое малое Княжество поставить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155